Вначале осень теплом взяла. Иногда в середине дня припаривало, будто в июне. И начинало думаться о лете, о зеленой траве, о птичьем гомоне... Однако стоило глянуть в окно... и все вставало на свои места. Не лето, осень на дворе... Ох, и слякотная задалась! Дождило, дождило, дождило. А в конце октября резко похолодало, случился зазимок: выпал хороший снег и маленько похрустел морозец. Потом дня в три-четыре этот снег растаял и наделал еще большую грязь.

Вот по такой хляби и пришел однажды в нашу деревню немощный, интеллигентного вида, мужичонка. Ухлюстанный до пояса, в ботинках сырым-сыро. И немудрено. Он ведь как свернул в Мухановке с бетонки, так и месил все пять верст по фейдеру. А грейдер-то осенний, что поле пахотное, насквозь тракторами перебуробленный. Ненароком в колею оскользнешься, так будто наполовину в росте укоротишься.

Имеется для путников дорожка поудобнее, посуше: межой да об Пронин куст. Она хоть и окольная, зато почище. Там бы и идти гостю незваному, но откуда ведомо ему, человеку нездешному про малые тайны наши. Оно, если б по знатью, то и к Арине-Жистьнаять ему заходить совсем ни к чемушеньки. А без знатьи-то чего ж: увидел сени открытые, в сенях бабенка престарелая копается, он и подошел.

Здравствовать вам! - Сказал интеллигентно.

Да как не здравствовать, когда все колесом, когда жисть на ять.

Вот вам и вся тут Арина Григорьевна: уж более сорока лет одна

живет, что былинка на ветру, - хватила и голодушки, и холодушки, отведала и недоброты людской, и коварных подвохов судьбины, но все одно - жисть на ять. Так и прозвали ее в Калиновке.

Истинную вы правду сказали, - торопливо согласился пришедший. Он и еще хотел что-то сказать, но для этого ему бы в другой дом войти, с другой женщиной повстречаться... Арина-то Григорьевна сама поговорить горазда, да собеседники в последнее время ей перепадают нечасто: соседям ее все-то некогда, все-то недосуг. Так что свой момент упускать ей совсем не с руки.

А я кривду не сказала и в жисть не скажу, - произнесла вроде бы даже и с обидой в голосе. - А ты, размил-человек, чем в мокрых портках на ветру колючем холодеть, проходил бы в мою избу, я тебя там в сухие, теплые обряжу...

Да зачем... Да мне бы... - Стеснительно лепетал незнакомец. Его собственная интеллигентность не позволяла проявить решительность и завладеть разговором.

А жисть-наять, будто и не слышала его лепета.

Ты не подумай, будто подсуну затрепанные, заношенные. Совсем новенькие, будешь как картинка в них. Муж перед войной один иди два раза одевал. Потом ушел туда да там и остался. Штаны вот сохранились... А сколько охотников до них было! Первой Маргарита Молчанова припожаловала. Тогда, кажись, с год минуло после похоронки на моего, а ее как раз без руки воротился оттуда. Раскатилась Маргаритушка, вся рассчастливохонькая, сокол-соколом, и с порога в попыхах еще заявляет:

«Аринушка, продай мне штаны мужевы, а то Коле, мужа ее так звать, одеть нечего: его костюм шевьетовый моль начисто изъела...»

Как я ее распотронула, как дала ей чертей, она от меня курицей мокрой вытряхнулась. И, думаешь, за что я так ополчилась на нее?

Но ответа Арина Григорьевна ждать не стала, да и кто мог, кроме нее самой, ответить на такой сложный вопрос.

Что ж ты, такая рассякая, говорю я Маргарите, разве так мужей ждут? Я эти порченочки ни то от моли, от каждой пылинки оберегаю... Ну, и еще я много чего сурьезного высказала. Она, видать, резко обзлилась, потому как вылупила на меня глазищи свои водянистые да и рубанала, мол, сберегаешь понапрасну, все одно, одевать их некому. Нету его, мужичка твоего!.. На похоронку намекнула. Война тогда еще не кончилась, и как раз в ту пору в соседней деревне воротился домой израненный боец. Хотя прежде на него, как и на моего, похоронка была. Я и так ждала своего благоверного не переставаючи, после такого-то происшествия - жданки мои во сто крат окрепли и на слова Маргаритушки рассмеялась я неподдельно, с тем и выпроводила ее...

Рассказывая обо всем этом, Арина Григорьевна не стояла на месте, не устроил^, как говорят у нас в Калиновке, праздник ногам - она исполняла нужное дело. Ввела гостя в избу, помогла освободиться от грязной одежды, нагрела в электрочайнике воды, влила в эмалированный таз.

Гость не заставил себя уговаривать, опустил в теплую благодать озябшие в мокроте ноги и уже блаженствовал. Пожилые мужчины очень до ласки отзывчивы, что дети малые, только мудрее. Вот и незнакомец, он мудро оценил ситуацию: уже не пробовал встревать в разговор. Он душой почувствовал долгое одиночество хозяйки дома, ее вынужденное молчание. И потому слушал себе да слушал.

После войны дюже домогалась до мужниной одежки Веруня. Сперва, когда старшого своего сына женила. С мануфактурой в сельмаге тогда туговато было. Но, все одно, отказывала я ей. И потом отказывала: у нее, у Веруни-то, аж семеро сынов без отца оставалось. Всех вывела! Когда пятого женила, уж без нужды зажила, - и за штанами не приходила, а я, может быть, в ту пору и отдала бы...

Да-а, немало охотников до штанов находилось, но вот они, целехенькие.

С этими словами Арина Григорьевна извлекла из глубин скрипучего сундука заветные брюки, пошитые из хорошего довоенного сукна.

Вот оне, родименькие! Только ты, конешным образом, в них уходишься. Мужик у меня был при всех алюрах: статный, высокий, ни тебе стать!.. Вывалоча, тока на гулянке покажется, мы, девки, разохаемся. Грудь у него колесом, чуприна из-под фуражки снопом. Не мужик - богатырь.

Однако, когда гость облачился в драгоценные, довоенные, Арина Григорьевна растерянно запорхала своими выцветшими, дюже раз-реженными временем ресницами... Штаны оказались почти в пору.

Это что же? - говорила она приглушенным, слегка испуганным голосом. - Эт как же? Выходит, мой Ерофеич всего на чуток тебя поболее был? Может, штаны сели?.. Да нет, не стираны. - Она зачем- то повернула гостя, оглядела внимательно. - Ведь помнится мне...

Она углубилась в свою память. Гость неприкаянно стоял серед избы и виновато смотрел на Арину Григорьевну. Будто только он виноват в том, что Жистьнаять либо не успела за те два месяца, которые прожила со своим благоверным, разглядеть его хорошенько, либо сорок с лишним годков - срок непосильный для Арининой памяти. Она, память-то, видно, теряя реальные очертания Арининого муженька, взамен лепила фигуру иную, приукрашенную, приулучшенную, как в сказках бывает.

Арина Григорьевна не сдержалась, всплакнула маленько. От ее разговорчивости и следа не осталось. Пришел черед для мудрого гостя.

Я к вам по делу... - не сказал, а вроде бы бросил пробный камень. Немного обждал: как отзовется.

Без дела в нынешние времена не ходят. - Откликнулась Арина Григорьевна.

Друг мой по фронту из вашей деревни родом.

Кто ж таков?

Георгий Ананьевич Веселкин!

Арина Григорьевна опять углубилась в память. Но, видать, безуспешно.

Каков же он из себя? - попробовала она помочь своей памяти.

Такой крепкий, красивый... Лицо у него очень умное, светлое...

Лицо умное, говоришь...

Переспрошено было просто так, для заполнения паузы или для оправдания растерянности, ибо память и на этот раз дала промашку.

Фамилия какая-то чудная, не нашенская...

После этих слов Арина Григорьевна легко вспорхнула с места и принялась одеваться. К ней возвратилась прежняя разговорчивость.

Сейчас я тебе мужиков наших соберу, они поразворотистей меня. Особо Умник. Этот в мах все обскажет. Ой, башковитый! Больше всех наших мужиков воевал. Как начнет казать про фронт Сталинградский - страсть, заслушаешься. Он у нас везде выступал: и на скотном дворе, и в школе, и даже один раз его хотели в районное радио пропустить, да чтой-то там не получилось.

Мужиков недолго пришлось ждать. Первым дядька Митрий при-пожаловал, хотя и не самый ближний сосед Арины. Его медом не корми - дай на нового человека глянуть, а тем паче, разговор с ним затеять. Уж коль Митрий явился, то и Меркияну здесь быть. В жизни ведь как бывает: сотоварищи, друзья закадычные, а вот Митрий да Меркиян, можно сказать, противнички закадычные. Не, не враги, именно противнички: они всегда один против другого. Хоть в большом, хоть в малом. Конечно, такие глобальные случаи в жизни, как коллективизация, война, работа, - это не в счет. И в колхоз в один день вступили, и на войну отправились без всякого соперничества и если работа важная предстоит, они ее исполнят с душой. Зато в чем другом,... извиняйте! К примеру, Митрий скажет, мол, баба хороша. Меркиян в ответ свое - фи! Кривоногая, с тылу ровным-ровна, будто ее всю жизнь к лавке спиной привязывали. И так у них сызмальства канитель канителится.

По приходу они чинно поздоровкались и уселись друг от друга по-дальше. Истинно драчливые петухи тоже сходятся издаля, чтоб до встречи с противником успеть злости набраться, боевитостью запастись.

Потом еще двое пришли, а в избе вроде бы и не потеснело, и не пошумнело. Зато, когда через порог перевалился Томач, можно было подумать, будто целая рота солдат нагрянула... И шуму, и объема стало премногонько. От густого, бунящего баса Толмача, рвалась паутина в углах, бедные пауки в ужасе и беспорядке метались по стенам. И весь этот переполох длился ровно до того момента, пока не обозначился в дверном проеме Умник. Толмач моментально переменился: нет, он не «слинял», не сжался, не сник - он просто солидно, со знанием собственной цены, замолчал. И важно, уютно угромоздился в переднем углу, в котором всего минуту-две назад от толма-чевского громогласия пауки очумели.

Настало умниково время; он об этом ведал, ибо с давних пор происходило именно так. Уж если прибыл Умник - тут всяким беспорядкам, всякому пустомельству конец. Он разговор сумеет точно начать и нужный, текущему моменту очень подходящий.

Значит, воевал? - спросил он с прохладцей.

Пришлось, - ответил гость скромно, интеллигентно.

Значит, под Сталинградом?

Там...

А я в нем самом! Ох, и почередил! Медаль за оборону имею! На Мамаевом кургане был?

Случалось...

Это сейчас там красиво, а тогда...

И тут сам собой потек длинный рассказ о ратных подвигах Умника. Его, рассказ-то, в Калиновке от мала до велика знают, до мельчайших подробностей. Известно мимо какого уха осколоко «швыркнул», а мимо какого «звизгнул». Помнят до миллиграммов вес осколка, который «звезданул» по каске, «как раз над темечком». О, их много таких подробностей... И всякий раз Умника выслушивают со вниманием. Не кто-нибудь треплется, а сам Умник вещает.

Конечно, не он один из всей Калиновки участвовал в войне, но не каждый «порассказать» способен. Умник - большой мастак по этой части.

Когда-то были у него соперники, не устояли, «снес» их Умник при удобном случае. Кого медалью «За оборону Сталинграда» потеснил, кого зеленоватой въедливостью.

У Василия Яковлевича, к примеру, вся грудь в медалях да плюс две «Славы». Именно этими «Славами» и допек его Умник. Только Василий Яковлевич за рассказ о воинских днях примется, Умник ехидненько, исподтишка вставит с едким смешком:

Подумаешь, две «Славы», был бы ты вояка енный, тебе бы и третью дали. А то, видать, в попыхах две повесили, а потом одумались.

Василий Яковлевич - человек стеснительный, не горлохват какой, тушевался, краснел. После чего его слушатели в душе, действительно, начинали сомневаться в правдивости его рассказа.

Дольше всех соперничал с Умником Алексей Дворкин, воевавший на Северном флоте. Морская жизнь, тем более, военная, завсегда не только пацанов, но и взрослых влечет. Долго примеривался Умник, как бы срезать соперника: то с одной стороны сунется, то с другой раскатится - все впустую. Неожиданно сам Алексей, того не подозревая, помог ему. Голова у Дворкина заболела: отчего, почему - не понять. Он и ляпни нашей сельской докторице, мол, однажды в бою наше боевое судно резко толкнуло, я не удержался и ударился головой о переборку...

На том и испекся Алексей Дворкин. При первом же случае, едва успел он рот открыть, чтоб поведать о морских сражениях, Умник и подсек его.

Расскажи-ка Ляксей об том, как собственным лбом ты свой же корабль едва не потопил?

Алексей растерянно глазами захлопал, зато Умнику удержу нет. Так расписал удар дворкинской головы о переборку, что славная морская баталия самого Алексея Дворкина закатилась навсегда.

С тех пор Умник, как фронтовой повествователь, властвует без-раздельно. Были попытки мужиков вклиниться, но они пресекались решительно.

Сейчас Мамаев курган был, можно сказать, под защитой одного лишь Умника, который исползал высотку вдоль и поперек на собственном животе, избегал вниз и вверх в атаках и контратаках... И уже оставались считанные минуты до того возвышенного момента, когда Умник торжественно, будто перед микрофоном райцентровского радио, должен произнести заключительные слова:

И мы отшвырнули поганых фашистов от нашего священного кургана!..

Но тут гость, до селе скромно молчавший, подал свой интеллигентный голосок:

Извините, пожалуйста, но в период, о котором вы рассказываете, немцы нас турнули с высоты... И турнули крепенько...

Воцарилась тишина. Умников язык до того растерялся, что не знал куда податься: то ли к небу прилипнуть, то ли меж зуб закуситься - и по сему, мелко подрагивая, метался беспомощно по рту.

Момент обязывал Умника к достойному ответу, ибо мужики на-сторожились, а у Толмача на губах вот-вот могла образоваться ехидная улыбочка. И тогда все, прощай слава: приглашения на ферму, в школу; про районное радио и вовсе забудь.

Опыт долгой борьбы с соперниками сказался, опыт Умника выручил.

А Веселкин в нашей деревне не проживает и не проживал ни в кои веки. И, вообще, такой фамилии в нашей округе нет!

Мамаев курган сразу же отодвинулся на второй, а то и на третий план. Толмачевские губы, готовые изобразить какую-то улыбку, сурово сжались. Глаза мужиков острыми колючками впились в интеллигентного гостя. И он весь как-то сжался, поменил. И стало заметно, что брюки Арининого мужа все-таки ему великоваты.

Но как же... Георгий Ананьевич...

И Георгиев в наших местах отродясь не водилось.

Весь вид Умника источал одну лишь истину, мол, ходят тут всякие. Арина Григорьевна затрясла замытыми и уже подсохшими штанами пришедшего; жест, не требующий разъяснений. А гость, вопреки своей интеллигентности, заартачился. Но он не походил на боевого бравого мужичка, скорее смахивал на утопающего, и слова его, объяснения воспринимались как хватание за соломинку.

Я чего его ищу, сотоварища моего боевого? В начале месяца меня в военкомат вызывают и орден дают. Говорят, мол, так и так, извините, тогда не успели, потом вас потеряли. Я враз подумал, и Георгию Ананьевичу должны тоже дать, потому как вместе мы были тогда и даже в одном окопе располагались. Немцы нас танками замучили: прут и прут, прут и прут. Меня контузило здорово, так здорово, что я, можно сказать, соображение потерял. За Георгием Ананьевичем все вторю: вижу связывает он несколько фанат, ну и я само собой. Он встал и на «тифа». И я за ним. Тут как жахнуло... Очнулся я в госпитале, в глубоком тылу...

Но и эта соломинка (как всякая для утопающих) не стала спасительной. Умник скептически улыбнулся.

Товарищ, боевой! А за сорок лет не сыскал ни разу? Ишь вспомнил когда!

То был последний удар. Арина Григорьевна настойчивей затрясла гостевой одежонкой и он стал переодеваться. Ах, если б не его ин-теллигентность! Ведь только она помешала здесь задать контрвопрос: а ты-то, мол, всех друзей фронтовых протведал. И, кто знает, куда бы дело повернулось, какой бы разговор дальше пошел. Но чужак молча оделся и тихонько удалился.

Умник сызнова начал свой рассказ, ибо привык подготавливать слушателей к финальной героической фразе. Когда же она прозвучала и Умник вдосталь, в очередной раз, насладился ею, все пошли из избы Арины Жистьнаять.

Едва открыв сенечную дверь, столкнулись лоб в лоб с немощным мужичонкой. Можно бы подумать, будто не уходил он, за дверью стоял, но стоило глянуть на его одежду... Видно, он сильно спешил и не разбирал дороги. Грязь на брюках налипла ошметками.

Мужики, я вспомнил, Георгий-то Ананьевич, когда поднялся на «тифа», то сказал: «Ну, взойди и воссияй». Присказка такая у него была.

У мужиков случилось замешательство. Они в спешке выкатывались из сеней и устремляли свои взоры растерянные на сучкастый могучий вяз, что мокро, в одиночестве, угрюмел через улицу напротив.

- Это же Жорка, Взойди и воссияй! - Пробунел Толмач... И мужичонка посмотрел туда. Но, кроме одинокого дерева и небольшого холмика, ничего не увидел. Да и не мог он увидеть хоть что-нибудь на пустом месте.

Мужики тоже не увидели, они вспомнили...

Когда-то стояла изба, но теперь уж и холмик - след от той самой избы - почти с землей сравнялся.

Жили здесь Анюта-Веселка да сын ее Жорка - Взойди и воссияй. Парень как парень, собой не дурен, да смешлив не в меру. Жизнь трудноватая, с бедностью, с нехватками, а из него веселье через край плещется. Соберет вечером вокруг себя курогод и давай частушки собственного сочинения нарезать. Ну, что тут скажешь? Видать, с недодаем парень. В ту пору в моде частушки двух подружек - Мани да Тони, так Жорка, перейдя на женский голосок, пел и за ту, и за другую. Славно у него получалось!

В сороковом году в Калиновку новая, молоденькая учителька, Серафима Васильевна, была прислана. Фигуркой аккуратненькая, ладненькая, нравом веселая и по частушечному делу - мастер большой. Уж и пошли у них дела с Жоркой! Самодеятельность организовали, концерты проводили. Теперь Взойди и воссияй лишь за Маню пел, а за Тоню - Симочка. Складно получалось! Даже колхозный председатель расчувствовался и денег выписал на костюмы. Жорка для концертов себе разнаряженный бабский сарафан справил...

Потом остроглазые бабки узрили, что учителька с Жоркой не в одних частушках спеваются, а и еще кое в чем, более «сурьезном». Смотрели на резвеселую парочку люди и радовались. Но не все. Умник прямо-таки из себя вон. Злобился. «Это что ж такое, - шептал дружкам верным, - какой-то тюха-матюха такую деваху отхватил»... Дружки его к словам равнодушие проявили, тогда Умник в одиночку грязное дельце провернул. Вымазал дегтем ворота у хозяйки, где молоденькая учителька квартировала. И так ловко обставил, что в ответчиках Взойди и воссияй остался.

Приумолкли частушки над Калиновкой... А чуть погодя и вовсе не до них - война нагрянула. Жорка с первой партией ушел. Умник года полтора в военкомате писарчуком маялся, потом, сказывали, в какую-то школу военную послали. Это уж когда на Жорку похоронка пришла...

Мать его, Анюта-Веселка, после известия о гибели сына за один день наполовину состарилась. И вторая половина старости у нее шибко прошла. Одинокая, безродная жила тихо, никому не жаловалась. Соседки ее «добровольно» пожеливали, помогали чем могли. Когда с одежонкой дюже подбилась, ей из клуба отдали тот цветастый сарафан. Она его расцеловала и улила слезами, будто какое дорогое живое существо.

Чуя смерть, Анюта наказала соседкам положить в гроб подушку, которую сама сошьет. Вообще-то, у нас заранее подушку не принято готовить. Случится покойник, тогда и хлопочут. Наволочку сошьют да сеном свежим набьют.

Когда Веселка померла, решили ее наказ исполнить. Правда, досужие бабы не стерпели, доглядели, да доглядели, что за великую драгоценность решила взять с собой на веки вечные покойница. В белую наволочку был запихан все тот же цветастый сарафан.

И так покойницу жалко было, а вдобавок еще времечко вспомнилось счастливое частушечное, довоенное - и отвели бабы душеньку, поплакали, попричитали вволюшку, в свое удовольствие.

Самановая избенка недолго без хозяйских рук, без хозяйского догляда на виду торчала. Повыветрили ее ветры лютые, поразмыли дожди осенние...

Первым от долгого глядения на бывшее поместье Веселкиных Умник очнулся.

Ты, гляди-ко, действительно, Взойди и воссияй. Кто бы мог подумать! Про него уж и забыли все...

Выходит, не все, - умеряя свой бас, вымолвил со вздохом Толмач. - Вот ведь случай... - Закончил неопределенно...

Помню, и у нас на Сталинградском фронте оказия была, - продолжил было Умник, но осекся.

Толмач прямо у него на глазах такую улыбочку сотворил, что Умник быстренько взор свой в землю уронил. И, сославшись на дела домашние, дюже не отложные, помесил в одиночку прочь.

И точно дождавшись именно этого момента, Арина Григорьевна пригласила оставшуюся компанию чай пить и вновь слазила в сундук за мужниными брюками.

Сколько разговору было! Сколько рассказов всяких! И не передать...

Умник тоже чай пил, у себя дома с женой, и рассказывал ей, как ловко воевал; не утаил и про мужичонку, и про Жорку - Взойди и воссияй. Таить не к чему, завтра про то все село будет знать.

Серафима Васильевна слушала мужнины слова и горько плакала. Крупные соленые слезинки то и дело спадали в блюдце, в сладкий чай.

Назад