| |
1
Федька Коготков, по прозвищу Коготь, заспорил с Толмачом - мужиком огромным въедливым и ехидным. Началось вроде бы и не из-за чего.
Перед окончанием рабочего дня, допахивая последнюю борозду, Федька не удержал плуг и слегка «вильнул», получился маленький огрешек. Его нетрудно поправить идущему следом пахарю. За Когтем шел Толмач и забунел, и забунел... Мол, доверили плуг всяким соплюгавым, теперь за них приходится «наворачивать» - исправлять огрехи. Федька «бунение» стерпел. Когда же Толмач разоряться начал - вспомнил нехорошо отца Федькиного - тут уж извиняйте.
Чья бы коровка мычала, а твоя молчала, - резанул в запальчивости. - Тоже мне пахарь - три борозды в день.
Этих-то слов Федьке и не говорить бы... Потому как Толмач сразу слюной забрызгал, заматерился, руками замахал, что твоя мельница крыльями. Ну, это и не дюже страшно. Так, ведь, вдобавок, Толмач принялся косточки мыть всем Когтям. Мол, и трепачи они вечные, и пустозвоны, каких свет не видывал. На словах тузы козырные, на деле шестерки простенькие.
«Всех Когтей» - двое, Федька да отец его, умерший прошлой осенью. Умер, а Толмач про него, как про живого шпарит.
Скажешь, отец твой пахарь?
А то нет! - петушился Федька.
Да хоть раз перепахал ом меня?
Чего не было, того не было. Ершистый отец Федькин, но мужик- маломерка, Толмачу и до плеча не дорос. В каждый пахотный сезон сломя голову бросался пахать на спор с Толмачом и всегда проигрывал. После злился, костерил войну, де, надорвала силы, жилы вытянула. Наматерившись, утешал сына:
Не горюй, Федяшка, на лете обставим, не будем Когтями, если не обставим.
Пахали на быках, Федька за погонялу, нет-нет да и сам к плугу становился, отца подменял. В нынешнем сезоне в коренную за пахаря, пара лошадей за ним закреплена...
Вокруг спорящих мужики собрались: кто Толмача успокаивает, кто Федьку урезонивает - уступи старшему. Да где там, оба уперлись, что бараны твердолобые. Толмачу зазорно перед пацаном пасовать, а Когтю за отца обидно.
Он, отец-то, почуяв смерть, ни об чем не тужил, только одно его мучило: вечного своего противника так и не одолел. И наказ для сына оставил единственный: расти скорее, покажи Толмачу, чего Когти стоят.
До нынешнего дня, вернее, вот до этого спора, наказ помнился будто сквозь туман. В один миг туман рассеялся. Аж сердце защемило, так ясно отцовы глаза привиделись: не просящие, не жалостливые, а какие-то пронзительно-чистые. И Федька, точно стригунок от первого хомута, взвился.
А, слабо со мной потягаться!..
И тишина... Будто на поле с неба упало что-то смахивающее на мокрую вату; всех накрыло, все звуки приглушило. Потом Толмач захохотал, вроде мерина заржал. Чего ему не ржать, вон какой здоровенный, силищи - жуть сколько. Федька рядом с ним вроде воробья подле кочета.
Пупок развяжется, - наконец вымолвил Толмач сквозь смех.
Еще поглядим, у кого и что развяжется.
Мужики стали подтрунивать над Когтем.
Перехватил, Федек. Играй отступного...
Кукукнул и в кусты...
Ай, Моська... - Это Женька Брюзлый ощерил свои желтые, прокуренные зубы.
Федька губу прикусил до крови. Он готов ринуться в бой сейчас же, да жаль, солнышко к горизонту съехало.
Держись, Толмач, новый Коготь подрос. Не даст спокою...
Ерунда. Что старшой, что младшой - недоростки, надоть к плугу веревкой приторачивать, а то ненароком ветром унесет.
Как сказать: мал золотник, да дорог. - Подал голос дядька Митрий, доселе молчавший. - Ты прими вызов, опосля видать будет.
Эт всерьез?
А как же...
С мальцом тягаться?
Был малец, да кончился.
Федька, ободренный хоть какой-то поддержкой, воспрянул духом.
Что, спутался! - Наступал он на Толмача. Тот даже шаг-другой назад сделал, попятился.
Лады-ы, - сказал врастяжечку, с угрозцей. - Я те проучу. Петуха у тебя в хозяйстве нету, отец успел его мне проспорить, но просто так тягаться не стану. Спорить так спорить... Вот что, балалайку мою знаешь, слыхал? Перепашешь - твоя.
Толмач, ухмыльнувшись, замолчал, в глазах ехидинки забегали. Но Федьке не до них, у него радостно дернулось сердце: бала-лай- ка, балалаечка - его давняя мечта...
Но чего ж взамен с тебя взять? - продолжил здоровяк, почесывая за ухом.
Тут дядька Митрий гоголем подскочил.
Бери мой френч, с плеча отдаю!
Толмач присвистнул.
На кой хрен он мне сдался! На нем кобель мой и то не ляжет спать. Он у тебя весь потом пропах...
Мой френч под кобеля! Да я в нем всю войну прошел, кровью своей пропитал. Видишь, дырка от пули?
Толмач почувствовал свою промашку, спешно осадил назад.
Может, и стоящий он у тебя, но я не с тобой спорю и расплачиваюсь с другим. Вот что, Федька, взять с тебя, чую, нечего. Уговор такой будет: твоя возьмет - отдаю балалайку, проиграешь - без штанов, в исподниках, по селу пройдешь.
Мужики, которые тоже над Когтем подтрунивали, и те неодобрительно загалдели. Мол, это уже через край.
А ничего. Не я начал: коль слабачок, коль в коленках жидковат, пусть не ерепенится, пусть отступится.
Не слабак! - выдавил Федька сквозь зубы. - Пахать будем от восхода до заката.
Как знаешь. Мне все одно. Смотри сам не проспи...
2
Едва придя домой, Федька захлопотал о постели. Кинул на крышку сундука фуфайку, в голова скатал валиком отцовскую шинель, одеялом у него была старая ватола, тканная еще бабкой из конопляных хлопьев.
Всякая вещь радует с нови, новизной - про ватолу такого не скажешь. Федька, конечным делом, появился на свет лет на сорок позже нее и не видел ее «молодость», но знал, каковой она была. Густо начиненная кострикой - наждак наждаком, - за долгие годы кострика повыбивалась, хлопья пообмякли, и самотканое одеяло не кололось, а так это слегка, почти как шерстяное, пощекотывало, - оно было удивительным, это одеяло: зимой хорошо держало тепло, летом под ним не было жарко.
Мать, готовившая на загнетке кулеш, смотрела с удивлением на действия сына, но молчала. Когда же он взялся карбовые штаны стягивать, всполошилась.
Чтой-то с тобой? То до свету с гулянки не дождешься, а то в такую рань укладываешься? - В глазах у нее появилась тревога. - Иль натворил что?
Не натворил, - успокоил Федька родительницу. - Завтра вставать до солнца, чтоб с восходом пахоту начать.
Все дни позже начинали, завтра праздник, что ль, какой?
Праздник, мать, праздник. На спор с Толмачом пахать буду, - сказал Федька и полез под ватолу. Крышка сундука заскрипела жалобно.
Мать держала в руках кипу палочек, коровьи кизяки. После слов сына шваркнула все на пол и закричала:
Апеть с Толмачом? Один жисть свою надорвал и другой туда же. У, порода чертова!
Федька не боялся материной ругани. Шумоватая родительница, крикливая. Если разойдется, и не то будет: и к Толмачу дойдет, и тому достанется. Связываться с ней бесполезно, да и зачем время зря терять? Отоспаться надо хорошенько, иначе не выдержишь завтра, не выходить день-деньской на ногах.
Федька только попросил равнодушно:
Приготовь поесть чего-нибудь с собой.
Я те приготовлю, я те приготовлю дрын хороший, чтоб с ума не сходил. Мучители! Тот последнего петуха из дому снес, проспорил, этот, гляди, до коровы доберется. Небось жрать захочешь, прискачешь...
Федька натянул ватолу на голову. Он знал, ударить мать не ударит, а браниться будет долго, пока с души все не сольет.
3
Спал Федька иль подремывал - определить трудно. То явственно слышал визгливую, вперемешку со слезами, материну брань, то вдруг отец пригрезился. Пашет он на спор с Толмачом. Толмач босиком, ступает большущими ногами грузно, аж слышно, как земля хрупает. Отец обутый. В новых брезентовых полуботинках, в которых его в гроб положили. Федька просит отца снять обувку, тот не соглашается, мол, не время, разуется чуть погодя. Толмач наступает, вот-вот сомнет отца. Федька помочь хочет, да не может с места сдвинуться. Ни оттуда ни отсюда их петух объявился. Шею вытягивает, клюв открывает - кукаречет вроде бы, но голоса не слышно. Зажалел его Федька: охрип, видно, на толмачевском подворье. Петух все тянет шею, раскрывает клюв.
Очнулся Федька, а окна вроде бы отбеливают. Неужто проспал? Метнулся к старым ходикам с железным циферблатом. И успокоился. Не мог во тьме время определить, облезлые цифры еще не просматривались, примета верная: рассвет едва-едва обозначился.
Оделся скоро, мать припасы ему не приготовила. Федька вздохнул, отворотил ковригу хлеба, густо сдобрил солью и заспешил к лошадьему пригону. Конюх, Степан Ивлев, помог отыскать мереньев в табуне. Федькина пара, Серый и Белоглазый, - лошади крепкие, не удадут толмачовским кобылицам.
Толмач-то своих взял? - Спросил вроде бы нехотя.
Еще с вечеру, и полмешка овса у меня ссамовольничал. Сам знаешь, с овсецом тяжко, да разве с Толмачом сладишь. Храпец не кой-какой.
У Федьки в груди похолодело. Проморгал, прохлопал ушами. О себе только и думал, лишь бы выспаться. Вот и выспался.
Чтоб хоть как-то оправдаться, утруждать понапрасну, как всегда, садиться верхом, не стал, потянул лошадей вповоду. Они топали следом неохотно, особенно Белоглазый.
Долго привыкал Федька к этой паре. Серый-то ничего, лошадь как лошадь, а вот у Белоглазого судьба коверканая. Его сперва на племя оставили, очень уж статный был, гляделся хорошо. Но по молодости очень горячился: на месте не удержишь. Однажды понес в тележке председателя колхозного, тот со страху на полном скаку из тележки сиганул, ногу вывихнул, руки, лицо исцарапал. Белоглазый к конюшне поскакал, а председатель прямиком к ветеринару поковылял и заявил ему:
Не годится такой на племя, от него коняшки пойдут бешеные.
Напрасно увещевали колхозного голову, напрасно кивали на мо-лодость, на горячность Белоглазову. Видать, дюже оскорбился председатель. Вскоре стал Белоглазый обыкновенной рабочей лошадью. Но в памяти ли его, в натуре ли осталось что-то от прежнего. Он вдруг ни с того ни с сего начинал метаться по табуну, ржать призывно, иногда затевал драки. Чаще всего тревожился по ночам: носился по лугу, почти не щипал травы. На другой день работник из него был так себе. Мог заупрямиться и лечь в борозде, и ничего нельзя было с ним сделать. Пока не належится - не встанет.
Федька с испугом оглядел мерина, похлопал его по животу. Шлепки отозвались глухо - значит, не пуста утроба. Но тревога все же осталась.
4
Пахари были в сборе. Уже отмерили делянки для спорщиков и курили, тихонько поговаривая, будто здесь ничего и не затевалось, будто все шло обычным чередом.
Поле пахалось в свал. Толмач настроил упряжку на середину делянки и похаживал в нетерпении, поправляя без надобности сбрую, и зорко поглядывал на восток. Там робко начинало алеть. Федька заторопился. Все его тело дрожало от непонятного озноба. Толмач заметил волнение соперника.
Гля, гля, у него поджилки трясутся, - загоготал так, что где-то далеко-далеко эхо отозвалось. - Может, скинешь порчонки да пробежишься по селу, на том и покончим...
Странное дело, после едкой подковырки Федька успокоился, только во рту сделалось сухо. Он старался не думать о расплате, почему-то верил в свою победу. Главное - спокойствие, не кидаться из стороны в сторону, но все успеть. Все до мелочей...
За Серым водилась слабость - щипать на ходу высокие травинки, из-за этого упряжка дергалась, борозда кривилась, нередко и огрех получался, приходилось сдавать назад. Федька резво обежал делянку, подергал торчащие былки. Заметил солонцовое «блюдце», оно досталось поровну на обе делянки. Почва здесь тугая, при пахоте будет глыбиться. Федька враз скумекал: эту сторону надо пахать сейчас, пока лошади свежие да и руки неусталые. Под вечер-то здесь не выдюжишь. Шагами размерил делянку пополам, настроил плуг ближе к трудному участку. Только после того вспомнил отца. Вспомнил, как готовился он в таких случаях. И остался собой довольный. Отец, по натуре непоседливый, шустрый, неузнаваемо преображался, делался даже чересчур медлительным. Федька всегда торопил его:
Папанька, отстанем, не успеем...
Не мельтеши, Федяшка, - останавливал грубовато, - толк нужен, в спешке того и гляди прохлопаешь мелочишку какую, потом расхлебывать большой ложкой придется.
Федька не мельтешил: и солонец углядел, и успел высокие сорняки подергать.
Толмач стал разуваться. Легче идти босиком по свежераспаханной земле. Однако за целый день так натопаешься, что пятки деревянными сделаются. Сон, кстати, припомнился, не зря отец не торопился обнажать ноги, и Федька обождет. Когда ступни от обувки гормя гореть станут, тогда и обмакнет их в прохладную пашню.
Толмачовские кобылицы разбрюхатились, и было от чего: полмешка овса за ночь схрумкали. Не подвел бы Белоглазый, пусть в другой день капризничает, только не сегодня. Федька погладил мерина по холке, выпутал из его гривы репейник. Поласкал и Серого... Тут и солнце горбушку высунуло. Красота! Будто огромное пламя занялось. Розово исполосатило небо, так же розово и на землю истекло. Зарозовело поле, непривычно стали розовы лошади, а лемех плуга, отполированный о землю, и вовсе диковен - вроде грудки хорошего топленого молока переливается. Засмотрелся Федька, залюбовался. К нему подскочил дядька Митрий.
Федор, - тронул за локоть, - не зевай. Толмач-то вон уже где.
Федька встрепенулся, но в душе не пожалел о задержке, ему казалось, что увидел он диво-дивное, которое, может, никогда больше не привидится.
Тронул лошадей. Они взяли шаговито, без лени. Толмач покрикивает, похохатывает впереди метров на пятнадцать. Федьке и огорчиться бы, да не огорчается. Посмотрим, посмотрим, чья возьмет: день-то с год... Первые конки не казанки... Хорошо смеяться последним...
Борозда приваливается к борозде, чернеет, ширится вспаханная полоска. Начался солончак, не зевнул Федька. Лошади, как на преграду натыкаются, идут в упор. Белоглазый хвостом заработал, недовольство выказывает, Федька уговаривает отцовыми словами:
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
Толмач чешет без задержки. Уже на целую борозду отстает Коготь, но не робеет, хорохорится. Толмач помощь предлагает:
Может, гоночку на твоей делянке сходить? В отместку на одной ножке без штанов проскачешь.
Федька клещом в плуг впивается. Зубы до боли сжал.
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
Обут он в отцовы бахилы, землица в них то и дело засыпается, сбивается под лапкой бугорком, давит ногу. Некогда землю высыпать, рано разуваться. На полторы борозды отстает Федька. В душу сомнение крадется, слово предательское в разум стучится: «не выдюжу». Дядька Митрий издали советует:
Чего они у тебя спят? Понужай, понужай! Кнутишко чего без дела волочится?
Он сам вроде кнута, вот-вот за плугом тоскмя потащится...
Это Брюзлый оскаляется. Сам-то меньше Федьки напахал, покуривает да покуривает.
Пот ручьями ползет, глаза застит. Утирает Коготь лицо подолом рубахи, а подол мокр насквозь, просыхать не успевает. Ручки плуга в руки въелись, будто намертво с телом срослись. Толмач вышагивает большими лапищами, и чудится: не кони плуг тянут, а пахарь легонько посовывает его вперед.
С Белоглазым что-то творится. Чует Федька неладное: мерин не то хвостом, головой замотал, отфыркивается сердито. Доходил бы без фокусов до обеда.
Кнутишко у Федьки так себе - ремешка тоненькая да хвостец на конце - не кнут, вид один. И его никогда Коготь в дело не пускал. Так если, для испуга, для острастки похлопать обочь да покричать погрозней, мол, вот я вас... Он и теперь, когда подошло солонцовое «блюдце», щелкнул звонко:
Вот я вас...
И тут же на плуг грудью наткнулся: встал Белоглазый. Федька на всякий случай еще разок хлопнул...
Допахался! - гогочет Толмач. - Сымай, сымай порчонки.
Но и у него уже не тот смех; вроде через силу, без удовольствия.
Федька к мереньям наперед, за повод потянул. Серый шагнул с готовностью, Белоглазый, наоборот, назад попятился, голову нагнул, точно старался от хомута избавиться. Заглянул Федька под хомут и обомлел: в войлок репьище огромный вцепился. Другой своей стороной на меринову шею давил, мозолил, наминал кожу. Вот она, мелочишка проклятая. Коготь репейник выбросил и стал потихоньку, осторожничая, растирать то место на лошадином теле, где намин получился. Белоглазый вздрагивал, но терпел. У Федьки отлегло от сердца: выходит, не очень пострадал конь. Сейчас главное - растереть хорошенько, чтоб лошадь о боли позабыла. И еще догадался пахарь хлебцем с сольцой своих забубённых попотчевать. И себе кинул в рот кусочек. Желудок давно уж еду просит. Почмокал, почмокал Белоглазый, слизнул крупные солинки с руки и послушно за прежнее дело принялся.
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
Эх, разуться бы да босичком, будто в первовесенье по травке первой! Некогда ботинки расшнуровывать, Толмач все дальше уходит. Отец, бывало, отставая на столько, уже говорил безнадежно:
Все, Федяшка, гукнул наш петушок к Толмачу во щи. Хоть бы, подлец, на племя его оставил, глядишь, на будущий год отыграемся мы с тобой, назад воротим...
Нет, Федька еще потягается. Поглядим, чья возьмет.
Но опять неладное: колесо засвистело, и так пронзительно, что мурашки по телу поскакали. Теперь уж оба мерина в тревоге ушами запрядали, того и гляди встанут. Эту «болезнь» Федька знает как лечить: сыпнул земли во втулку и вылил туда водичку. Свиста как не бывало, но время-то потеряно.
6
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
Дошибить бы солонцы до обеда! Тогда бы Коготь закозырил, тогда бы появилась надежда...
Толмач остановил упряжку, пошел пить из жбана. Напился, отдувается. Федьке пить не манится. Отщипнуть бы хлебца, пожевать, да хлеба осталось немного, экономить надо. На обед нынче не скакать: лошадь умучаешь. Уж как-нибудь.
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
Солнце медленно взбирается на свою вершинку. Толмач все чаще задирает голову, поглядывает на него, ждет, когда оно располовинит небо, тогда и шабаш - отдых. Закон неписаный.
Федька к плугу угнулся и молит мысленно, упрашивает светило повремени чуток. Солонца-то остается всего на две гонки...
И будто услышана молитва: вот она граница с толмачовской делянкой. Последняя борозда...
Федька руки от плуга отнял, но пальцы разжать не может. А надо, и шустро. Вон Толмач-то своей паре уже овсеца задает. Норовит сверх нормы урвать. Да там дядька Митрий, у него не забалуешь. Взял ведро и катись. Норма есть норма.
Брюзлый протопал по толмачовской делянке, на Федькину только мельком глянул.
Дотрепался, Коготок, завяз по самое некуда: проскачешь без штанов по Калиновке. Во, потеха будет! А то, видал его, затеялся с Толмачом тягаться, да он тебя одним мизинцем сковырнет.
Федька себе на уме. Помалкивает. У него затеплилось в душе от того, что задумка исполнилась: одолел, да, одолел солонцы до обеда. Теперь легче пойдет.
Мужики закорогодились - в кружок собираются, к обеду готовятся. Федька сторонкой держится. Он сегодня без припасов - он нынче гусь, который свинье не товарищ. Даже хлеб боязно доедать: как бы снова с Белоглазым чего не стряслось.
Гляди-ко! - удивился дядька Митрий, - гостя нам бог посылает.
Пахари, занятый каждый своим делом, не заметили одинокого
путника, давно маячившего на дороге от Калиновки. И потому как- то все удивились, увидев уже около Лизутку Горожанку.
Лизутка - ровесница Федькнна, живет за несколько домов. Горожанкой ее прозвали после того, как прожила она полтора года в Тамбове у тетки, у материной сестры.
Мать у Лизы с причудинкой: до страсти обожает интеллигентных людей. Появится в селе городской гость (все горожане для нее интеллигенты), она всякую свободную минуту готова торчать около, каждое словцо ловит и потом норовит в своем говоре применять. Получается неуклюже и смешно, а ей хоть бы хны. Задумала дочь «интелегенкой» сделать, услала на житье к сестре в Тамбов. Сколько слез там Лизутка пролила - ей одной ведомо. Каждый день о Калиновке думала, каждую ночь деревенские сны снились. Отступилась мать, недавно вернула дочь. Лизутку не узнать. Всем выкает, ни тебе «што», ни «чаво»: обязательно «что», «чего», а то и даже «чиго». Родительница ее от такого говора выше неба седьмого.
В последнее время Федька замечать стал: редкий день бывает, когда девчонка два-три раза на глаза не попадется. И не так это мимоходом, а со здоровканьем, с разговором. Бежит Федька утром ранешенько лошадей брать, а Лиза уже воду из колодца несет.
Здравствуйте, Федечка! Не желаете холодной непитой водички попить?..
Сама бы подумала: кому ж натощак пьется? И вечером опять:
Здравствуйте, Федечка!
Видались уже, - буркнет Федька и в ребячий табун шамором. Уши его огнем горят, хоть спички об них зажигай. Оно бы и ничего, да уж больно эти «выканья», «чегоканья»... Федька просто теряется от них.
Сейчас, на всякий случай, он за коней спрятался, вроде постромки поправляет на вальке. Да куда там, Горожанка протясом к нему.
Здравствуйте, Федечка. Ваша мать покушать вам прислала.
Уши у Федьки за старое - пламенем занялись. Но что поделаешь:
человек добро сделал, по-доброму и принять следует. Раскинул кур-точку, пригласил гостью, сам на землю сел. Принялся узелок тормошить. В мужичьем кружке захихикали.
Собралась парочка, индюк да гагарочка...
Кто ж, кроме Брюзлого, скажет такое? И загоготал, будто копеечку деревянную нашел.
Посмотрите-ка, - всплеснула удивленно руками Лизутка, в мужщинской компании и вдруг осел иакает...
Дружный смех даже лошадей заставил вздрогнуть. Будь Лизутка малым, Федька одобрительно похлопал бы ее по плечу, молодец, мол. А так буркнул со снисходительной добротой:
Не связывайся...
Не стану, Федечка.
Хороший харч собрала родительница. На самом видном месте - яйцо вареное. Федька подержал его в руке, оно было еще теплым.
Аппетитно выступила слюна. Федька сглотнул и небрежно кинул яйцо Лизутке на колени.
Не люблю я эти яйца! - Сказал настолько презрительно, на сколько смог в такой ситуации.
Ну что вы, Федечка! Это же уйма калорий.
Для мужика самая что ни на есть еда - картошечка с огурчиком.
Слова не Федькины, отцовы, но они показались какими-то близкими, свойскими.
И картошечки-рассыпухи, и огурчиков малосольных в узелке было в достатке. Еще были белые сочные луковицы, щепоть соли и бутылка молока. А на самом дне - Федька был готов сквозь землю провалиться - лежали новые трусики. Ни разу не одеванные, диковинные, цветастые. Их в прошлом году прислала дальняя родственница из города. Родственница Федьку давным-давно не видела и просчиталась, нижняя одежонка оказалась великоватой. Мать спрятала едва, ли не на самое дно сундука, мол, до твоей свадьбы сберегать буду. И нате, достала...
Федька не мог глаза от земли поднять, не знал, что с исподними делать. Ох, мать ты, мать! Равносильно по голому заду у всех на виду отшлепать. Горожанка спокойно яичко очищает, вроде и не видит ничего. Может, и правда, не видит? Коготь украдочкой в тряпицу стал заворачивать цветастые.
А-а, - встрепенулась Лизутка, - трусики ваша мать прислала, говорит, будто вы собираетесь сегодня после пахоты на пруд купаться. Так вот, она наказала, чтоб сразу в сухое переоделись. Дело к осени, простудиться немудрено. - Немного помолчала, перевела дух. - Неужто, Федечка, вы все еще купаетесь? И не холодно?
Коготь неопределенно пожал плечами. Ну, мать... Выходит, ходила вчера к Толмачу, разузнала все. Крикливая, шумоватая родительница у Федьки, но и толк знает, когда до дела доходит. В такой-то обновке по Калиновке пройтись не зазорно. У кого еще подобные найдутся? У Женьки Брюзлого, что ль? Да он бы давно всем расхвастался, а то в подштанниках купается, с тесемочками...
И так аппетит был слава богу, после-то всего такого и вовсе. Только соль на зубах похрустывает.
Федьке понравилось, как Лизутка ест: степенно, без жадности. Протянул ей бутылку с молоком.
Я, Федечка, особо не хочу, но несколько глотков выпью, желток очень крут.
Когда она пила, запрокидывая голову, на ее тонкой шейке про-свечивались голубые вены. Федька мысленно пожалел Горожанку и побранил мать ее: не отправляла бы дочь от себя - была бы девка как девка. На городских-то саечках да чаечке далеко не уедешь...
Дообедывал Федька один. Лизутка пашню оглядывала. Воротилась вся насквозь восторженная.
Ой, Федечка, как вы красиво пашете!
Эдаких речей можно бы и послушать, да где там. Толмач взнуздывает кобылиц. Не резон и Федьке медлить. И так отстает. Завертывая в тряпицу пустую бутылку, положил туда же и трусики.
Отнеси назад, - сказал Лизутке. - Сегодня не до купания, пахоты много.
Решение пришло неожиданно: незачем делать себе поблажку, послабление. Надо победить! Проиграешь - изволь пройтиться по улице в самосшитых, серо-буро-малиновых исподниках. Впредь умнее будешь...
И вновь загудела земля от лемеха.
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
7
То ли от сытости, то ли от усталости, а скорее всего от беспокойной ночи, Федьку потянуло в сон. Слипаются глаза, и все тут. Он и щипал себя, и прохладную землю к переносице прикладывал, и принимался на лошадей покрикивать, хотя и без надобности - ничто не помогает. Лишь опустит взгляд к плугу, к лемеху, переворачивающему пласт, и все кругом пойдет, и нога за ногу цепляется. Пробовал думать о чем-нибудь веселом, радостном, да не набиралось его, радостного, надолго. Только раздумаешься, только разохотишься, как скоро в печальное уткнешься. Печаль да горесть еще больше в сон вгоняют. И почему это радостное всегда - и в жизни, и в мыслях - очень коротенькое. Только его ощутишь, подумаешь о нем - оно уже и прошло, уже и минуло. Печальное завсегда длинное, тягучее. Сделать бы наоборот!..
Мыслил, мыслил об этом Коготь... и вдруг искры из глаз посыпались, потом темнота. Очнулся, когда почувствовал, что его поднимает кто-то.
Сомлел Федька, не удержали ноги. Падая, ударился подбородком о поручень, почему и полетели искры из глаз. Набежали мужики, что поближе были. Дядька Митрий помог подняться. Федька и без помощи встал бы. Сон как рукой сняло, в голове ясность необыкновенная. Подбородок болит, да авось. Притопал Толмач.
Ну, дотягался?
Еще нет, - упрямо мотнул головой Федька. - Солнце еще высоко.
Ладно петушиться-то, так уж и быть, прощаю тебя, баста. Оттягались. Покурим, мужики...
Нет, будем пахать до заката!
Паши хоть до утра, - хохотнул соперник, - я не стану.
Тут и из мужиков кто-то подковырнул:
Толмач, никак сдался?
Толмач злобливо сплюнул.
Хотел пожалеть сосунка, да не за что...
Кобылицы взяли резво. Федька торопливо расшнуровал ботинки. Пора пришла. Ступил босыми ногами на мягкую, прохладную землю и точно полетел с высоты, аж сердце в груди зашлось. И сила почувствовалась.
«Пожалеть», я те пожалею, ишь, жалельщик выискался.
Ну, понемножку, ну, поманеньку...
Вскоре Толмач до солонца допахал и заволновался, забеспокоился. Кобылицы внатяг пошли. Коготь не смотрел в ту сторону: и без того определить не трудно - по крику, по матеркам.
Даже смех донял. Представилась бородавка толмачовская, что возле уха его правого. Толмач сам огромный, кулачищи с Федькину голову, лапищи прямо-таки полуметровые, под стать всему и бородавка. Целая бородавища. Начнет Толмач тушеваться, она раньше лица кровью наливается, а когда лицо зарумянится, она уже синетой отливает. Интересно, какого цвета теперь она? Глупец, Федька, не знал об чем веселеньком подумать. Вот те, пожалуйста, думай сколько хочешь. Однажды Толмач нанял за меру ржи деда Алдоху бородавку свести. Тот подслеповатый, как говорится, согласился за глаза. Когда же к делу приступил, бородавку ощупал - враз и взмолился.
Уволь, уволь, уволь. Такую кочку и за целый мешок не сведешь.
Федькины веселые размышления оборвал свист кнута. У Толмача
кнут знатный, витой сердечком. Всвистнет хвостец - у Федьки сердце комочком сжимается и спина в мурашках, будто удар не по кобылицам придется, а по нему. И опять Федька не смотрит туда, но все видит.
В упряжке у Толмача вторая, кобыленка некрупная, монголочка. Старательная до страсти. Из последних сил тянуть будет, и если уж встала, значит, все, действительно сил нет. Мотает теперь головой после ударов, вытягивается в струнку. Жалко ее до невозможности. Закапали Федькины глазки. Бросить все к едрене фене, подумаешь, без штанов разок пройтиться. Ну, посмеются. Посмеются и забудут... Но тут опять отцовы глаза привиделись...
«Ох, папанька, - то ли думает, то ли шепчет Федька. - Ох, папанька...»
Толмач с грехом пополам круг обернет, а Коготь за это время полтора сделает. И уже догнал соперника, вперед пошел. Помаялся тот, помаялся, чует, сдают лошади, станут вот-вот, - и отступился.
Шабаш, твоя взяла. - Распряг кобылиц, на волю пустил.
Федька за свое:
До заката...
Паши, паши.
И все неинтересным стало. Пахари один за другим тоже работу закругляют, а Федька все тащится за плугом. И опять сон наваливается...
Устряпал он тебя, Толмач! - Женька восхищается.
В другой бы раз порадовался, теперь мимо слова пролетели. Казалось, прошла целая вечность до того момента, когда солнце горизонт давнуло. Машинально освободил мереньев от сбруи и маленько вроде бы очнулся. Белоглазый заржал призывно и потрусил к остальным лошадям. Выходит, не уморился дюже-то.
Толмач сходил на край загонки и принес оттуда балалайку: значит, лежала она там, завернутая в телогрейку.
Хотел под оркестр тебя прогнать, не вышло... На, она твоя...
Федька от соблазна до боли сцепил свои руки за спиной.
Себе оставь... Петуха нашего отдай!
Федь, ты что? г Замельтешил дядька Митрий. - За нее, за балалайку-то, трех мировых кочетков можно выменять.
Не надо трех. Нам наш нужен.
Приходи завтра, бери...
Сегодня!
Можно и сегодня...
В мужичьем кругу Брюзлый подхихикнул, на Федьку пальцем ука-зывает:
Он уж не соображает ничего. Балалайку на одного петуха!..
В насмешке послышался вызов, Федька не дал договорить:
Может, еще кто желает с Когтями потягаться?
Сказал и рухнул, будто подкошенный. Дядька Митрий испуганно ойкнул. Подбежал, затормошил и тут же засмеялся облегченно.
Дрыхнет! Дрыхнет, шельмец. - Заботливо подсунул свой картуз под Федькину голову. - Пущай чуток вздремнет. Вы идите, я посижу маленько.
Никто не двинулся с места. Мужики скручивали толстые «козьи ножки».
Федька действительно спал. Подогретая за день земля тепло дышала на него снизу.
Назад
|
