Мы были новобранцами. Нам исполнилось по семнадцать, некоторым – по восемнадцать. За плечами каждого – восемь или девять классов, редко кто успел окончить среднюю школу. Всего месяц назад прозвучал последний школьный звонок, отодвинулись в далёкие дали мечты об институте, о больших и неведомых городах. Война!..

В пыльном и грязном в то время Саранске, куда прибыл наш длинный лязгающий эшелон, приняли нас в свои каменные объятия казармы пехотного училища. Двухнедельный карантин, когда мы оставались ещё в своих деревенских пиджачках, разнокалиберных кепках и ботинках, и вот команда: в санпропускник, на обмундировку!

Училищный парикмахер вместе с санинструктором ещё раз прошлись машинкой по нашим недавно остриженным головам. Мы грудой свалили свою гражданскую одежду в угол предбанника. Вместе с дорожной пылью горячая вода как будто смывала все тревоги и заботы, щемящее ожидание новой, неизведанной жизни.

А потом, раскрасневшиеся от пара, тонкие и по-мальчишески хрупкие – редко у кого пробивался над верхней губой светлый пушок – подходили к окошку, где старшина выдавал обмундирование. Грубое, но чисто отбеленное хлоркой солдатское бельё, новые гимнастёрки и шинели, ботинки с длинными обмотками (мы вскоре окрестили их «трехметровыми сапогами») брали с каким-то трепетом и удивлением. «Значит, мы военные, курсанты...»

Гимнастёрки топорщатся на наших полудетских плечах, брезентовые поясные ремни затянуты так, что каждого можно обхватить пальцами, полы шинелей путаются в ногах... Мы оглядывали друг друга и не узнавали. Неужели вот этот боец в мешковатой шинели и неловко сидящей на лопоухой голове пилотке – Колька Шипилов? Мы сидели с ним в классе за одной партой. Он так часто проказничал, что учитель истории, наш классный руководитель, входя в класс, неизменно спрашивал:

– Шипилов, опять?

Мы уже знали: опять что-нибудь набедокурил. Но Колька лишь плутовато ухмылялся:

– Да нет, Иван Иванович, я ничего. – И тут же дергал Вальку Духанову за косу или ловким щелчком посылал жеваный комочек бумаги на «камчатку», а потом как ни в чём не бывало с превеликим вниманием слушал о битве при Ватерлоо и последних днях знаменитого узника острова Святой Елены...

Я не узнавал Кольку, да и он меня как будто бы не замечал. Мы стали удивительно похожими, одинаковыми. Даже глаза – серые, чёрные, голубые, весёлые и грустные – стали неотличимы. И носы у всех будто одинаковые, и уши одинаково торчат из-под нахлобученных пилоток. Ваньки, Кольки, Петьки – все как бы растворились в огромной солдатской массе. Гигантское горе России легло и на наши неокрепшие плечи, и нас Родина голосами своих пращуров звала: «Останови и разгроми супостата! »

...Только потом, пройдя тысячи дорог, познав горечь отступления и яростную силу атак, вдоволь надышавшись затхлым воздухом госпиталей, я понял: нет, не стали мы одинаковыми и безликими. Великие испытания, выпавшие на долю моего поколения, сделали нас равными перед лицом всенародного бедствия, но оставили в каждом свое, личное, неповторимое. Свои радости и мечты, свое горе и заботы. Ибо есть на свете священные слова, которые не вымолвишь походя, бестрепетно: Родина, Мир, Свобода.

...Через два месяца в составе курсантского батальона нас направили под Сталинград, на помощь героической, истекающей кровью 62-й армии генерала Чуйкова. Потом знаменитый командарм в своих мемуарах отмечал: курсанты Саранского пехотного явились существенной подмогой армии, дрались умело, стояли насмерть, не пропустили к Волге фашистские полчища. А затем погнали врага аж до самого Берлина.