1

Под утро Илюшке приснилась душевная музыка! Та самая, о которой толковали и дядька Митрий, и старая глуховатая учительница по химии, Анна Ивановна...

Сам-то Илюшка наяву такой музыки не слыхивал и даже представления о ней не имел. Для него самой наилучшей была патефонная пластинка с певучим разговором двух подружек, Мани и Тони:

Ой, подружка моя, Маня, Расскажи мне свой секрет - Когда с милым расставалась Сердце билось или нет?

Ой, подружка моя, Тоня, Я скажу тебе одной:

Когда с милым расставалась, Сердце билося волной...

Приснившаяся мелодия по всем статьям превосходила этот напев. Бессловесная, а за сердце брала вроде бы задушевным, участливым говорком. И в сознании оставила что-то словесное. В ответ на нее хотелось сказать особо: откровенно и возвышенно.

Илюшка проснулся и радостный сон оборвался. Однако радость от приснившейся музыки не улетучилась, осталась с Илюшкой. И он окончательно поверил в чудодейственную силу душевной музыки. Теперь никакие страхи, ни сомнения не могли задержать его поход в райцентр к неизвестному председателю райпотребсоюза Папину...

Илюшка с колготной бабкой Васюней оказались одни-разъединые на всем белом свете. Нет, не в пустыне они жили, не на диком острове, а среди людей в Калиновке. Просто у них родственники перевелись - и близкие, и дальние. Кого война унесла, кого голодовка покосила да болезни всякие.

Бабка с внучком уцелели, если верить бабке самой Васюне, лишь случайно, по одной простой причине: смерть на тронула недоростков. Внучек действительно еще дитя, а со старушкой косая обмишулилась. Махонькая, с выношенным до костей да кожи телом, бабка, видно, сошла за девчушку. Промашка костлявой и обрадовала бабку Васюню, и огорчила, одновременно.

Ить, бог даст, подтяну тебя, Илюнькя, к возрасту мущинскому. Окрепнешь на земле хоть малость...

Огорчала извечная бабкина беспокойная совесть:

Куды живу? Свое давно изжила, чужой век прихватываю...

И, вдруг, на малого да на старого радость огромнющая свалилась. Почти сразу после Победы объявился старший Илюшкин брат, Андрей, хотя ранее на него похоронка была.

Сперва письмом обозначился: мол, израненный, в госпитале доле-чиваюсь, ожидайте домой вскорости. И, правда, недолго и заявился.

Бабка, ожидаючи, слезы роняла, при встрече-то и вовсе вся улилась. Припала к Андрею и заголосила, будто при горе горьком:

Дитятко дорогой, оборнил ты мою головушку, заботу великую с моих плечей снял... Теперича и помереть мне не боязно...

Сказать по чести, «оборонильщик» из Андрея виделся ненадежный. Ранение он имел головное да, в добавок, контужен сильно... Голова его заметно потряхивалась, а правое веко вместе с бровью иногда резко вскидывались.

Но горшая беда скрывалась в другом: донимали бывшего солдата приступы головной боли. Случались они либо утром, либо вечером. Он уж стал бояться приближения урочного времени. Старался забиться в какой-нибудь закуток, чтоб никто не видел его мук. Мудрая бабка в такие моменты не выслеживала старшего внука, заставляла делать это младшего. Шептала ему на ушко слезливо, с приихиванием:

Илюня, догляди за им, кабы не зашелся от страдания в одиночестве.

Для Илюшки в поручении таком - труд плевый. В хозяйстве строений раз-два да обчелся, а коль строений мало - закутков и того меньше.

Сперва Андрей не замечал младшенького братца или делал вид, что не замечает. Мучился со своей болью в одиночку. Когда прижимало сильно, он начинал мурлыкать тихонько какую-нибудь мелодию. По этому мурчанию Илюшка научился различать приступы боли: если голос Андрея звучал негромко, ровно - то боль терпима, если же напев шел с надрывом, будто через силу - то наступало худо. Однажды в такой вот момент Илюшка не выдержал:

Андрей, давай я запою...

Пой, Илька, пой! Да погромче, чтоб заглушить ее проклятую.

И тут Илюшка ужаснулся: он же не знает что петь. В его запасе

всего две песни - про пулемет-Максим да все тот же певучий говорок двух подруг. Конечно же, за подружек петь Илюшке неудобно и он орал во все горло:

Наш пулемет в бою горячий - Он не остывает никогда...

Постепенно в Дурачьем конце узнали о причине «Илюшкиной певучести». Заслышав про «Максима», бабка Васюня крестилась, роняла слезу и молила бога:

Господи, помилуй, пронеси напасть...

И соседи, да и не только они, но и жители за пять-десять домов от крова старой Васюни, притихали в такие минуты. И вообще, тут начинало казаться, что люди чутко прислушиваются к боли пораненного солдата.

Илюшка-то сначала обо всем этом не ведал, ибо когда заканчивал петь, жизнь в Дурачьем конце, встрепенувшись, оживала. Только некоторое время спустя обсказал ему «обстановку» Вовка-Мякишок.

После такой новости Илюшка оробел: шутка ли, к его голосу вон сколько людей прислушивается. Если раньше он орал свою песню, что называется сам себя не слыша, то теперь начал выводить мелодию бережнее, подушевнее. И заработал благодарность от старшего брата:

Голос у тебя, Илька, подобрел заметно. Тебе бы песню еще какую заучить...

После Победы жизнь в Калиновке повеселела, песеннее сделалось. Особенно по вечерам, на гулянье. Однако, сколько Илюшка ни слушал этих песен, подходящей не находил.

Девки, будто сговорившись, из вечера в вечер далдонили одни и те же припевки о милом дружке. Да все с печалинкой, да с горчинкой. Не запоешь их для Андрея: мало - голова болит, гляди и сердце заноет.

Пошел Илюшка на выучку к известным в Дурачьем конце певуньям, к сестрам тетке Тае да тетке Лизе, но и тут пользы для себя не добыл. Невеселы: у одной сестры мужа убили на войне, у другой воротился после ранения слепым. Спели они потихоньку и «Летят утки», и «На Муромской дорожке», и даже «Шумел камыш»... Но не одну из песен не приняла душа Илюшкина, не «ложились» они на его голос...

И продолжала звенеть: «Я пулеметчиком родился...». Самому Илюшке и то она стала надоедать. Правда, однажды он ее зауважал с новой силой.

Как-то в жаркий полдень схватились меж собой два соседа - Гаврила да Кузьма Суслик. И ведь, можно сказать, не из-за чего. Суслик с бахчи на короткую минуту прискакал на повозке домой, горячих щец хлебнуть. Второпях задел колесом за угол избы Гавриловой, тот и вспыхнул:

Мой дом своротить задумал?

И Суслик не смолчал... Того и глядя мужики кулаки в дело пустят. Потихоньку, полегоньку соседи сбежались: кто мужиков урезонивает, а иные уже и сами в словесную перепалку ввязались. Одни Гаврилову сторону держат, другие Суслика жалеют. Гвалт поднялся, далеко слыхать. И не видать конца свары и какой не понять оборот она примет в дальнейшем.

Тут дядька Митрий, может даже случайно, Илюшку заметил:

Беги-ка, сынок, домой да запой в сарае, как для Андрея поешь.

Илюшке и дивно, и стыдновато как-то, но послушался. Петь при старшем брате привык давно, а вот орать в пустом хлеву вроде бы и жутким показалось. Однако от просьбы не отказался вовремя, теперь отступать не к лицу.

Запел с дрожью в голосе, так что с гнезда испуганно вспорхнула ласточка и вылетела вслед за песней через дверь.

Илюшка честно допел до конца, но из хлева выходить не осмеливался.

Тут прибежал Вовка-Мякишок и почему-то шепотом сообщил:

Во, здорово получилось! Все разошлись, как тебя заслышали.

Тогда Илюшка пошел в избу, сел на сундук, было не весело.

Андрей, лежавший за занавесью, отдернул маленько материю и

спросил настороженно:

Чего-то ты вдруг?..

Илюшка лениво ответил:

Репетировал...

В этот день Илюшка стыдился попадаться на глаза мужикам. Даже и дядьке Митрию. Но дядька под вечер сам схватил его за подол рубахи, придержал:

Молодчина!

Все бы и ничего, да скоро Илюшкино пение перестало помогать Андрею. Не унималась боль от песни про пулеметчика. Жмотливый дядька Гаврила не пожалел патефона с единственной пластинкой. Принес в избу старой Васюни:

Во, это поспособней будет.

Только не тут-то было. Андреева боль не признала любимый Илюшкин напев. В первый же раз старший брат протестующе замахал руками. Мол, уберите.

После этого и заговорили о душевной музыке.

Дядька Митрий мужикам так ее расписал, что слушавшие рты пораскрывали, про цигарки свои любимые забыли. А и всего-то дядька, судя по его рассказу, слышал ее однажды, когда к ним на фронт артисты приезжали. Больше про нее, про музыку-то душевную, Анна Ивановна знала. Не в пример дядьке Митрию, слышала ее много раз, когда училась в городе, в институте.

Рассказ учительницы и забавный, и занятный. Особо, когда она расписывала музыкантов из оркестра. Для мужиков тут сплошное удивление. Их сознание будоражили и странные музыкальные инструменты, а больше всего, вероятно, удивлял их тот факт, что старая, вечно глухая учительница когда-то могла слышать ту удивительную музыку.

Слушая речи о душевной музыке, мужики сожалеюще причмокивали языками, сокрушались:

Да, такая музыка в самый резон бы Андрюшке, только где ее возьмешь. Оркестру из города не вызволишь.

Мало кто знал, что больше всех сожалеет в сложившейся ситуации горбатенький Петр Петрович - сельский умелец, мастер на все руки. Еще до войны он удивил всю Калиновку: смастерил детекторный приемник. Многие самолично через наушники слышали голос из той маленькой коробочки. Во время войны, когда было трудно и с тетрадками, и особо с карандашами, младший братишка Петра Петровича тайком вытащил из самодельного радио графитовый стержень, распилил на кусочки и раздал пацанам: вот было радости. Писать графитом удобно, исписывался он медленно.

Приемник с тех пор замолчал. В том и была причина горести Петра Петровича. Он беспомощно разводил руками и мечтательно говорил, ни на кого не глядя:

Теперь бы кусочек графиту достать! И пришла бы к нам душевная музыка.

На эти слова мужики всегда начинали вспоминать о фронте, о боях. И всякому, по их рассказам, графита этого встречалось ну прямо вязанками. Мужики искренне сожалели, ругали себя. Мол, что ж я растяпа такой, положить бы кусочек в карман, да и лежи он там до поры, до времени. Теперь бы вон как сгодился...

Вдруг по Калиновке новость поползла. Исходила она из уст говорливой продавщицы Галины. Прознала бойкая баба, будто в райцентр на склад потребсоюза поступило десять новеньких приемников с наушниками. Не чета они самодельному картонному Петру Петровича, блестят блеском перламутровым, ручка скрипучая, что сама музыка. Тут и насел дядька Митрий на Илюшку:

Давай-ка, парень, гони в район. До самого Папина, председателя потребсоюза, обскажи честь честью, он тебе и отпустит один приемник. Вот и будет избавление Андрею.

Испугался Илюшка. Неизвестную душевную музыку вроде бы даже и возненавидел. Кто-то про приемники и Андрею сказал. Он ни о чем не просил младшего брата, только иногда смотрел на него долгим пронзительным взглядом.

Илюшка не мог побороть страх. Он не знал чего больше он боится: то ли дороги в райцентр, то ли неизвестного Папина, а может, пугало неверие в чудодейственную силу душевной музыки.

Но вот приснилась нынче и он поверил в нее и страхи прошли.

3

Ну до чего же короткой оказалась дорога до райцентра! Илюшка не однажды езживал по ней с мужиками на базар. И тогда она казалась длинной-предлинной. В теплое время он успевал и подремать на возке, и насчитывал до сотни облаков...

А волы все тянули, да тянули повозку, колеса все скрипели да скрипели. И думалось: доехать нескоро удастся. А тут Илюшка только и успел перебрать в памяти собственные сборы в дорогу: как бабка краюху хлеба в тряпицу заворачивала, да приказывала поберегать хлеб, чтоб подольше сохранялся.

Бабкин голос так и погудывал монотонно в ушах:

Людей не боись. Спрашивай почаще. Оно и ладно все будет.

Андрей тоже напутствовал:

Ты уж прости, Илька, заканителил я тебя. Да терпежу моего нету. Может, и вправду полегчает. Самому сходить бы, только, видишь, не ходец я теперь.

В глазах у Андрея какая-то грусть непонятная. Она неотвязно шла рядом с Илюшкой. Ему хотелось перебить чем-нибудь веселеньким. Но душа не настраивалась на веселый лад. Можно бы повеселиться над советом бабки Васюни, когда она с расстановкой, четко выговаривая каждое слово, растолковывала как ночлег себе устроить в железнодорожном вокзальчике:

Заходи в залу смело, без стеснения, то помещение для всех пред-назначено. Занимай диван свободный и располагайся. Я сама много раз ночевывала там.

Веселила бабкина «замашка» - думать о времени про запас. Илюшке это совсем не к чему. Свои ноги он знает. Гляди, сегодня к вечеру домой прибудет. Чего ж зря канителиться: приемник подмышку и в обрат. С этой мыслью он и вступил в райцентровский поселок Васильевку.

Райпотребсоюз отыскал без мучений, ибо вся районная власть занимала единственный во всей Васильевке большой двухэтажный дом. И председатель потребкооперации Папин, которого он боялся ранее, страха явно не стоил. Аккуратненький мужичок, опрятно одетый, сидел за большим столом на мягком красном стуле. Сидел вольно, свободно, как сидят обычно косцы на копнах свежего сена. Эта поза располагала к хозяину кабинета. Илюшка без робости обратился со своей просьбой. Папин почему-то долго моргал глазами. Затем неопределенно хмыкнул, перелистал какие-то бумажки на столе и только потом изрек:

Ну, знаете ли!.. Такой серьезный вопрос и, вдруг, мальчик.

Однако Илюшка эти слова не воспринял. Он не предполагал, что

к нему обратится этот опрятный мужичок так деликатно, на «вы». Но следующая фраза убедила Илюшку в том, что разговаривают все же с ним.

Вы, однако, молодой человек, думайте о чем говорите. Десять аппаратов на район дали. Я их не могу кому попадя раздать!

Илюшка загорячился, вновь стал пересказывать сказанное, запальчиво втолковывал, что не ему приемник нужен. Но на все речи его ответом была неопределенная улыбка Папина.

А когда ему, видно, стала надоедать трескотня непрошеного ходатая, он вроде бы с заботливостью посоветовал:

А впрочем, поднимись на второй этаж к Сударикову, председателю исполкома. Напишет он тебе записку с разрешением, распоряжусь выдать. Я человек подневольный.

От Папина Илюшка вышел, себя не помня. Только прохладный ветерок, гулявший по улице, освежил его и привел в чувства.

Удивился Илюшка, зачем он на улицу пошел. Ему ж на второй этаж надо.

Нет, не осмелел Илюшка, просто им упрямство завладело. Да и не мог он представить свое возвращение с пустыми руками. Ему хотелось погасить в Андреевых глазах ту непонятную грусть.

В приемной председателя райисполкома было уютно, прямо-таки по-праздничному. Дядька Митрий сказал бы: «Как в горнице». А его извечный противничек, дядька Меркиян, выразился иныче: «Там свет, как весной, не хватало только морсу». Меркиян страстный любитель этого напитка.

Илюшку обласкали добрые глаза пожилой, припудренной секретарши. Она не стала ждать вопросов от пришедшего:

Судариков в поездке по району. Когда вернется - сведений не имею.

Эту пожилую женщину не удивил визит подростка к высокому начальству. Она привыкла за годы войны принимать подобных просителей во множестве. И не за куском хлеба шли они сюда. Порой решали большие хозяйственные вопросы. Война нарушила представление о возрасте, о том, кому и что положено.

Илюшка растерялся от слов секретарши, ибо не знал что делать дальше. Но не сидеть же в этой тихой, уютной приемной.

Вышел на улицу и неторопливо пошагал к виднеющемуся неподалеку железнодорожному вокзальчику. Зал ожидания встретил его однотонным жужжанием мух, безлюдностью. Он усмехнулся бабки Васюниному совету об отыскании свободного дивана. Чего ж его искать, вон сколько их свободных.

Илюшка собирался примоститься на один из таких диванов, но неожиданно из-за высокой спинки деревянного сидения, что громоздилось в дальнем ряду, показалась сухонькая седая голова старушки. Вслед за головой над спинкой поднялась тощая рука и скрюченные пальцы этой руки поманили Илюшку к себе.

Да, так вот это происходило: седая голова, сухая ручка со скрюченным пальцем, все виделось в отдельности друг от друга. И только когда Илюшка зашел за высоченную спинку дивана, увидел старушку целиком. Она приветливо улыбнулась:

Здравствуй, маленький. - Приветствовала как старого знакомого. - По глазам тебя заметила: добрый ты. Сядь покарауль мои вещицы, мне отлучиться надобно.

Такое доверие ошарашило Илюшку. Не сказав ни да, ни нет, он присел на краешек сидения. Старушке и этого было достаточно. Она легко вспорхнула и подалась по своим делам. «Хозяйство» ее небогатое. Расстеленная телогрейка, поношенный полушалок, скатанный рулоном, да черная дерматиновая сумка.

Илюшка вспомнил про хлеб. А как вспомнил, тут и аппетит появился.

Дома краюха казалась большой. Илюшка даже выговорил бабке Васюне, мол, куда такую махину наворачиваешь. Но сейчас бы Илюшка таких слов не сказал.

Теперь стало ясно, сегодня в Калиновку шагать не придется. Да и вообще обратный путь не определялся.

Отломил небольшую часть от краюхи и лениво пожевал, растягивая удовольствие. Наступил такой момент, когда не ощущаешь не течения времени, ни свершения событий. Илюшка не мог сказать: долго ли отсутствовала незнакомая старушка или сразу воротилась. А она, воротясь, была рада еще больше, чем при давешней встрече.

Вот и гоже, вот и славно! Не обманулась я в тебе. А то по нынешним временам средь вашего брата, ох, какие огальцы есть. - И тут же сменила тему разговора. - Что ж ты хлеб в сухомятку жуешь? Во, я морсу принесла.

Она достала из фартука, завязанного впереди узлом, темную бутылку с деревянной пробкой, два тощеньких огурчика, две луковки. В дерматиновой сумке шустро нашарила щепоть соли, извлекла кусочек пирога, чайную чашку с выщербленным краем.

Ну, и пойдет у нас пир горой.

Больше слов не было. Жевали молча. Иногда украдкой поглядывали друг на друга.

Когда Илюшка сидел, уткнувшись в диван, то в это время ему казалось, что полудневничает он со своей родной бабкой Васюней. Морс на удивление духовитый. Бутылку можно было бы выпить без роздыху. Однако Илюшка «командовал» бутылкой степенно, себе старался наливать поменьше. Бабка фокус заметила, озорно хохотнула и, наклонившись шепнула:

Себе лей побольше, а то я, чего доброго, еще набедокурю, - и засмеялась на весь вокзал. Илюшка тоже не удержался.

Смеялись старый да малый беззаботно, будто вокруг никого не существовало. Глядя на них, всякий бы подумал: вот счастливые люди.

От противоположной стены зала притопал на веселье крепкий краснолицый старик, с прищуриными, холодными глазами.

Что, Ефимовна, ай сынка встретила?

Бабка замерла как бы на полуслове. Смеяся, она откинула голову назад, теперь смех исчез, но поза изменилась не сразу. Лицо старушки сделалось печальным. Глядя на него, Илюшка вспомнил брата и удивился самому себе, как можно смеяться в такое время. Краснолицый дедок, будто ни в чем не бывало, отправился на свое место. Ефимовна сердито крикнула ему в спину:

Не встретила, но встречу! Тебе на зло встречу...

Трапеза заканчивалась в молчании. Потом Илюшка сходил к бачку с водой. Удивился, к ручке была цепью прикована кружка. Сполоснул бутылку от морса и вернулся к бабке.

А зачем кружку приковали?

Ворують.

Пацаны?

Взрослые. Им все не хватает.

Посидели молча.

Ты в район-то по делам или как?

По делам... - Илюшка тяжко вздохнул. Он поверил Ефимовне, поверил в ее доброту, участливость и рассказал о своем деле. Она не пожалела его, не стала утешать, даже, наоборот, журить начала:

А ты думал, тебе тут наготовили? Побегай, похлопочи, покажи настойчивость. Иначе-то поглядят на тебя и решат: не велика нужда у малого. Я, пожалуй, вздремнуть лягу, а ты иди вон в тот красный лабаз, там склад кооперации. - И уже позевывая, добавила, - на ночлег ко мне приходи, местечко приберегу.

Илюшка обрадовался, вновь началось дело. Появилось ощущение времени и движения событий.

На складе встретил Илюшка рыжего-рыжего дядьку с одной ногой, вместо второй прилажена самодельная деревянная культя. Илюшка только в дверь сунулся, а одноногий навстречу с улыбкой поднялся.

Наверняка за приемником пожаловал?

Ага, - выдохнул Илюшка. - А как вы угадали?

Э, браток, больше на складе такого нет, что людям дюже потребно. Так, где они у меня говорильники-то? Вот они, вот они - все семь в кучечке. Давай-ка браток твою записочку и дуй с радостью.

Нету записки...

Нету? - удивился рыжий, - выходит, обманул ты мое предположение. Коль обманул предположение, нет к тебе моего уважения.

Завскладом, видно, хотел рассмеяться на свой каламбур, но, глянув на Илюшку, осекся. Прикрыл рот рукой.

Ну, заходи, хоть морсу попьем.

Илюшка зашел. И вовсе не морс его сманил, просто он побоялся вновь остаться без дела.

В складе сумрачно и прохладно. Свет сюда проникал только через открытую дверь. Если случалось пройти кому-либо мимо двери, в складе темнело, будто кто-то невидимый слегка прикрывал вход. Вдруг его совсем закрыло, именно так показалось Илюшке. В помещении вовсе стемнело. Однако уже через мгновенье посветлело. Зато сделалось заметно теснее. Илюшка никогда не видел такого рослого, толстого мужика. Вошедший не заговорил, а забубнил всем своим могучим нутром:

Якись у тэбэ, Сафроныч, дуже гарные аппараты завелись?

Есть, есть, Микола Иваныч, сами маленькие, а слышут издалека.

Москву слухають?

Ее-то в особенности!

Добре. Давай мне один для клуба. - Мужчина-гора подал записочку.

Завскладом, или, как теперь Илюшка узнал его имя, Сафроныч, удалился в самый темный закуток. Вскоре оттуда принес картонную коробку, сверху лежала блестящая медная проволока, керамические ролики молочного цвета.

Вот тебе радио, антенна и все прочие причиндалы. Только скажи, Микола Иваныч, как же твои люди в клубе будут слушать эту штуковину? Наушники-то одни?

Мужчина хохотнул, сгреб огромными лапищами приемник, отчего все предметы, как показалось Илюшке, сильно уменьшились.

А я, Сафроныч, не для всех стараюсь. Эту хитрую штуковину у мэнэ самые гарные люди слухать станут. Передовики колгоспные!

В складе вновь потемнело, потом вроде двойной свет ворвался.

Не мужик - танк! Председатель колхоза из Павловки. В начале войны пригнал из Украины стадо коров. От немцев спасал. Да так и прижился в наших краях. Добрый хохол. Для работящего человека, все сделает! - радовался Сафроныч.

Илюшка тоже вроде бы радовался, но в глубине души, где-то в ее потаенном уголочке, неприятно посасывала мысль: «А приемнички- то убывают».

Эта мыслишка заставляла сжиматься сердчишко в испуге, когда темнел дверной проем. Все думалось - опять за приемником идут.

Илюшке уйти бы пора, да не «уходится». Хотелось быть вместо сторожа у оставшихся аппаратов. Сафроныч не гнал его. Однако вскоре сам засобирался:

Пора к дому отчаливать. А тебе, братишка, такой мой совет: с утра завтра опять к Папину. Он нынче-то с тобой как говорил - на вы или на ты?

Сперва на вы, а потом...

Худо. Если завтра сразу на ты начнет, отшвартовывайся немедля. Не любит колготных. Надоешь ему, так он тебя потом и с запиской Сударикова не уважит. Дурацкая манера у человека: если «выкает» - надейся на удачу. Уж если «тыкает» - гни назад оглобли.

Замок на складской двери повис с Плюшкину голову величиной.

Пригласил бы я тебя, да сам тесный угол снимаю. Родом-то я из дальней деревни, туда и вернуться бы мне, а вот прирос к этому месту, иногда и душе противно, бросить не могу. В колхозе-то что - палочки-трудодни, и не знаешь, по осени получишь на них что или кукиш с маслом. - Сафроныч вздохнул, потрогал Илюшкин чуб. - У меня детишек четверо, еду каждый день просят. В селе из меня работничек - курам на смех, а тут деньжонки платят. Так вот и мыкаемся: они там, я тут.

Илюшка долго смотрел вслед рыжему Сафронычу. Скрип деревяшки и издали был слышен.

Районный вокзальчик сильно оживился. Несколько диванов заняли цыгане. Беспокойные, говорливые. Из их шумной компании Илюшка выловил взглядом двух мужчин. Они не выделялись ни внешностью, ни поведением, просто у обоих на вислых, измятых пиджаках позванивали боевые награды.

Ефимовна улыбнулась, завидев Илюшку.

Ну, слава Богу, пришел! Я уж думать начала, мол, смылся мой компаньон. Не добыл пользы-то?

Илюшка молча помотал головой.

Не опадай духом, завтра день настанет. - Она, не заглядывая в сумку, повозилась в ней тощей рукой и огорченно почмокала языком.

У нас с тобой другая беда: хлебца маловато.

Илюшка достал из-за пазухи свои запасы и отдал бабке.

На ужин хватит, - успокоилась Ефимовна. - А там, гляди, Василий Иваныч пожалует. Ты ходил по райцентру-то, не повстречал его?

А кто он?

Василь Иваныч-то? - Да это - ры, губастая корова. - Ефимовна засмеялась, махнула в Илюшкину сторону рукой, - ой, горожу, горожу. Коль ты его не видел как же поймешь? В общем, солдат израненный. После контузии у него мозги повредились. Шумоватый сделался, не в себе вроде. Залетит, как рявкнет: «Ры, губастая корова». Кто его не знает, в испуг впадает. Только бояться нечего, человек он безвредный. Ходит по райцентру, к кому в дом зайдет, хлебца попросит, а больше всего в столовой отирается. Там людей за день много перебывает. И кусков ему сумку целую накладут. Тогда он является сюда, на вокзал. И если детишек увидит, таких, как ты, хлебом уго-щает. Маленьких дюже любит! Они ему и друзья закадычные, и родня самая близкая. Если зайдет, ты не пугайся его, иди навстречу без боязни. Они и пополнятся у нас с тобой запасы хлебные. Главное, не прозевай, а то вон та оравища чиганская вмах обскачет.

Человек, оделяющий детей хлебом, предстал в Илюшкином во-ображении добрым и красивым. И его шумоватость, и эта странная фраза не казались необычными, неуместными...

Илюшка уже не боялся неизвестного Василия Ивановича. Об этом хотел сказать Ефимовне, но в это время с грохотом растворилась дверь вокзала:

Р-р-ры, губастая корова! - И в вокзал вкатился коротенький, взлохмаченный, в растрепанной одежде, толстенький мужичонка. В руке он держал холщевый, грубой работы мешочек. - Где мои детки?

Из цыганского угла с гомоном ринулись человек пять, шесть. Илюшка, ошарашенный стремительным появлением Василия Ивановича, кутерьмой цыганят, сделался каким-то бесчувственным. Ефимовна давно уж подталкивала его в спину, он не слушался:

Зеваешь, - зашептала она сердито. - Очнись, маленький, без хлеба останемся. С голодушки-то домой убежишь. Дело не сделаешь.

Илюшка вяло сделал несколько шагов. И сразу же угодил в обозрение Василия Ивановича.

Р-р-ры, губастая корова! Столько черненьких и один белобрысенький показался. А ну, кши, черноголовые, марш по лавкам хлеб жевать, нынче у меня за главного вон тот белобрысенький будет...

Илюшка внимательно всматривался в лицо Василия Ивановича, старался перехватить взгляд его серых, на выкате глаз. Однако глаза казались не живыми: они не на чем и не на ком не задерживались, думалось, хотят увидеть все, но вряд ли замечали в подробностях хоть что-то. Это пугало, но не на столько, чтоб прятаться от этих глаз.

Василий Иванович не стал дожидаться, когда Илюшка к нему доплетется, сам подскочил навстречу:

Не робей, воробей! Держись за Василь Иваныча, как попрем, от них, гадов, осколки полетят.

Выхватил из мешка, словно фанату, кусок хлеба. - Я на танки ходил не нагибаясь...

Вот и доходился, - проскрипел тихонько давешний краснолицый дед.

Василий Иванович не слышал этих слов, он бесцеремонно сдвинул чьи-то вещицы с дивана, уселся сам и рядом устроил Илюшку.

Тебя как зовут-то?

Илья.

Илюха!? - Василия Ивановича словно сдуло с места. - Илюха! - закричал он еще громче. - Моего дружка Илюхой звали. Мы с ним вдвоем пять «тигров» укокошили.

Тут Василий Иванович также неожиданно сник, сел и заплакал.

Вокзал притих. Даже шумоватые цыгане и те угомонились. Илюшка не знал что делать: то ли уйти, то ли оставаться.

Плачущий вытирал обильные слезы кулаком, в котором зажата горбушка хлеба.

Илюшка скорее машинально, чем сознательно, потянул смятый кусок хлеба. Кулак безвольно разжался.

Убили моего Илюху. - После этих слов лицо Василия Ивановича начало светлеть. - А может и не убили. Ты вот Илюха? Илюха. Пойдешь со мной на танк?

Илюшка без раздумий ответил:

Пойду.

Василий Иванович вновь взметнулся с дивана:

Р-р-ры, губастая корова. Кто против нас? - Вокзал вновь оживился, повеселел. - Ты, Илюха, чеку вовремя рви. А гранату я точно под гусеницу положу. Не промахнусь.

С этими словами он кинул остатки хлеба в подол Плюшкиной рубахи и неожиданно переключился на мужичью компанию, украдкой позванивающую стаканом и бутылкой.

Теперь Илюшка мог идти к Ефимовне.

Боялся? - спросила шепотом.

Немножко. Сперва.

Больше не боись. Сейчас вон те басурманы угостят его горькой, он песни играть начнет. Да все похабные. Да бабам надоедать станет... А хлебца у нас теперь надолго.

Она подала мягкий душистый кусок Илюшке. Этот хлеб сильно отличался от деревенского: он был пышнее, от него исходил какой- то необычный аромат.

В мужской компании, куда примкнул Василий Иванович, громко засмеялись. И тут же от них «ры, губастая корова». Обиженный, сердитый. Ротастый, ухарский мужик крикнул вслед:

Василь Иваныч, не серчай. Нету у нас нынче водки.

Ишь, басурманы, потешаются, - Ефимовна перекрестилась, - пусть Бог их простит.

Она, пожевывая хлеб, уселась поудобнее на диване, укрыла ноги платком:

Устраивайся и ты, маленький. Будем ночь коротать. Домой не соскучился? Да и то, когда успел-то. Всего день в далеках. Я здесь месяц живу. Сына, Витюшку, с войны жду. В сорок втором на него похоронка была. Тогда они многим приходили. Я покричала, покричала да и поверила. А вот после победы к моим подругам Стешке да Варьке сыны возвернулись, меня и взяло сумление. Что ж, думаю, аль я хуже их. Должон и мой Витюшка вернуться. Вот и встречаю поезда, что от Москвы идут. Редкие они нынче. Опять, как в войну, все в ту сторону громыхают. Тогда танки, орудия везли, а ныне все лес, лес, лес везут. Завтра должен быть поезд, может, завтра и приедет...

Как же, дождешься...

Краснолицый старик, вроде бы и тяжелый с виду, и сапожищи у него здоровые, но, Илюшка уже успел заметить, умел дед появляться тихо, незаметно.

На этот раз Ефимовна не удостоила ответом. Она тихонько, как по писаному, говорила о сыне. Под ее монотонный говорок Илюшка уснул.

Ночью мимо вокзала проносились товарные поезда. Илюшка во сне вздрагивал. В это время ему снился Василий Иванович: он не просто кричал - точно поезд грохотал.

4

Утром Папин встретил неприветливо, бесцеремонно.

Это опять ты, мальчик...

Илюшка не стал не отвечать, не задерживаться. Сбегал в райисполком, Сударикова все еще не было. После этого будто магнитом потянуло на склад.

Сафроныч обрадовался.

Во, браток, а я уж боялся не придешь. Жду да жду тебя завтракать. Животишко подводить стало. Заходи, располагайся. Картошечка, огурчики солененькие.

Приглашение было душевное, свойское. Илюшка не то чтоб отказаться, но даже подумать о том не подумал.

Так, значит на вы не получилось.

Не.

Ничего, дождемся предрика.

День потек в разговорах, в каких-то мелких делах по складу, которые и затевались от безделья. И все бы ничего, но уплыли за день четыре приемника. Илюшка запомнил в лицо всех счастливчиков. У него не возникло зла ни к одному из них, ибо каждому радио требовалось до зарезу. Илюшка был счастлив хоть тем, что оставались еще два аппарата.

Под вечер на всякий случай он сбегал в приемную райисполкома, однако секретарша не обрадовала.

Этот день вроде прошел намного спокойнее вчерашнего, но Илюшка почувствовал усталость, разбитость. Он вяло отвечал на вопросы Ефимовны и даже не спросил, был ли поезд сегодня. Ему было достаточно и того - коль бабка здесь, значит не встретила сына.

И приход Василия Ивановича почти не тронул. Зато Ефимовна заметно посветлела.

Видал его, опять заявился и с хлебом. Небось, так мы с тобой и забогатеем.

Илюшка не хотел идти, но уже на весь вокзал неслось:

Илюха, где ты?

У Василия Ивановича не было холщевого мешочка, напрасно бежали цыганята. Зато из-за пазухи торчал румяный белый батон. Он сразу же оказался в руках у Илюшки.

Это тебе. Р-р-ры, губастая корова, подкрепись и в атаку пойдем.

Василь Иваныч, - позвал вчерашний ротастый мужик, - есть.

Илюшка тут же перестал существовать для Василия Ивановича.

Белая булка вроде бы и радовала, но на душе было скучно, внутри что-то напряглось и подрагивало.

Бабушка, а что это за мужики?

А, грузчики из колхоза. Платформы с лесом разгружают, а ночевать сюда ходят.

Василий Иванович действительно скоро запел. Неподалеку от груз-чиков готовились к ночлегу женщина и двое парней. Наверное мать с сыновьями. Развеселый «ры, губастая корова», все приплясывал около этой женщины, когда же вознамерился рукам волю дать, парни грубо оттолкнули его. Он пьяно покачнулся и завалился на диван. Мужики, угощавшие вином, встрепенулись: то ли заступиться, то ли еще как, но Василий Иванович уже похрапывал.

Неизвестно кто как, а Илюшка рад был такому исходу. У него вроде бы поменьше теперь дрожало внутри.

За окнами смеркалось. Где-то далеко-далеко погромыхивал гром, спать не хотелось. Илюшка был бы рад послушать говорок Ефимовны, но она молчала. Сидела печальная, полуприкрыв глаза. Казалась совсем маленькой и сухонькой, отчего еще больше походила на бабку Васюню.

Илюшка стал вспоминать Калиновку, свою избу, бабку, брата. Как там теперь Андрей? Приступы боли, наверное, совсем доняли его и некому помочь...

Худо Илюшке от мысли, что такой он маленький и беспомощный.

Ой, люди, - вопль женщины в вокзальной тишине наверное был громче разрыва снаряда в затишье меж боями. - Ой, деньги украли. За целую корову... Сегодня продали...

Оба здоровенных парня стояли в боевой стойке, готовые кинуться на любого. Вольно или невольно, украдкой или неприкрыто, взгляды тянулись в сторону цыган. Началось замешательство. Они торопливо перебранивались между собой. Чуть погодя выступил цыган с наградами:

Кто-нибудь из наших подходил к вам?

Мало ли, вы ловкачи известные, - пробубнил нерешительно один из парней:

Тогда цыган загорячился, зазвенел медалями:

Я кровь на войне проливал, награды имею...

А в ответ все то же самое, нерешительное, монотонное:

Мало ли где ты их взял...

Цыгане подняли такой галдеж, что трудно разобрать отдельные слова. Но одна фраза «выскочила» из шумихи внятной.

Да вон тот, «ры», около нее увивался.

Парни сгребли спящего Василий Ивановича, стали шарить по его растрепанной одежонке. Он еще ничего не понимал, только пытался отпихнуться. Ротастый грузчик попробовал заступиться за него:

Что вы трогаете больного человека.

Он, наверное, вам деньги отдал, взвизгнула баба. - Ведите этого рыкалу в милицию, там разберутся, разузнают.

Кого в милицию? Меня! А ну разойдись, сейчас всех взорву. Илюха, где ты? Рви чеку, поперли гады.

Илюшка подскочил, как ужаленный, но Ефимовна цепко впилась своими сухонькими ручками:

Маленький, не ходи. Затопчут. Ишь, ногами бухают, будто паровоз колесами об рельсы:

Илюха, рви чеку... Илюха...

Два здоровенных лба с легкостью вынесли Василия Ивановича за двери. Его возглас еще долго слышался с улицы, из ночи.

Илюша туго обхватил голову, сидел сгорбившись. Он ненавидел всех: и визгливую бабу, и говорливых цыган, и тихую Ефимовну, и самого себя. Ему казалось, что сейчас он совершил предательство.

Маленький, ложись поспи. - Успокойся. Все утрясется.

Как же утрясется, как же можно спать...

Илюшка действительно не собирался спать: надо думать, думать - должен же быть какой-то выход.

Но зря говорят: сон сильнее всего. Не слышал Илюшка, когда вернулись парни. В это время ему уже грезилось сновидение. Будто вновь зовет Василий Иванович к себе. В его высоко понятой руке зажата граната и он просит: «Илюшка, рви чеку! Илюшка, танки идут...».

Илюшка тянется рукой к кольцу, изо всех сил вытягивается и уже достает и вроде бы дергает, но в руке ощущает не кольцо-чеку, а кусок мягкого пахучего хлеба. И непонятное творится в душе: Илюшка не знает, то ли радоваться ему, то ли огорчаться, то ли победили они с Василием Ивановичем, то ли нет. Вдобавок примешался визгливый голос тетки: «Ой, люди, ой, люди...».

Ой, да что же это, головушка моя разгорькая, вот они деньги-то целенькие. Всегда держала за пазухой не проваливались, тут греху видно быть, провалились к поясу.

Видать, исхудала здорово, коль проваливаются, - загоготали грузчики.

Илюшка, не помня себя, кинулся к парням. Стал дергать их за одежду, бился головой в их крепкие тела и сквозь слезы кричал:

Зачем отвели дядю Васю в милицию? Он же не виноват. Вы гады, гады, гады...

Парни растерянно и совершенно без усилий отстраняли от себя хилого мальчишку и виновато бубнили:

Ну чего ты, чего ты? Ну ошибка вышла.

Вмешались оба цыгана с наградами:

Ошибка. Больного человека в милицию отправили, ошибка вам.

Вот рассвенет, пойдем объясним.

Как в милицию тащить, не ждали рассвета, - наседали цыгане.

Можно и сейчас, - сдались парни.

Компания в десять ног дружно вывалилась из вокзала. Илюшка уже не плакал. У него все дрожало внутри. Казалось, еще чуть-чуть и там что-то оборвется.

Милиция располагалась недалеко от райисполкома, в одноэтажном здании. На стук из-за двери послышался старческий, слабый голос:

И чего они не спят. Чего по ночам балухманятся.

Дверь открылась и в слабом свете проема предстал милиционер старенький, хиленький. Илюшка даже и не поверил в него. Он никогда бы и не подумал, что и такими могут быть милиционеры.

Ну, с чем пожаловали. - Дедок построжил голос.

Да вот мы давеча приводили к вам... Оно, ошибка вышла.

Кого приводили-то? Василия Ивановича что ли?

Его...

Идите, досыпайте... Думаете тут дураки сидят, такого человека в КПЗ держать станут. Едва вы ушли, мы его и выпустили.

У Илюшки перестало дрожать внутри. Сделалось легко и чисто. Будто в знойный день, в жажду он выпил холодной ключевой воды.

Возвращались медленно. На востоке заметно рассвело. Наступал новый день. Илюшка поверил в него. Этот день должен принести удачу.

Однако с утра удачи не виделось. Судариков не возвратился. Сафроныч был угрюм и завтраком не угостил. Илюшка торчал на складе неприкаянно, будто в чужом неуютном доме.

Вскоре на склад пожаловала в пух и прах расфуфыренная дамочка, упитанная, говорливая. Слова из нее горохом выкатывались.

Сафрошечка, Папин записочку дал. Обеспечь приемником.

Тебе-то зачем он? - недовольно буркнул Сафроныч.

Развликатца.

Да, так она и сказала «развликатца».

Папочка, то есть Папин, говорит:

Зинаида, что ты такая скучная. Поди на склад, возьми у Сафроныча развлечение.

Сафроныч повертел записку, наколол ее на крюк ко вчерашним и принес коробку.

На, развлекайся.

Дамочка хохотнула и, вихляясь телом, поплыла из склада.

Один остался? - не спросил, будто вздохнул Илюшка. Вместо ответа Сафроныч сам спросил:

Скажи, Илья, отчего мы сволочами делаемся?

На такой вопрос не всякий взрослый ответить смог бы. Куда ум мальчонки. Да он, ответ-то, особо и не нужен был. Сафроныч на него не надеялся.

Вот меня взять. В войну на торпедных катерах ходил, ни штормов, ни пуль не боялся. Бывало, свистнет мимо уха, а я ей вслед: гуд бай, кралечка. Была такая ухарская замашка у меня. Теперь же, в штиль, в спокойствие все люки задраил и в дрейф залег. Вот ведь какой сволочизм. Будто боюсь кого. Тебя манежу третий день. Твое же дело яснее ясного. Тебе приемник-то нужнее нужного. Бери и неси свою душевную музыку. В ней потребность нынче большущая!

Сафроныч принес коробку и остатки принадлежностей.

Э, как же две антенны-то образовалось? - И захохотал. Открыто, свободно. - Я ж этой расфуфыренной-то антенну забыл отдать. Ну, пусть теперь «развлекатца». Сейчас замкну склад да к своим подамся. Не скоро меня тут увидят. Чего стоишь, - прикрикнул на Илюшку.

А вам не нагорит?

Чудак ты, Илья.

5

До чего же длинная дорога от райцентра до Калиновки!

Илюшка и трусцой бежал, и на одной ножке скакал, и шагал по- солдатски под смешную скороговорку о горбатом Петре Петровиче.

«Петр Петрович поехал пар пахать. Пахал по порядку, поймал пару птиц. Поехал продавать. Продавал по полтине, получил пинком по попине».

Когда показалась Калиновка, Илюшка не выдержал, надорвал уголок упаковки. Потрогал пальцем пластмассовый гладкий корпус. Душа была полна радости. Он не домой поспешил, завернул к Петру Петровичу. Тот будто ждал давно.

Ну и долго же ты ходишь, - брат совсем разболелся. Показывай что дали. - И слегка дрожащими, мягкими, осторожными руками извлек приемник. - Ты не тряс его дорогой-то?

Тряс... - Упавшим голосом ответил Илюшка.

Тряс он, тряс. Не дай бог, разгокал графит. Тогда и послушаешь... Давай попробуем на моей антенне.

С тылу пластмассовой коробки он вставил антенну, заземление. Сверху воткнул розетку наушников, покрутил ручку настройки, затем приладил наушники Илюшке.

Илюшка едва не задохнулся от восторга. Он слышал ту самую ду-шевную музыку, которая приснилась ему несколько дней назад. Ею хотелось наслаждаться бесконечно, но вспомнился Андрей. Илюшка заторопился, а вместе с ним и Петр Петрович...

Пока ты ходил, я тут две жердины из колхоза привез для антенны, пасынки вкопал, лом заземления забил. Сейчас проволоку приладим, жердины водрузим и дело в шляпе.

Бабка Васюня встретила с плачем:

И что ж так долго пропадал ты. Вся душа у меня изболелась. Андрюша, видать, тоже переживает. Нынче с утра за занавеской лежит и на вопросы не отвечает.

Сейчас заговорит, - утешил Илюшка бабку.

Петр Петрович работал споро, со знанием дела. Однако, когда начали устанавливать жерди, работа застопорилась.

Тут хребтом надо, а у меня там горбина вырос, - злился умелец. - Им не упрешься, болит зараза. Помощи ждать было не откуда. Летний день в разгаре, мужики на работах.

Принеси что-нибудь мягкое. Горб прикрою, может, так больно не будет.

Илюшка принес подушку, чем рассмешил Петра Петровича.

Но вот высокой струной прочертилась над избой антенна, один конец ее нырнул через форточку в избу. Петр Петрович, побледневший, сел на порожек:

Теперь иди, орудуй сам. Я тут посижу, охолону.

Илюшке хотелось как можно больше удивить Андрея. Он тихонько, по-кошачьи шастал по избе, привинчивал антенну, заземление, наушники и только после этого заглянул за занавес к брату. Тот сперва вроде бы и не удивился. Потом опомнился:

Илька, принес! Ну-ка, давай, давай послушаем твою душевную музыку.

Илюшка надел брату наушники, нагнулся к нему, чтобы слышать самому и покрутил ручку настройки.

Андрей уже восхищался:

Ну, Илька, до чего же хороша твоя музыка. Как за душу берет! Я и боли не чувствую. В голове новость необыкновенная. Славная, душевная музыка.

Илюшка широко открыл глаза, растерянно слушал слова брата. Ему хотелось кричать, но дыхание перехватило...

Не было музыки в наушниках. Там монотонно мужской голос пе-речислял последние известия. А Андрей, закрыв глаза, все продолжал нахваливать душевную музыку. Илюшка не мог понять, что происходит с братом. Он еще не знал, да и никто не знал, что Андрей оглох навсегда...

Назад