Дубы росли на огороде бабки Сони. Пожалуй, росли не то слово - дубы стояли! Когда они выросли, никто не ведал, даже столетний дед Алдоха вещал, что и в его молодости они «гляделись» такими же.
Их было четыре - стройные, насколько положено дубам быть строй-ными, высоченные. С какой бы стороны ни приближался к нашей деревне, первыми увидишь их вершины. Завидев же, заволнуешься вдруг, будто возвращаешься бог весть откуда после долгой-долгой отлучки, хотя всего-то пробыл день на дальнем сенокосном угодье. Нам, пацанам, и еще была отрада: с нетерпением ждали мы осени, когда на великанах коричневели похожие на игрушечных поросяток желудки и чашечки, аккуратные, точеные.
Для бабки Сони в ту пору наступали кошмарные дни. С утра до ночи дозорила она в огороде, но мы, затаившись в картофельных бороздах, «ловили» свою минуту. Отойдет старушка по неотложным делам на «секунд» - и этого хватало. С нетерпеливым сопением бросалась ватага к деревьям, и летели вверх комья земли, подвернувшиеся под руку сухие сучья, выкопанные тут же картофелины, а в ответ на наши головы шлепались лакированные, похожие, по определению дяди Митрия, на пули крупнокалиберного пулемета, гладкие желуди, вставленные в чашечки, как в гильзы.
Набив ими карманы, мы, под бабки Сонино улюлюканье и ругательство, ретировались.
Ах, сколько игр можно было придумать с желудками! А можно играть и просто так, без игры, перекатывал один за другим в кармане, надевая соскочившие чашечки себе на пальцы.
Многие мои сверстники с помощью чашечек искусно умели свистеть. Непревзойденным в этом деле был Левка Сажин. Его свист летел через всю деревню. У меня же не получалось.
Я, как все мальчишки, зажимал чашечку меж пальцев, усердно гнал воздух, раздувая щеки, но, кроме шипения, из моих стараний ничего не выходило. Уговорил я Левку научить, казалось бы, нехитрому искусству. Он согласился, правда, небескорыстно: выторговал рогатку. Знатное было оружие. Сделал я ее из красной резины, которую украдкой отрезал от материных литых галош.
Надо сказать, «учитель» занимался со мной усердно, однако старания его шли впустую. Что-то до меня не доходило. В конце концов Левка махнул рукой.
Ну тебя, - сказал в сердцах и вернул рогатку.
Неудача задела меня до боляток, хотелось доказать всем, а дока-зательство таилось только в заливистом свисте. Я набирал по карману чашечек, уединялся в чьем-нибудь коноплянике и дул до потемнения в глазах, до кружения головы; до тех пор, пока одна за другой не размокали в слюне желудёвые чашечки.
Однажды нечаянно застал меня за «уроком» дядя Митрий. В тот раз я спрятался на его огороде в высокой конопле. Входя в нее, я осторожничал, но все равно несколько стеблей смял, перепутал, и из-за этого перепугался, когда увидел перед собой дядьку. Но он на мою провинность не обратил внимания; протопал ко мне «напропалую» и сел рядом, примяв порядочную круговину.
Мучаешься, перепел конопляный?
Я кивнул согласно. Он взял из подола моей рубахи щепоть чашечек и одну стал приспосабливать меж пальцев.
Что ж тут за премудрость такая?
Мы просидели почти до вечера. Извели все мои запасы, но в свисте не продвинулись ни он, ни я.
Видал ты! - поудивлялся дядя Митрий. - Из миномета-лопатки проще «тигра» подшибить...
Когда мой сообщник сравнил мое занятие с военным действием, да еще и превосходство ему отдал, честное слово, на душе у меня посветлело. Я, может быть, и бросил неподдающееся дело, но на грех великий самого дядьку «заело». Теперь он всякую свободную минуту, а было их совсем-совсем мало, шлепал по моему карману ладонью и, если там гремели чашечки, предлагал:
Давай посвистим?
Будь хоть одни мы или при народе, не стеснялся. И я перестал по коноплям да по-за углам прятаться. Мужики иногда смеялись над нами, но дядя Митрий любую насмешку мог так повернуть, что она язвительнее отзывалась на ее авторе.
...Пришла глубокая осень. Истаяли, вернее, растасканы все чашечки, не гремели они больше в моих карманах. Я заогорчался - дядя Митрий подбодрил:
Не вешай нос, на будущий год непременно одолеем премудрость. Как пить дать, одолеем!
Едва распустились весной дубы, едва зазеленели резными листьями, я уже начал ждать, когда созреют жёлуди. Но, увы... Не дано им в этом году вызреть. В один миг облетела деревню новость - бабка Соня продала дубы на сторону. Скоро приедут рубить...
Приехали четыре здоровенных мужика, на двух пароконных раз-движных ходках. Один мужик - с черной густой бородой, и, видно, из-за бороды показался нам самым огромным. Чувствовалась в нем жуткая пугающая сила. Ребятня тут же окрестила его Лешим. И потекло шепотливое: «Гля, у Лешего ручищи-то сильней тарзановых».
Набежал народишко, безразборно толочили бабки Сонин огород. Она взирала на такое безобразие равнодушно, будто и не ее добру наносился урон. Чужаки весело похаживали, играючи вырубали заросли подле дубов, подбирались к комлям. Топоры с длинными топорищами казались невесомыми в их жилистых руках. Бородатый озорно поводил белками глаз, сыпал шуточками-прибауточками, норовил рассмешить моих односельчан. Но они стояли плотным полукругом, мрачно молчали.
Пришел дядя Митрий - жаркий, запыхавшийся, видно, спешил откуда-то. И враз к бабке Соне посунулся.
Софья Андреевна, душа-то не заболит? - Кивнул в сторону дубов.
Вопрос насторожил непривычностью и непонятностью. Непривычно в нем было обращение. В деревне хозяйку дубов только-то и величали бабка Соня, или кто ровня с ней по возрасту - просто Софа. А тут вдруг Софья, да еще и Андреевна. Ну а непонятность скрывалась в намеке на болезнь души. Жалко, конечно, дерева, но душа-то причем?
Еще страннее был ответ на вопрос... Бабка, не долго думая, заголосила звонко, протяжно:
Бо-ли-ить, да еще как бо-ли-ить-та-а... И местечка покойного себе не находит. И куды ж мне бедной головушке деться, к какому краю преклониться... Они ведь, паршивцы соплюгавые, вконец извели мои ноженьки. Всю картошку бывалоча поистопчут, всю бахчу поизомнут...
Тут бабка явно хватила через край. Ну, картошке, действительно, доставалось, а насчет бахчи - зря, не трогали. На других огородах случалось, пользовались, а бабкин обходили стороной.
Да привезу я тебе картошку! - вышел из себя дядя Митрий. - Скажи сколько мешков - и доставлю.
Плачущая посмотрела на него, как на ошалелого. И дядька понял этот взгляд. Махнул рукой и пошел, не разбирая, по огородам. Я затрусил за ним, точно маленькая, побитая собачонка. Пошла от дубов и хозяйка, все еще продолжая голосить. Толпа двинулась за ней. Чуть погодя, раздались крепкие удары топоров.
Я долго тужил о том, что не пошел вместе со всеми. Бабка, на-плакавшись, достала холщовый мешочек с прошлогодними желудями и оделила всю ребятню. Да и взрослым досталось.
Посадите взамен моих, авось вырастут...
Не знаю, все ли желудки упали в землю. Пожалуй, вряд ли. В нашей деревне и стар и млад знал старушечью притчу: посадил дуб, и он принялся - значит, сам ты скоро умрешь. Верь - не верь, а все как-то на душе неспокойствие ощутишь.
На следующую весну взошли всего два дубка - один у дружка моего Витальки Торцова, другой - у молодого учителя Виктора Васильевича Струкова.
Однажды под вечер пришла к нам Виталькина бабушка. Она давно уж трясет от слабости головой, а на нижней губе у нее при разговоре забавно прыгает бородавка с длинной седой волосинкой. Поговорив о том о сем с матерью, она попросила меня проводить ее. Едва захлопнулась за нами сенечная дверь, старушка тепло зашамкала мне на ушко:
Возьми-ка, полакомься. - Сунула в мои руки три яичка. - Дельце малое к тебе есть: выдери внучков дубок. Я и сама бы, да боюсь углядит меня внучек.
Я так и остановился. Всякие поручения исполнять приходилось, но чтоб такое...
Тю, дурной! Мало штоль? Вот утаю и еще парочку принесу.
Я вернул яйца. И не потому, что посчитал недостаточным воз-награждение: не укладывалось в голове «дельце малое». Я знал, как дружок мой гордится моим дубком. Он видит его уже огромным, выше бывших бабки Сониных, хотя сейчас-то на нем всего два несмелых листика. Виталька окрестил его ласково - дубовым щеночком...
Бабка сморщила и без того морщинистое личико, явно выжимала слезы. И закуксилась по-ребячьи:
Дружок называется, токмо спасить закадычного боится. Помрет внучек, ой, помрет!
И мне до невозможного сделалось жаль Торцова, будто он и впрямь уже умирает. Я пошел и выдрал дубок с корнем. На одном корешке еще висел желудь. «Дубового щеночка» доставил бабке. Она очень обрадовалась. И потом до самой своей смерти любила меня.
А Виталька плакал. Я не открыл ему тайны. Даже и теперь, когда с той поры минули десятки лет, он ничего не ведает.
Учителев дуб в силе. Но Виктор Васильевич об этом не знает. Много лет назад он простудился в половодье и умер...
Председатель колхоза давно уж видит на месте нашей дотаивающей деревни пшеничное поле. В хорошем настроении он благодушничает:
- Поснесем хибарки, покорчуем ветлы, ах, какое получится поле! Представляете - желтая пшеница, а посеред зеленый струковский дуб.
Когда я воображаю эту картину, у меня начинает щемить сердце. Сначала вспоминаю о том, что так и не научился свистеть с помощью дубовых чашечек, за тем вдруг нахлынет печаль, тоска о выдранном дубке. Как бы весело было им вдвоем среди хлебов...
Почти решаюсь признаться в проступке, но опять молчу. И если случается идти мимо учителева дуба, не поднимаю глаза от земли...
Назад
|
