Однажды, как-то вдруг, совсем-совсем неожиданно я испуганно, но радостно очнулся. А случилось это в солнечный день ранней весны. Уже схлынули полые воды, и молодая зелень, встрепенувшись, дружно украшала землю. Подсыхали свежепроторенные стежки: грязь уже не липла к подошвам обуви, а так это мягко, будто круто замешанное сдобное тесто, туго переваливалась под ногами. Для полной ласковости ей не хватало теплоты - земля еще помнила недавние морозы.

Именно по такой стежке почти бегу в соседнее селение за три километра, в Казинку, к бабушке Хресте! Дорога то лугом, то полем, пустынна, но мне не страшно: травы крошечные и я над ними «очень большой». Да и кому я нужен - ни к пользе, ни во вред...

Бабушка моя старенькая, плохо видит. Живет с дядей Леней и тетей Шурой. Живут они без коровы, а это значит - бедно. Я переполнен радостью - иначе-то как же - несу горшочек парного молока в гостинец и еще маленькую «булку» масла. Свеженького, утром отец сбил в пахтушке. Он не любит масло пахтать, но что еще-то ему под силу? Слепой он у меня, с войны, которая, кажется, только вчера и закончилась.

Хорошо жаворонки поют! Будто стеклянные звонкие сверлышки в небо ввинчиваются. Так и верится - вот-вот сверху искристые стружки со звонцой посыплются. И вдруг, почти взаправду, услышалось, но я скоро определил - это не стружки посыпались, это Каля тетки Еленин поет. Голос у него веселый, а песню поет грустную: «Эх, в Таганроге, эх, в Таганроге солучилася беда. Эх, там убили, эх, там убили молодого казака...»

Песня издалека приплывает, и мне не видно, где это Каля и делает что он... Но мне все равно тепло и спокойно: потому как знаю - уж если не весь путь, то половину наверняка песня рядом со мной по стежке бежать будет. А с ней, что ни говори, и километры куда короче.

Бабушка сидит подле самановой своей избы и щурится подслеповатыми глазами на солнышко, а рядом с ней огромный вяз. Он такой могучий, высоченный, что я боюсь его, а так влезть по его сучьям на верхотуру хочется. Про вяз бабушка сказывает, что он уже две жизни ее изжил, а вон какой боевой.

Меня бабушка пока не видит, а мне уж совсем невтерпеж:

Бабушка! - кричу издали, захлебываясь в радости.

Никак Шурок бежит? - всплескивает старушка руками и ищет меня взглядом. Но я знаю, она не видит мою тощую фигурку: когда подойду совсем близко, тогда...

А когда я подхожу, она уже журит с любовью:

И где ж ты запропастился? Позабыл старую насовсем. Тут все обловились рыбы-селявы, мне бы хоть ложечку кто на покушку принес...

Она встала со скамеечки, я утыкаюсь ей в живот, мне очень жаль совсем заброшенную бабушку, и я почти со слезами обещаю, что не пройдет и часу, как наловлю ей целый мешочек селявы, и мы приготовим, большую сковородку со свежим сливочным маслом. На последние слова бабушка возражает, мол, жирновато с маслицем-то. Селявка сама по себе жирнющая, и если уж чего и добавим, так это ложку-другую молока.

Решето - инструмент для ловли - холщовый мешочек наготове, видно, и вправду меня ожидали.

И вот, малость отдохнув, я шагаю в Петровский буерак, по дну которого струится светлый журчливый ручеек. Летом он почти всегда пересыхает, а в полую воду куда как шустер: все кочки обегает, бурунчики крутит, водопадики роняет. Именно в таких местах и собираются мелкие рыбешки: плотвички, пескарики. На селе им одно название дадено - селявка. Ее не надо ни чистить, ни потрошить: маленько обсолить - и на сковородку. В эту пору, когда зима сильно подобрала все осенние запасы, такая дармовая еда очень даже кстати.

Меня мечты одолевают: наловлю полный мешок, наготовим с бабушкой! Я все-таки обману ее и украдкой положу кусочек маслица. Придут на обед дядя Леня с тетей Шурой, а у нас пир горой!

Но рыбешки, видно, настращанные многочисленными рыбачками до меня, очень пугливы; пока я подкрадусь с решетом, они почти все «разбегаются». Мало какая зазевается да в решете забьется серебриночкой. А меня азарт одолел и упрямое желание - непременно полный мешочек наловить. Все дальше и дальше ухожу по течению, а берега все выше и выше, круче и круче. Солнце до дна буерака едва-едва достает. И, наверное, от сумрака рыбки похуже видят меня и ловятся пообильнее. И один раз я зачерпнул почти половину решета, серебряного цвета. И счастье, и испуг! Только-только осознал, как далеко я ушел... Радость от удачи взяла верх. С легкой, но боязнью заторопился к бабушке. Только ноги почему-то сделались тяжелыми, набухшие от воды решето и сумка с рыбой тоже необыкновенно потяжелели, и ни с того ни с сего спать захотелось. Движенье мое сделалось вялым.

Наверное, увидев меня, наш сосед дядька Митрий сказал бы: «Чей-то совсем разгубастился, соседик?» Так он меня величает, подчеркивая, что я до «соседа» не дорос: пока еще «соседик».

Вообще-то не обижаюсь на дядю Митрия, но теперь почему-то слова его, точно впервые сказанные, рассердили...

«Конечно, я маленький, можно меня и обидеть, и издеваться всячески...» - такие или примерно такие словечки закопошились в моей засыпающей голове, и они делали меня почти самым разнесчастным.

Мне действительно хотелось чувствовать себя несчастным, брошенным и, может, сейчас, немедля появятся волки, а их развелось очень много, и они заедят меня до самой смерти. Тут и заплакать бы - от жалости к самому себе, от собственной ненужности, но почему- то не плакалось...

И вдруг страдающее сердце мое будто сжалось в комочек, больно кольнуло. Оно раньше, чем уши, услышало напевное и тревожное «а-а-а». Почти сразу я угадал голос бабушки и забоялся за нее: «О чем это она кричит?» Боязнь прибавила сил, и я шибко поднялся из буерака и услышал слово целиком. «Шурока-а-а», - звала меня моя бабушка Хрестя. В голосе ее смешались и жалостливость, и испуг, и еще что-то, моему уму непонятное, но до боли трогающее сердце. Сквозь всю эту кучу нахлынувших чувств я еще успел и удивиться: бабушка такая старенькая, немощная, а голос ее заполнил всю округу, пробился через заросли лесопосадок и долетел до меня. Может, его, голос-то, больше никто и не слышит, он принадлежит только мне одному, он зовет только меня. И я немедленно откликнулся:

- Бабушка-а-а...

И ужаснулся... Мой голос никуда не полетел: был слабенький, хиленький, он застрял где-то рядом... Вот тут я и заплакал.

А над зеленеющим лугом, над полями, забивая голоса жаворонков, летело тревожное: «Шурока-а-а».

Все мое маленькое существо было переполнено ответной тревогой и добротой. Я, наверное, впервые осознал, как бабушка сильно переживает обо мне, как болеет за меня. И меня угнетало то, что я не могу немедленно ответить ей, утешить ее...

Я забыл и про ношу в руках, и про ноги отяжелевшие, обливаясь потом, я бежал на голос любимой бабушки. У меня не осталось сил даже и на то, чтоб отозваться и тогда, когда был уже рядом. Я просто прильнул молча к бабушке Хресте, а она положила свои старые прохладные руки на мою разгоряченную голову.

Слава Богу, - сказала со слезами в голосе, - а я уж подумала - утоп ты где...

Больше ничего не слышал, я уснул, казалось, на мгновение, но очнулся уже на кровати. Дядя Леня ерошил мои волосы и, улыбаясь, приговаривал: «Обед проспишь, рыбачок». Дядины руки приятно пахли Васьком, так звали мерина, на котором дядя пасет коровье стадо.

За столом шел серьезный разговор про огород, про то, где раздобыть семян... А рыба была, как самая вкусная еда, и мне хотелось в подробностях рассказать о рыбалке, но я молчал. И лишь когда заговорили о картошке, важно пообещал, что принесу два больших кармана семенных, и, может, их хватит на целую борозду.

Большой ты стал, - почему-то с горестью сказала бабушка.

Быстро растет, - скороговоркой добавила тетя Шура.

Видал их, только заметили, - подмигнул мне дядя Леня.

И я поверил в то, что действительно большим стал.

После обеда, не раздумывая, влез на пугавший ранее вяз и дух захватило! Я увидел грача, летевшего ниже меня. Его вороненый цвет переливался при взмахе крыльев - это было диковинно хорошо для глаз моих, и сердце трепетало от чудного видения... Едва не свалился с дерева: мной овладело неодолимое желание полететь. И была уверенность в реальность полета! Я не знал куда, зачем, но лететь, лететь! И чтоб дядя Леня, тетя Шура увидели меня с земли и сказали моей бабушке Хресте, как высоко я взвился...

Назад