Я сидел с ней за одной партой. За первой... Хотя это потом. С начала-то учебного года мы с Володькой-хирургом отвоевали местечко на «камчатке». Вернее, отвоевывал Хирург: он был едва ли не самый сильный в классе. О моем атлетизме можно судить по прозвищу, которое накрепко приросло ко мне еще с первого года учебы - Куренок. Я не обижался: на правду не сердятся. Действительно был хилым, тощим. Большинство сверстников, если случался у них со мной конфликт, обходились по-джентльменски - вызывали на одну правую, а то и левую руку. Но и в таких случаях я не всегда выходил победителем.
Чего уж греха таить, доставалось и от девчонок, и особенно от Надьки Михайловой. Не скажешь, что она - оторви да брось - однако чуть слово ей поперек, то держись.
Сосед по парте, после очередной взбучки, полученной мной от кого-то из девчонок, «настропалял» меня:
Ты хоть царапайся, что ли. Нельзя же быть таким вареным.
Иногда он за меня заступался. И, вообще, отношения у нас хорошие, почти дружеские. На контрольных, особенно по математике, я первым делом Володькин вариант на черновике решал, а потом уж за свой брался. Но и из-за Хирурга мне иногда попадало от учителей.
Видно, взамен силы, бойкости природа наградила меня смешливостью. Накатывали такие моменты, что покажи пальчик, и я прямо-таки лопался от смеха. И особо на уроках...
В тот день на физике учительница объясняла о стратостате. Тема интересная, я слушал с охотой. Володька наклонился и шепнул на ушко мечтательно.
Эх, полетать бы теперь на староссате!
Звук, одновременно похожий и на ржание жеребенка, и на свинячье хрюканье, ворвался в классную тишину. Это меня «прорвало». Не дожидаясь решения учительницы, отправляюсь в угол. Но не успел как следует обжиться в нем, открылась дверь, и вошел директор, а за ним незнакомая девчонка. Она до того была аккуратна и фигуркой, и одеждой, что я невольно застыл по стойке «смирно».
Директор первым делом меня увидел:
Этот все веселится?
Не унывает, - под хохот класса ответила учительница.
Ну-ну. - Вроде бы неопределенно кинул директор. Я-то враз определил: нынче домой без сумки придется идти. Завтра мать уторком принесет и меня за чуб оттаскает, как пить дать.
Удостоила взглядом мой угол и девчонка. Тут же аккуратненько покривила губки и презрительно хмыкнула, мол, фу, какой хулиган. Едва она это сделала, как немедленно очутилась во вредных, по моему определению, конечно. И я уже знал, рано или поздно, но дерну за аккуратную косичку.
В классе стали похихикивать. Однако до меня не доходило: над чем? Наконец, директор вновь обернулся в мою сторону и скомандовал:
Вольно!
Только теперь заметил, что стою еще в стойке солдата на часах...
Людочка приехала в наше село с родителями и будет учиться в вашем классе! - Это директор разоряется. Небось, меня-то ни за какие коврижки Санечкой не назовет, а то видал - вон как ласково.
Я оценивающе оглядел новенькую, прикидывая, умеет ли она драться... В конце концов расхрабрился - буду, как советовал Хирург, царапаться, но бантики растребушу, пусть не воображает.
Директор ушел. Людочка решительно прошествовала к первой парте, доселе пустовавшей (в классе не находилось желающих торчать по целым урокам перед учительскими глазами) и стала по-хозяйски располагаться на ней. Ах, как все было аккуратно! Карандашик, хотя и исписан почти наполовину, блестел будто новенький, ручка - точно только-только из магазина...
Если б положить рядом мой обгрызанный карандаш и самодельную ручку-палочку с примотанным ниточкой пером, то, наверное, эти чистюли, по примеру своей хозяйки, презрительно хмыкнут. Была и у меня ручка хорошая, но я ее где-то «посеял». Новую у матери не спросить - охота ли отхватить лишний подзатыльник. Сделал самодельную, ничего, пишет...
А Людочкин портфель! Он ласково поскрипывал, мелодично щелкал его замочек: не портфель - патефон...
Неделю назад мать сшила мне новую холщовую сумку: на широкой проймочке, с двумя отделениями. Пусть без замка, зато имелась блестящая солдатская пуговка. Всю неделю я задирал нос, хвалился. А теперь? Разве устоит против этого гордеца моя суменция. Обидно за нее сделалось. Уловив момент, я скорчил «обезьянку» и показал Людочке язык. Тут же, точно карасик, взлетела над партой ладошка.
Что, Людочка?
Он дразнится.
Она и глазом не повела в мою сторону, и пальцем не указала, однако учительница безошибочно определила кто посягнул на Людочкину особу.
Физичка шибко сбегала за моей сумкой, кинула ее на стол и решительно указала на дверь.
Без матери в школу не являйся.
Это высшая мера наказания. Как-то сразу и полно представилась завтрашняя картина: тащусь с матерью через все село, всякий встречный норовит пожалеть родительницу, мол, трудно управляться без мужа с оболтусом. Мать будет намахиваться на меня и приговаривать обидно:
У, мучитель...
Нечасто, но было такое. После смерти отца незаметно стал и оболтусом, и мучителем...
Обычно я не вступал в спор с учителями, подчинялся безропотно, а тут вдруг заартачился. То ли повлияла возникшая в мыслях завтрашняя «картинка», то ли еще что. Учительница все больше выходила из себя. Она уже кричала. А я упрямо долдонил одно и то же:
Сумку отдайте!.. Отдайте сумку-то...
И если выпадало удобное мгновение, снова и снова показывал Людочке язык, и всякий раз взлетала над партой ладошка-карасик.
Физику преподавала молодая учительница: второй год как ? нашу деревню приехала после института. Мое поведение расстроило ее вконец, и она готова была расплакаться. Я уже сожалел о своем упрямстве, пора бы отступить, но не знал как. Не хотелось выглядеть побитым жалким щенком - и тем самым обрадовать вредную Людочку, но и упрямничать дальше было опасно. Дело могло дойти до директора...
На счастье я удачно вспомнил про кусок хлеба: мой и завтрак, и обед, лежащий на дне сумки.
Утром, уходя на работу раньше, чем я в школу, мать оставляет на столе ломоть хлеба и кружку молока, когда наш день доить корову (ее мы держим пополам с соседом дядей Митрием). Если я уже проснусь, родительница сердито уронит:
Хоть сейчас съешь, хоть в обед... Больше ничего не успела сготовить.
По правде сказать, и готовить-то особо нечего: картошку еще не копали, а сходить в огород дернуть кусток-другой у матери не хватает времени, а больше от такого шага удерживает стремление к экономии. Сейчас на дворе тепло - можно безбедно на хлебе да на молоке перебавляться. Зима строже спросит. В прошедшую-то хлебнули мы лиха.
Отец умер в декабре и пошла у нас с матерью прорушка. Дядька Меркиян за фоб взял фи ведра картошки, а там могильщикам, хотя и отказывались, мать что-то сунула - так что к концу марта в погребе лежали только семенные. Мы иногда пытались уговаривать себя, мол, давай возьмем из посадочных, а сажать можно и половинками. И, случалось, уговаривали. Потому-то и не хватило весной: картохи-то мелкие, чего уж там половинить. Спасибо дяде Митрию, помог - почти целый мешок отвалил. А летом еще дал - в хлеб добавлять, чтоб мука подольше в ларе велась.
Хлеб с примесью картошки быстро черствеет, сыплется и цветом темноват, но вкусный, и особо когда удавалось доблюсти до обеда краюшку. Идешь вдоль села, мимо блекнущих тихих палисадников и похрустываешь корочкой. С неба льется прозрачный, уже холодноватый свет: земля, точно добрая спокойная бабушка, - ласкова и приветлива. Шагаю, не торопясь, повидаю всех знакомых собак, и если совсем ослабею от нахлынувшей доброты, то начну раздавать свой скудный паек...
Теперь лежит он в цветастую тряпицу завернутый, в сумке на учительском столе, сиротливый, забытый.
Отдайте сумку-то. - Канючу в очередной раз. - А то ее мыши изъедят...
Она у тебя что, сыро-сахарная? - Вопрос задан со смешком, с издевочкой.
Хлеб тама...
Физичка вонзает белую руку в сумку и вскрикивает: укололась о самодельную ручку. В следующее мгновение сердито шмякает сверточек на край стола.
Бери свой хлеб и уходи!
Неожиданно тряпица развернулась и верхняя корочка упала на пыльный пол. Учительница растерялась, торопливо подняла ее, не зная, что дальше делать: положить ли в тряпицу или выбросить. В классе кто-то громко вздохнул. А мне сделалось легко и просто. Схватил хлеб, падавшую корочку тут же в рот кинул, захрустел смачно и пошел из класса. Пошел неторопливо, вразвалочку: не изгнанным, а добровольно уходящим.
Едва покинул класс, учительница вышла следом и швырнула вдогонку сумку, а сама, обхватив лицо ладонями, приткнулась к стене и заплакала. Худенькое тело ее вздрагивало, остро выделялись под тонкой кофтой острые лопатки... Мне хотелось пожалеть «училку», но не жалелось. В душе все звенело и ликовало. И как-то озорно вспомнились слова дяди Митрия:
- С бабами, с имя надо быть что твой кремень, ни на какие уловки не поддавайся.
И я не поддался...
Обычно возвращался из школы селом, а тут вдруг захотелось пройти еле приметной тропкой за огородами или, как принято говорить в нашей деревне, по низам. Тропинка почти заросла, всюду коряжились ветлы, таловые кусты. Я продирался через кущи, представляя себя первопроходцем или сказочным героем, и во все горло орал частушки про Семеновну - бабу русскую. Мне казалось, нагрянувшая веселость - это надолго. Но стоило прийти домой, в нашу тесноватую избенку, и навалилась тоска, какая-то непонятная, ранее не случавшаяся. На месте не сиделось, в помещении что-то давило, не легче было и на улице. Хотелось какого-то действа. Наверное, к удивлению соседей, я вычистил, что называется, довел до блеска, овечий хлев, нагреб кошелку сухого навоза для завтрашней топки - других дел не нашлось...
Вернувшись в избу, критически оглядел себя в оскалепке зеркала и нашел, что очень, очень истощен. Тут же решил поправиться, а чем? Вспомнил про горшочек варенья, спрятанный матерью на случай - вдруг кто заболеет или гость большой нагрянет...
Немало трудов положил, пока отыскал материнский ухорон. Ах, какое было варенье! Я ощущал, как после каждой ложки наливается силой и крепостью мое тело. Когда «окреп» до того, что почувствовал себя едва ли не самым сильным в нашем классе и когда горшок заметно опустел, вновь посмотрел в зеркальце. Оттуда выглядывал тощенький, ушастенький пацаненок с перемазанным вареньем лицом. Я сел и заплакал. Потом разбавил оставшееся варенье водой, чтоб мать не заметила убавление и поставил горшок на прежнее место. Мне хотелось сделать все-все как прежде, как вчера, например. Но не получалось. Как вчера бежал играть с товарищами, но по вчерашнему весело не было. Ни с того ни с сего одолевали непрошеные думы, а то вдруг в самый разгар игры всплывала в мыслях вредная Людочка, и я начинал вытворять такое, отчего веселье шло напере-косяк. И что удивительно, происходило подобное вроде бы и не по моей воле. Я сам не знал, что вытворю в следующую минуту.
Так вот, неожиданно, дня через четыре, я предал Хирурга и пересел на первую парту. Ужасно краснея, лепетал одноклассникам о плохом слухе, об ослабевшем зрении. Смеялись надо мной в открытую, как говорится, в глаза. Хирург перестал со мной разговаривать.
Я сидел, низко нагнувшись, будто пришибленный, и украдкой поглядывал на Людочку. Она, конечно, замечала, сердилась, что-то угрожающе шептала и однажды над партой взвилась ладошка-карасик.
Он смотрит на меня...
Мне повезло: случилось это не на физике, а на химии, которую преподавала глуховатая Анна Ивановна - старенькая, мудрая.
Ничего с тобой не сделается, - сказала она Людочке. - Насквозь не просмотрит...
С того дня я стал смотреть посмелее, и за левым ухом разглядел малюсенькую, чуть больше просяного зернышка, родинку. Рассыпавшиеся волосы часто скрывали ее, а мне хотелось видеть родинку постоянно - она была вроде магнита, так и притягивала к себе. Как- то не стерпел и сам поправил Людочкины волосы: осторожно, дрожащими пальцами. Тут же раздался чуть ли не вопль:
Он дергает за волосы!
Шел урок физики...
Мать больно шпыняла пальцем в мой лоб и крикливо спрашивала:
Ты зачем привязался к девке? А? Чем девка виноватая? А? Девка аккуратная - любо глянуть, не тебе чета, обормоту-растрепаю!
Ни ругательства, ни боль особо в память не врезались, но вот слово «девка» - точно молоточком да по темечку...
«Какая же она девка!» - Кричала моя душа. Не стерпев, убежал от материнских «наставлений» и спрятался в ветлах. Была ранняя пора листопада. Листья с ветел облетали редко, нерешительно, еще не веря в собственную предрешенность. На некоторых листочках ярко выделялись пятнышки-наросты, напоминавшие о родинке. Я долго сидел в уединении: не было ни скучно, ни одиноко. Шуршали падавшие листья, мерно плыли в небе облака. На душе спокойно и хорошо...
Мне полюбилось одиночество. Теперь мой путь в школу и обратно лежал по-за огородами. Идешь с собой наедине, сам себе хозяин. Хочешь улыбаться - улыбайся, хочешь разговаривать вслух - пожалуйста, никто над тобой не надсмеется, не укорит. Иной раз до того задумаешься, что вдруг испугаешься, увидев себя в коряжистых кущах. Как сюда забрался?
Так вот, раз едва дара речи не лишился: шел, шел - глянул, передо мной Жорка, по прозвищу Сверчок, стоит. И ухмыляется злорадно. Жорка - старше классом.
Гуляешь, женишок?
Ага, - ответил я глупенько.
Чего к Людочке приштаешь?
Сверчок не выговаривает букву «с».
Я не пристаю...
Не знаю, не могу объяснить отчего, почему я стал оправдываться... Может, повлияла неожиданность встречи, а может, сознание того, что Жорка славится на всю школу драчливостью и силой.
Завтра на первой парте чтоб твоего духу не было! Иначе, во. - Он поднес кулачище к моему лицу. И, как показалось, слегка сунул под нос, но и от этого слегка кровь выступила.
Чего уж лукавить, испугался я Жоркиных угроз, в груди заныло, но с первой парты не пересел.
На другой же день Сверчок подкараулил в зарослях и отколотил, и впредь пообещал поджидать тут же, до тех пор, пока не пересяду. Я не сопротивлялся, лишь лицо закрывал, однако от фонаря не уберегся. Людочка прямо-таки расцвела, когда увидела «светильник» под глазом.
Ой, девочки, умру! Он еще и дерется...
Девчонки не поддержали радость, может, пожалели меня, а может, им было все равно.
Пошла странная жизнь. Все мои заботы сводились к одному, как бы не угодить в руки Жорки. Разными путями возвращался из школы, иногда убегал с последнего урока... Сверчок исправно, каждодневно поджидал меня в засаде. Выручали ноги - бегал я, слава Богу. Гонки даже доставляли удовольствие. Подпущу Сверчка поближе, он тяжелый, распыхтится, раскраснеется от злости. Свирепо шипит за спиной:
Шаш убью!
Тут как поддам, только пятки засверкают, и Сверчок уж откуда- то издалека закричит:
Попадешша, гляди!
Догони сперва...
Но вскоре пришел конец бегам. И опять из-за Людочки, из-за этой вредной девчонки...
Ох, и здорово ты от Георгия улепетывал. - Шепнула она как-то на уроке.
Да, так и произнесла - «улеп-петывал». У меня едва сердце не остановилось. И от стыда, конечно, и особо от «Георгия». Подумать надо: не как-нибудь - Георгий!
Сразу всплыл в памяти Сверчок, торчащий в «нашем углу» коридора и все больше около девчонок, и его «шашканье», которое вызывало звонкий Людочкин смех... А может, и не над «шашканьем» смеялись-то, а над тем как «улеп-петывал» я? И даже скорее всего...
После такой догадки никакой страх не заставил бы трусливо бегать.
Бил меня Сверчок жестоко, остервенело. Я, как мог, сопротивлялся, только удары мои редко достигали цели. Лишь один раз, больше из-за отчаяния, чем от ловкости, сумел схватить зубами палец противника. Жорка завизжал свиньей недорезанной, и я испугался. Показалось, будто напрочь откусил ему палец. В следующее же мгновение оказался на земле и загуляли по моим бокам тупоносые брезентухи. Я старался забиться в кущи и вроде бы удалось - Жоркины пинки прекратились. Однако злое сопение оставалось рядом. Я под- глянул... Сверчок дрался с Володькой. Хирург был сильным, но Жорка старше и сильнее. Не раздумывая и не поднимаясь с земли, я обхватил ноги своего мучителя, и он оказался рядом со мной.
Поддали мы Сверчку на славу! Он запросил прощение. Заметно было, как стыдился он собственных слез, но остановить их было не в его силах.
Тут бы и порадоваться, глядя на хлюпающего противника, но не находилось ни сил, ни желания. Все-все казалось никчемушным...
Несколько дней не ходил в школу, отлеживался. Когда синяки и ссадины маленечко подзажили, возвратился в класс, но Людочки за партой не оказалось. Ее отца «сватали» в сельсовет нашей деревни, только почему-то задуманное не свершилось и его избрали председателем в Абакумовке, что в двенадцати километрах от нас.
Все равно с первой парты я не уходил - на что-то надеялся. То думалось, будто Людочкиного отца «пересватают» и он с семьей вернется, или додумывался до того, что сгорит абакумовская школа и Людочке волей-неволей быть со мной рядом...
Однако ничто не случалось. На дворе тихо и спокойно догорало бабье лето. Долго державшийся лист посыпался густо. Иногда к вечеру или с уторка накрапывал дождик, точно примерялся, прикидывал - когда же начать свою долгую нудную песню. Стало невыносимо скучно. Шумоватые, драчливые воробьи и те притихли.
В одно из октябрьских воскресений, когда мать по обыкновению была на работе, я достал из сундука ее новую плюшевую жакетку. Примерил перед осколком зеркала. Жакетка была великовата, обвисала на моих худых узких плечах, но плюш отливал заманчиво. Потом обул тоже новые, еще ни разу не одеванные, калоши. Они предназначались для валеных сапог и на «босу ногу» были велики. Пришлось привязать к ногам тряпкой, чтоб не соскочили.
Оглядев свое блестящее обмундирование и оставшись им довольный, пошел в Абакумовку. Мрачноватый день струил серый цвет, нет-нет да падали капли дождя, но на душе было светло.
Я не знал зачем иду, что скажу, но само сознание того, что иду туда, заставляло радоваться.
Примерно половина дороги шла подле лесополосы, и вся она - пропыленная дорога - устлана разноцветным ковром из листьев. Я был добр, очень, очень добр! Настолько, что жалел наступать на шуршащие безжизненные листья. Однако вся дорога устлана ими, ногу поставить некуда - тогда я стал обходить самые красивые, разнаряженные. Они-то, по моему определению, особо нежны и чувствительны к боли.
Так шел я, петляя и кривя свою стежку: не замечал ни сгустившихся нависших облаков, ни зачастившего дождя. И даже дождь радовал - а вдруг, его капли, его влага вернут жизнь шуршащим от сухости листьям.
Незаметно добрался до Абакумовки. Отыскать дом председателя сельсовета нетрудно, каждый укажет.
Редкие прохожие оглядывались на меня, и было отчего.
В женской жакетке, в здоровенных калошищах, с цветущей от улыбки физиономией - разве не оглянешься на такого?
Улыбка слетела с лица моего только тогда, когда я очутился у палисадника Людочкиного, когда, протяни руку, можно открыть калиточку. Вот тут и возникли: «Зачем же я пришел? Что же скажу? - Стоял в растерянности, не смея ни вперед двинуться, ни назад уйти...
И вдруг на крыльце Людочка объявилась, как всегда аккуратненькая: в плащике с капюшоном, поясочком приталенная.
Удивилась, увидя меня, даже руками всплеснула и глаза у нее расширились.
Ты что? - спросила едва ли не шепотом.
В ответ я заулыбался. Она тоже вроде бы улыбнулась и тут же ручки к груди прижала, и глаза у нее еще больше округлились, и она закричала кому-то в дом, видно, сестре старшей:
Валя, Валечка, он влюбился в меня! Честное слово влюбился, Валюшечка!
Побежала в дом и сразу же оттуда смех послышался. Он - этот смех-то - точно невидимое, огромной силищи, существо, сдул меня с места и погнал по Абакумовке. Я бежал, как на пожар, разбрызгивая калошищами первые лужицы.
Остановился лишь за околицей, почувствовав, что одна нога боса. Тряпица то ли лопнула, то ли развязалась. Нашел калошу не сразу.
Поиск слегка успокоил, точнее отрезвил: осталось ощущение, будто уличен в воровстве или в каком другом непристойном поступке. Хотелось одиночества - только бы никто не встретился. Впереди маячила лесополоса...
Буду идти осторожно-осторожно, опять обходя разноцветные листья. Они теперь от дождя отмякли и блестят перламутрово. И уж было начало теплеть в груди. Но... мимо посадок прогнали коровье стадо и вместо ковра из листьев, стелилось здесь сплошное месиво из грязи.
Долго шлепал под нудный дождь. Обувку мою то и дело заливало водой или грязной жижицей. Я не опасался промочить ноги, заботился лишь о калошах, как бы не потерять.
Мать, с веревкой в руках, встретила у порога. Она только что принесла вязанку соломы. Не говоря ни слова, оттянула наотмашь. Из жакетки брызнула вода. Боли я не почувствовал, да и не было больно, но прорвалась безудержная обида. Швырнув на лавку обезображенное праздничное материно одеяние, я завопил:
Уйду из дома! Здесь жить невозможно...
И ушел бы наверное. Однако мать догадалась скорехонько запереть дверь снаружи и пригрозила:
Я те уйду, я те уйду! Мучитель...
Долго бесновался в пустой избе: стучал в окна, напрасно ломился в дверь - взломать ее не в моих силах.
Унялся только к вечеру. Стал смирен и тих. И не только дома, но и на улице, и в школе.
На переменках не ввязывался в потасовки, на уроках не хихикал и учиться стал прилежнее. Мать не то, чтоб намахнуться, обзывать и то перестала, все чаще советовалась по хозяйству. К зиме справила мне новую телогрейку, сваляла валенки с двумя отворотами.
Но ничего не радовало. Сидел на первой парте, как на островке, скученный, ко всему равнодушный. Лишь иногда, заслышав чьи-то шаги в опустевшем коридоре, волновался и надолго прикипал взглядом к классной двери...
Однажды физичка, раздавая тетрадки, положила рядом с моей и Людочкину, видно, нечаянно застрявшую в нашей школе. Почему она так поступила, зачем? Я, не раздумывая, спрятал в сумку.
Дома подолгу разглядывал аккуратные буквы и цифры, и даже пробовал подражать Людочкиному почерку, но выходило коряво, неуклюже.
Как-то, это уже в зимние каникулы, за разглядыванием заветной тетрадочки застал сосед, дядя Митрий. Бесцеремонно сгреб ее из моих рук и, слюнявя палец, начал перелистывать. От такого грубого обращения, бесцеремонности я не находил слов: что и получилось у меня, так это беззвучное открывание и закрывание рта. А дядька, как ни в чем ни бывало, подхваливает мою бывшую соседку по парте:
О, девка! От, грамотейка! Пишет, что твоя машина писчая! Буковка к буковке и все ровные, не то, что у тебя - какая в сторону, какая наперекосяк.
И неожиданно на меня удивленно уставился:
А что ж ты тетрадку хозяйке не вернешь? Она, небось, ей позарез нужна.
Я залепетал невнятно, мол, и тетрадь давнишняя, и до Абакумовки свет не ближний...
Видал его! - Сосед усмехнулся. - Десять верст великим путем сделалось. Завтра запрягу Тирана, мне в больницу Абакумовскую надо, и тебя прихвачу.
Всю ночь не спалось, О чем только не думалось. К утру задремал. Дядька тут как тут:
Ай, все спишь? Ну и ну!.. - махнул рукой и не договорил: потом, когда за деревню выехали, поскакал.
Ох, и спать ты здоров, скажу тебе. Вот я в молодости за своей приударял, так приударял! Где там спать... Однова отец валенцы не дал, так я три версты в одних носках отмахал. Прибег, она - моя-то - чаю мне горячего, а потом мы с ней на печь загули. Во, любовь-то... А ты дрыхнешь, и когда! Перед свиданием!
Мысленно, после таких слов, я пулей вылетел из саней и накинулся на дядьку с упреками, мол, чего ты пристал - любовь да любовь. Ничуть я не влюбился, еду просто по надобности; сам же говорил - тетрадь нужно свезти... Это мысленно. В действительности же лежал в санях не шелохнувшись и краснел...
Под добродушное дядькино балагуренье, под скрип снежка хорошо мечталось.
«Вот приеду... Отдам тетрадь... Людочка чаем угостит... Интересно, а печка у них есть?..»
Тпру! Ай опять уснул?
Сани стояли у тропинки, ведущей к председательскому дому. Я засуетился: несколько раз отряхивал свою новую телогрейку, хотя к ней не прилипло ни соломинки; варежкой тер калоши на валенках, хотя они и без того сияли зеркально. Людочкину тетрадь я понес едва ли не на вытянутой руке, почти так же, как носим мы флажки на октябрьском параде.
В палисаднике копошилась большая толстая тетка. Она сразу меня заметила.
Тебе кого, хлопчик?
Людочку.
Яку Лудочку?
Тут живет.
Нема ее.
У меня сердце захолонуло, потому что подумалось о самом траги-ческом.
Нема Лудочки, уехала в большой город.
Одна?
Зачем одна, з родителями. Отца ее повысили в начальство большое...
На этом месте тетка запнулась: она на меня глянула и ладонями щеки свои пухлые обхватила.
Ой, хлопчик! На тебе лица нема... Они тебе должны остались, да? - заключила ни с того ни с сего.
Не получив ответа, уверилась в своем предположении.
Уходил я тихонько, крадучись, а вслед неслось сожалеющее:
От, люды! 3 виду порядочные, гарные, а долг не отдали... Хлопчик, много ль должны-то?..
Дядя Митрий со своей упряжкой стоял на прежнем месте. Он не-привычно замельтешил: шустренько взбил солому в санях и меня усадил бережно, как больного.
Вишь, Тиран-то дальше не пошел. Не пошел и все тут! Э, да разве не знаешь Тирана... Коль упрется, по частям с места не стащишь.
Возвращались мы резво. Следом за нами катилось по небу холодное золотое солнце. Дядька вздыхал и молчал. Лишь однажды произнес заботливо:
Ты, это, на сонцу-то не гляди, а то у тебя слезы вон по щекам катются...
После каникул пересел я к Хирургу. Он простил мое предательство. И на первом же уроке прошептал на ушко:
Ну что, полетаем на староссате?
Я не рассмеялся, мне не было смешно...
Судьба обошлась со мной жестоко - не послала встреч. Осталась только память о той далекой-далекой вредной девчонке...
Назад
|
