На побывку в деревню стараюсь угодить в конце августа, когда, как говорит дядя Митрий, начинается огородная страда.
Приехав, я не брожу по сельским тропкам, оглядывая окрест, некогда. Надо помочь престарелой матери убраться с огородом, подправить избу. Пока исполняю эти дела, мать припоминает деревенские новости от отпуска до отпуска. Не ахти их сколько, но родительница ухитряется что-нибудь да позабыть. Приходится соседу, дяде Митрию, дополнять.
С дядей Митрием у нас дружба давняя и теплая. И хотя по возрасту я ему в сыновья гожусь - это не помеха. При первой встрече угощаю его дорогой папироской, это стало традицией, и, не торопясь, говорю:
А ты еще ничего: вроде бы и не постарел.
Он подмигнет и сипловато засмеется:
Скажешь тоже, не постарел... А то я не чую... На целый вершок понижел. К земле гнусь...
Лицо у дядьки приметное. Над правым глазом ямка - след от пули, которая воткнулась в дяди Митриев лоб под Вязьмой.
Случится ли дождичек, либо какой праздничек подоспеет и целый день наш. Дядя Митрии по такому поводу обычно говорит:
Пущай мешки отдохнут.
Я раздобуду малую толику выпить. Сосед, перед тем как начну разливать, уговаривает:
Ты не торопись, не зайца гонишь...
Это означает: наливай помаленьку, пусть, мол, подольше покачивается вино в посудинке.
После первой выкладывает все деревенские новости. Когда при-поминать нечего - взгрустнет.
Пчитай годков пять в нашем конце деревни все помирают да помирают и никто не родится. - Помолчит, подымит цигаркой. - Да и родить-то некому: все рожадки в городе. Одна Юлька... Опять же, одной ей такого дела не сделать. А жениха подходящего нету...
Тут самое время наливать по второй. И пойдет у нас разговор про «жисть нашу» и про всякие проблемы. Незаметно придем к песне. Дядя Митрий будто невзначай кинет:
Давай, забунивай.
И я начинаю. Пою басом, буню. Дядя Митрий ведет свою партию высоко-высоко, не спеша, раздольно. Споем и «Летят утки», и любимую дядькину песню «23-е сентября»... Затянем третью. Тихонько откроется дверь и неслышно войдет Юлька. Легонько кивнет головой и примостится в укромном уголке. Мы знаем, пришла послушать и потому не прерываем песню: наоборот, начнем стараться. Дядя Митрий, наверное, оттого, что жалеет Юльку и хочет ей угодить, а я не знаю почему. Поем длинную-предлинную песню про девицу, которую ищет над Доном казак молодой. И про то, как плохо нагадала ей цыганка, про молодца - казака, который не верит цыганкам, и про то, как построил он мост чугунный, чтоб прийти к девушке, и про то, как «рухнулся» мост.
Юлька сидит не шелохнется. Смотрит на нас большими, чуточку раскосыми глазами и видится в них мольба - спеть куплет, в котором дошел бы казак до девицы. Но нет таких слов в песне, и нам всем троим делается грустно.
Юлька - моя сверстница, у нее больная мать. Живут они в чистенькой небольшой избенке. Когда я вспоминаю Юльку в городе, мне всегда хочется сделать для нее что-нибудь радостное, веселое. Но рядом с ней я теряюсь. Она такая светлая, доверчивая, и верно поэтому, мне кажется, все, что я не сделаю для нее - все это будет малое, никчемное...
Немного погодя, затягиваем «Степь да степь кругом»... Неторопливо течет время: то поем, то поговариваем. К полудню Юлька уходит. На ее плечах изба, хозяйство, а там не всякое дело терпит. Когда звякнет щеколда сенечной двери, дядя Митрий покачает головой и густо-густо задымит цигаркой.
Какая баба пропадает. Ить поглядеть и то красота. Ей бы мужика ённого, она б одна на всю нашу деревню ребяток нарожала...
Вдруг резко, с прищуром, глянет на меня и строго спросит:
До коих же пор од иночествовать будешь? Не пора ли семью-то организовывать?
Я неопределенно жму плечами.
Возьми Юльку. Глядит она на тебя хорошо.
Мне делается жарко, я, наверное, краснею. Чтоб «переменить тему разговора», начну нашу любимую песню - «Степь широкая».
Не длинная эта песня, но по какому-то злому року нам редко удается допеть ее без приключений. Что-нибудь, да случится. Я не помню всех происшествий, но вот, к примеру, года три-четыре назад в середине песни в окно кинулся петух и едва не перебил стекла.
В тот раз мы сидели в избе дяди Митрия. Хозяин, сидевший у окна, с перепугу треснул кулаком по раме и так заковыристо выругался, что я рассмеялся. Дядька глянул на меня с укоризной и постучал себя пальцем по лбу.
Смиессии. Выходит, соображения не имеешь. А мне еще покойная мамаша сказывала, коль птица в окно бьется - к беде, к крови. - Он опять выругался и направился к двери. - Я его стервеца за такое действие обезглавлю.
Через несколько минут, тяжело топая большими кирзами, нату- женно пыхтя и ругаясь на чем свет стоит, возвратился с провинившимся петухом подмышкой.
Ну, вражина голенастая, кайся!
Мне стало жаль петуха. Я уговаривал соседа, намекал на его отсталость, слабинку-то дяди Митрия знаю, за старинку он особо не держится. И дядя Митрий отмяк:
Поди ты и прав. Может он, стервец, не на меня беду накликает, а от своей безвыходности в окошко намырнулся.
Немножко подумав, повеселел и совсем себя переубедил:
Да, видно, так оно и есть. Ить курей-то двадцать с гаком, а он один, лопают отборную пшеничку, кровя в них играют, вот они его и закутузили. Тут ни то в окно, в колодезь сиганешь. Я ему щас винца дам. Винцо-то, оно, любые невзгоды лечит.
Он ухитрился и вылил в клюв петуху ложку водки. Потом бережно отнес на улицу.
Щас он им раздокажет.
Петь нам тогда расхотелось и мы разошлись. Под вечер я повстречал дядю Митрия побитого, с расцарапанным лицом. На мой вопрос объяснил торопливо:
По пьянке с лисапета трандыкнулся... Выходит, незря тот стервец в окно кидался. Я со всего маху ахнулся. До помрачения в голове. Очнулся - без сапог лежу, ну, думаю, ушли сапожки. Глянул, а они под лисапетой лежат. Выходит, я из них высигнул. Во, а ты говоришь...
И ушел озабоченный. Петух же его кукарекал всю ночь напролет.
Слыхал? - спросил сосед поутру, - как винцо-то в нем взыграло. Вмах с панталыку сшибло...
А в прошлом году совсем другое приключение было. Едва я вывел «Степь широкая, степь раздольная» - дядя Митрий испуганно привстал с места:
Погоди, моя бежит. Либо мы какой-то наказ забыли исполнить? - И тут же, схватившись за голову, запричитал, - телок-то у нас непоеный. Ну, попал я... Излупит она меня, как пить дать, излупит...
Я подумал, что он шутит. Но его жена, маленькая, шустренькая, востренькая неслышно впорхнула в избу, налетела, точно ястребок, вцепилась сухонькими ручками в седеющий мужнин чуб и звонко забумкала его головой о тесовую перегородку. Я хотел заступиться, но он, украдкой от жены, предостерегающе поднял указательный палец.
Когда она, натешившись, ушла, я стал упрекать дядю Митрия. Мол, что ты за мужик, если не смог отмахнуться от такой пигалицы. Как тут он взъерепенился! Не приходилось видеть его таким.
Пигалица, говоришь? А моих сынов знаешь? То-то, ты против любого один на один не выдюжишь. Во каких орлов на свет произвела! А что меня маненько пошпыняла - сам знаешь, за дело... Да и не до боляток - одна видимость. Пущай чуток разрядится. Небось, читал по газетам, в Америке вон резиновых человеков для таких надобностей изготовляют. Распсиховался - бери палку и дубась для успокоения. Во, а ты толкуешь...
И в тот раз песня осталась недопетой...
В нынешнем году урожай выдался отменным. С утра до ночи торчу на огороде, а дел не убавляется. И вот ведь какая оказия: почти каждый день дождь, только нам с дядей Митрием не в радость. Сосед ходит сумрачный, сокрушается:
Кровь в жилах стынет. На свет белый глядеть не хотца: ведь хлебец гибнет!.. Будто сам на тот свет избываешь...
По ночам сторожит он зерно на току, а днем копается на огороде неподалеку от меня. Нет-нет да перекинемся несколькими словами. Про песни же и разговору нет. Где уж там денек потратить, минуты на учете.
Дня за три до моего отъезда пришла к нам на огород Юлька. Мы с дядей Митрием сидели на узкой стежке между огородами. Глянул я на Юльку и сердце мое захолонуло, - будто за него упало несколько дождинок: причиной были - Юлькины глаза. В них застыла большая грусть! И особенно стало не по себе от сознания: «Ведь я так и не сделал для Юльки ничего доброго».
Мама совсем заплошала, - сказала она тихо. - Пришли бы вы... она просит.
Уходила Юлька медленно, я смотрел ей в след и сердце мое теперь уж колотилось, будто дикий зверюшка, оказавшийся в клетке.
Эх, жисть наша, туды ее рассуды! Ить кого за пазухой греет, а кого исподдаля держит...
Дядя Митрий выругался. Сидел он съеженный, распечальный.
Катерина-то, Юлькина мать, в молодости раскрасавицей была! Мы, бывало, за ней гуртом хаживали, взгляд ее за большой подарок примали... А полюбился ей женатик. Да ты его, поди, еще помнишь, он не в годах умер, Кузьма Ивин. Видом-то он был ничего, да умом какой-то несуразный. И с женой толком не жил, и с Катериной навроде кобеля обращался. А она, видно, из той породы баб, для которых любовь - что жизнь: есть любовь - есть жизнь, нет ее - и жизнь кончена...
Дядька долго молчал, уставившись в землю. Мне думалось, что вспоминает он молодость, красавицу Катерину... И уж не знаю, как это получилось, но мне повержилось, будто и я там, в дяди Митриевой молодости, будто и я вместе со всеми «гуртом» таскаюсь за Катериной, но не могу представить тетю Катю молодой и поэтому вижу в том времени не ее, а Юльку...
Ты нонеча одень белую рубаху...
Я вздрогнул от неожиданных дядькиных слов, уставился на него непонимающе.
Рубаху, говорю, белую одень. Ты в ней делаешься похожим на ангела.
Я хотел возмутиться такой шуточкой, но вовремя понял - сосед не шутит.
К Юльке в дом мы пришли вечером. Уже огни зажгли. Тетя Катя, обложенная подушками, полусидела на кровати. Я едва-едва узнал односельчанку, так измучила ее болезнь. Она слабо улыбнулась:
Юля сказывала, песни вы хорошо играете. Сыграйте мне...
Юлька собрала на стол, поставила бутылку, села со мной рядом.
Дядя Митрий отодвинул поллитровку, прокашлялся и запел. Он не потребовал от меня «забунивать», я за это был ему благодарен. Я только где-то на второй песне пришел в себя, «поймал настрой». Помогло мне пение соседа: свободное, широкое и было бы грешно портить песню. Я старался как мог.
Чувствовалось - пение у нас получается, куда уж лучше, но тепла, света на душе, как в прежние ниши «спевки», не было. Я люблю песню про молодца казака, она всегда мне казалась печальной, но никогда злой, а в этот раз показалась. Я смотрел на плачущую тетю Катю и злился на песню, за то, что не выдержал в ней мост. И вспомнились не кстати слова из другой песни, где «нельзя рябине к дубу перебраться». И такая накатила на меня тоска, ну, хоть вешайся.
«Неужели нельзя построить прочный-распрочный мост! - думал я. - Пусть бы шли по нему все, кто хочет быть вместе...» Оборвались мои размышления вместе с последним куплетом песни, мост все- таки «рухнулся». Я посмотрел на бутылку, но дядя Митрий не захотел понять моего желания. Почти сразу же запел «Степь широкая, степь раздольная». И сердце мое замерло. Я увидел в этой бескрайней степи Юльку, одну-одиношеньку! Она идет, идет, куда - и сама, наверное, не знает, а вокруг ни души. Только степь, только ветер и Юлька. Она все-таки упрямо идет...
Я смотрю на Юльку, сидящую со мной рядом, машинально беру за руку. Она у нее доверчивая, теплая. И тут же проблеск, будто молния - в голове мысль: «Нельзя же пускать Юльку одну, в такую дальнюю, трудную дорогу. Одна она не дойдет!» И мысль эта приносит облегчение.
Назад
|
