Я очень многое помню из детства. Когда началась война, мне четырех дней не хватало до трех лет. Конечно, начало войны не отложилось в моей памяти, еще слишком маленький был, но сама она крепко запала в душу...

Беженцы, стрельбища молоденьких солдатиков-новобранцев на Нахаловских огородах... Однажды летним днем, мы с мамой как раз пололи грядки на огороде, услышали, как в соседнем селе Мухановке, что от нашей Калиновки в трех километрах, сильно ухнуло. И сразу стало понятно: фашист бомбу кинул.

Многие калиновцы бегали смотреть «как рвануло». И я просился, помнится, даже плакал, но мама уговорила меня.

- Ты маленький, ножки у тебя коротенькие, шажочки не длинные - тебе придется идти долго-долго. За это время вдруг да еще фашист прилетит и на тебя бомбу кинет...

А потом вернулся с фронта отец. Слепой... После тяжелого ранения.

Я не сразу поверил в его слепоту: тыкал пальцем в лицо около глаз, все ждал, когда же он начнет отстраняться от моих тычков. Отец сильно пугался, только не в тот момент, когда я подносил палец к его лицу, а тогда, когда чувствовал укол востренького пальчика.

Однако вскоре я привык и поверил, и стал неотлучным поводырем.

Как могли, мы в четыре ноги, руки и в два глаза старались помочь маме. Она с утра до ночи все на колхозной работе. В шесть лет я ловко умел печь на сковородке оладушки из темной ржаной муки.

Мы, мужчины, вставали с постели, когда нашей работницы уже и след простывал. Прежде чем уйти, она растапливала печь, мне приходилось дотапливать, выпекая оладушки.

Сковородка у нас была одна, к моему счастью алюминиевая, легкая. Я уверенно подцеплял ее чапельником, ставил в печи на таган поближе к углям. Когда она нагревалась, смазывал ее куском старого-престарого сала. От долгого пользования кусок был похож на жесткую тряпку. Макал ложку в воду, чтоб тесто не приставало и черпал тесто из дежи. Расплываясь, оно шкворчало на сковороде. Усажаю всю посудину кучками опары, я, уже с натугой, вновь водружал ее на таган.

А отец в это время ощупью пробирался к столу, там приготовлена кружка с молоком, и начинал шутливо покрикивать на меня:

Ну, повар, скоро кормить станешь? А то кишка на кишку протокол пишет.

Я подбрасывал в печь пучок соломы, чтоб подбодрить огонь. И вскоре мы с отцом, обжигаясь, ели мою стряпню.

Наевшись сам и накормив отца, я выпекал еще оладьев для мамы.

Горячие они были ничего: и вроде бы пышные, и легкие. Однако к возвращению нашей работницы, они садились, как говорят у нас в Калиновке, крицей, и без того темные, совсем чернели и почему- то делались тяжелыми и внутри липкими.

Но мама ничего не замечала, знай, нахваливала:

Кормилец ты мой!..

Она и еще что-то приговаривала, но я уже не слышал. Утомленный и заботой об отце, и длинным днем, и ожиданием возвращения мамы с работы, я засыпал мгновенно...

А однажды у нас кончилась мука и утром мне нечего было делать, и я огорчился. Отец же наоборот, развеселился, сделался оживленным.

Ну, сынок, пора нам с тобой дела и поважнее оладьев исполнять. Пойдем-ка на мельницу?

Из нашего скудного закрома мы насыпали зерна: примерно треть мешка. Кстати сказать, я что-то не припомню, мололи ли мы в те времена хоть раз целый мешок... Все вспоминаются полмешочки да «пудика на два». Вот и на этот раз оценил отец свою ношу в два пуда.

Ветряная мельница, самое высокое сооружение в округе, помахивала крыльями чуть в стороне от Калиновки. Я там еще ни разу не был, хотя свое длинное, с широкой улицей село уже освоил. Раза два водил отца в сельсовет, который располагался под семью высоченными вязами на противоположном конце Калиновки.

Не знаю почему, но мельница меня пугала. Может, своей огромностью, может, великим размахом крыльев, а может, просто тем, что была мне совершенно неведома.

Преодолевая страх, я веду к ней отца. На спине у него, будто прилипший, покоится мехарь с рожью. Путь наш неблизок, скоро к неисчезаюшему страху начинает примешиваться усталость. И я не против поканючить, похныкать, запросить отдых. Но, подняв глаза на отца, я осекаюсь. Лицо его в бисеринках пота, да и сам он дышит тяжело, с хрипотцой. Видно, отвык мой родитель от физической работы и теперь организм никак не втянется.

Идем молча. Чем ближе к машущим крыльям, тем короче мои, и без того неспорые, шажки. Когда же подходим вплотную, глаза мои норовят вылезти из орбит.

Какое же передо мной страшилище! И при том скрипит, визжит, содрогается. Так и думается, - вот-вот оно сдвинется с места и пойдет на тебя. Это выше моих сил и я останавливаюсь. Отец начинает сердиться, обзывает меня трусом. Не помогает. Обещает купить конфет. Все безтолку.

Наверное, тогда, перед воротами мельницы, я впервые, по глупенькому позавидовал отцовой слепоте: тому, что он не видит этакое страшилище.

Из просторного, округлого помещения мельницы пришла к нам навстречу тетя Елена Назаркина. Недавно ей прислали похоронку на мужа и, она еще не успела отплакаться и потому слезы у нее были близки и когда подошла к нам, щеки ее пробороздили две блестящие строчки.

Страшно, Шурок? - спросила она мягко и взяла меня за руку. - Закрой глаза и пойдем.

Если бы взяла за руку отца, то я наверняка бы отцепился и остался стоять наруже.

Эти последние метры казались бесконечными. В какой-то момент мне показалось, что сейчас крыло заденет мою голову и снесет половину или, что еще ужаснее, подхватит всего меня с собой, вознесет на неописуемую высоту и швырнет оттуда. Я весь съежился и машинально присел, подогнув ноги. Но оказалось, что мы уже вошли в мельницу.

Открыв глаза, я не испугался еще больше, потому как здесь ничего страшного не виделось. Крутилось длинное, толстое бревно, а все остальное было зашито досками. Под ними что-то ворчало, стукало, вызывало содрогание. Когда же я увидел «леток», из которого точилась струйкой мука, я совсем успокоился.

Мы заняли очередь, хотя женщины, а помольницами в этот день были они, стали наперебой уступать нам очередь. Отец от такой услуги отказался решительно:

Вы работаете, детишки, небось, дома дожидаются. А нам спешить некуда, с вами побуду, про жисть колхозную проведаю.

И то, - согласились присутствующие едва ли не в один голос.

Постепенно я осмелел, свободно взбирался на дрожащий полок, подходил к коробу, за которым тяжело ворочался жернов. Я не представлял что это за штуковина, но все говорили, мол, ветерок нынче устойчивый и жернов шустро ворочается.

Сверху, с полка я украдкой посматривал за мельником, глуховатым дядей Проней. Он почти неотступно стоял у отполированного, похожего на руль полуторки, железного колеса.

Помельщицы, высыпав зерно в бункер, непременно просили мельника:

Пронь, прижми маленько, помягче мучица нужна, пышонки хочется испечь, гости на подходе.

Ну, бабы, соображать надо! - возмущался мельник. - И так в пух делаю. Во, пощупайте...

Он наклоняется к летку, ловит щепоть муки, перетирает меж пальцев, зачем-то пробует языком:

Просеивать не надо. Без отрубей, один пух идет!

Женщин это не успокаивает, просьба повторяется. Дядя Проня хватается за голову.

Бабы! - Почти трагически восклицает он. - Посадим камень.

Дядя Проня, на правах хозяина, командира ветряного механизма, имеет право называть жернов камнем. Однако женщины и трагическое состояние мельника оставляют без внимания и он, безнадежно махнув рукой, поворачивает на пол-оборота по часовой стрелке отполированное колесо. Тем самым прижимает вращающийся жернов к неподвижному, уменьшает зазор между ними и мука получается мягче. Но жернов при этом гудит натуженнее, тяжелее. Да и все строение напрягается, скрипит угрожающе.

Просительницы успокаиваются. Удовлетворенные включаются в прерванный разговор, забываются. Этого и надо дяде Проне. Незаметно возвращает он колесо на прежнее место, и мельница, как мне кажется, облегченно вздыхает.

Ветер нынче упругий, надежный, помахивают крылья великана. Очередь двигается заметно. Смоловшие зерно, уходят, приходят новые люди. За нами с отцом уже образовался «хвост». Я совсем освоился на мельнице. Набрался смелости и тоже дотянулся до сыплющейся из летка мучной струйки. Коснулся и удивился: мука была почти горячей. Я даже руку отдернул. Дядя Проня и женщины засмеялись. Мельник мазнул своей белой в муке рукой по моему лицу. Женщины засмеялись дружнее. А мне обидно не было, я тоже веселился.

Большой уж делается, - сказала с заметной грустинкой Мария Николаевна, пришедшая на мельницу одной из последних.

Ему быстро нужно расти: матери помощник требуется, - добавил еще кто-то.

Эти слова приятно слушать и мне действительно кажется, что я совсем уж большой.

Подходит наша очередь. Мы готовимся засыпать рожь в деревянный бункер, который устроен над коробом с гудящим жерновом. В это время резво, почти под самые ворота, подкатывает повозка. И тут же в проеме появляется Данилч с полным мешком на плече. Вообще-то он - Данилович, но в Калиновке зовут сокращенно, а то еще и конторщиком. Он работает в колхозной бухгалтерии-конторе. На войну его не взяли, вроде бы палец какой-то на правой руке бездействует.

Ни с кем не здороваясь, Данилч протопал прямиком на полок, заглянул в бункер.

Надо же, как вовремя я угодил! - сказал удовлетворенно. - Готовьсь, - крикнул вниз, к летку.

Это означало, что зерно в бункере кончается и скоро пойдет мука уже того, кто засыпает новую порцию для помола.

Данилч, моя очередь, - сказал сухо отец. Он, видно, каким-то своим чутьем определил, что происходит у бункера.

Успеешь, - снисходительно отреагировал конторщик. - Тебе теперь некуда спешить.

И тебе не к спеху протирать штаны на конторском стуле.

Вместе ответа Данилч завопил:

Отгребай! - И опорожнил мешок в бункер.

Отец тоже высыпал свой.

Сынок! - позвал меня властно, - веди к летку.

Не спеши, а то споткнешься. Ушибиться можно, - пожалел конторщик.

У меня глаза острые, - отпарировал отец, вцепившись в мою руку.

И меня захватила отцова отчаянная храбрость, мы заспешили по ступенькам с полка. Но, конечно же, не были первыми у летка. Данилч успел за это время небрежно отпихнуть от колеса мельника, резко крутнул по часовой стрелке. И вся мельница будто присела от натуги. Медленнее стал вращаться вал, исчез веселый голос жернова, из-под короба доносилось теперь какое-то угрюмое стенание.

Ты что делаешь? - заволновался дядя Проня. - Механизм погубишь. Сейчас кулачки полетят, поломаются, не выдюжат.

Отойди, бабий угодник...

Тут мы с отцом подступились.

Чего раскомандовался, тыловая крыса? - Отец побледнел, слова говорил неровно, со срывом в голосе.

А ты где? Не в тылу? - хохотнул Данилч с ухмылочкой, - рядом стоим...

Я воевал!

И навоевался! Теперь утихни, тут тебе не фашисты окружают.

Да ты хуже них, - отец придвинулся вплотную к конторщику.

Бабы, возьмите его от греха, - конторщик поводил белками глаз. - Не стерплю, зашибу ненароком.

Я те зашибу! - Отец протянул руки, отыскивая Данилча, но шарил по пустоте.

Несколько женщин кинулись к отцу и с уговорами, с колготой оттеснили к сторонке, усадили на подвернувшийся чурбан. Обхватив голову руками, слепой мой отец почти подвывал:

Ах, гад, ах, паскуда! Попался бы мне там... Поглядел бы я чего стоит твоя вонючая душонка.

А сзади, уткнувшись носом в стену, ревел я.

И что ты, Данилч, лютуешь? - осмелела Мария Николаевна. - Перед кем власть свою кажешь? Против кого? Ужель не стыдно?..

Поговори, поговори у меня. Видать трудодней много имеешь. Можно сверочку сделать...

Вот, погоди, мужики вернутся...

Тех дождись сперва. А я тут: ишь, осмелела, я сделаю сверочку, я те сведу дебит с кредитом.

И Мария Николаевна отошла к общему женскому корогоду. И стала похожей на всех. Смотрела на происходящее печально-испуганными глазами, прикрыв рот уголочком покрывального платка.

Они - эти стожильные - «я корова, я и бык. Я и баба, и мужик», бессильны против конторщика. В его руках все бухгалтерские книги, а в тех книгах их судьба. Военное время - оно строгое: не выработаешь минимум трудодней - двести восемьдесят семь - на голову твою падут кары многие... Могут и в тюрьму упечь. И поди, докажи, что ты ломила на поле колхозном похлестче лошади. В книге учетной нужной записи нет. И никуда не пожалуешься, и правду не ищи, она в красных лапищах Данилча бьется маленькой птахой.

Данилч, отпусти маленько, - взмолился дядя Проня.

Посадим камень, перековывать придется.

В ответ слышалось только сопение. Конторщик с усилием и старанием набивал мешок. От усердия лицо покрылось потом. Мучная пыль обильно налипла на потовые бисеринки, намокала, превращалась в тонкий слой теста и лицо из красного на глазах превращалось в неприятно-серое. Крупные капли пота, просачиваясь из-под картуза, проделывали в серости извилистые, ломанные бороздки, где просвечивались промытые, чистые красные щеки. И лицо Данилча стало выглядеть зловещим, будто в кровавых потеках.

Обида за нахальное обращение с отцом во мне не то, чтоб угасла, просто ее затмило другое. Теперь мне казалось, что конторщик упихает в мешок и свой, и наш помол. И тут нам не с чего будет печь оладушки.

Прижатый жернов вращался медленно и струйка муки текла со-всем-совсем жиденько, и мешок никак не хотел наполняться.

Время текло еще медленнее, чем проворачивался жернов.

Наконец-то Данилч завязал мешок и, прежде чем взвалить его на себя, отвернул колесо в обратную, подмигнул мельнику:

Мне-то гостей дорогих встречать, мучица надобна классная. А им и похруще сойдет...

Прикрякнув, он, под общее молчание, покинул мельницу и лишь тогда раздалось:

Не иначе, как ждет начальство из района.

Попьются, - подтвердил еще кто-то.

После ухода конторщика облегченно вздохнули женщины, повеселел жернов. Встал и отец: вызвался сам посыпать муку. Дело не хитрое: ларчик под летком аккуратненький, знай, скреби по дну железным совком, что подцепил - сыпь в мешок. У отца, конечно, получается не очень ловко, но меня не это заботит - главное, почаще «нырял» бы совок в мешок. А в нем уже заметно муки набирается. И отец маленько «отмякает».

Видно, не совсем еще обнаглел, наше оставил вроде бы. Но ты, сынок, поглядывай, как бы нам чужого не прихватить.

Стоящая за нами в очереди готовится засыпать. У меня в ушах звон стоит - вот сейчас, в эту минуту она закричит - отгребай. А в мешке нашем пока муки меньше, чем зерна было.

Тут неожиданно Мария Николаевна отсыпает ведро зерна из своего мешка, тихонько опрокидывает в бункер. Глядя на меня, она прикладывает палец к губам.

Отец почти совсем уж доволен:

Гляди-ко, подлец подлецом, а по-божески обошелся.

На меня будто прозрение какое находит и я решительно говорю:

Все, отгребай!

Отец огорченно вздохнул... Мы посыпали остатки муки; ноша была теперь полегче, Мария Николаевна погрозила мне вслед, но это было не страшно.

Я правил прямо к дому, но отец распорядился завести его в сельсовет.

Так дело нельзя оставлять, сынок. Повадится волк в стаде бедокурить, все стадо перепортит.

У одного из вязов привязана лошадь с телегой, а в телеге мешок знакомый. Я машинально замедлил ход.

Устал? - спросил отец.

Да, - еле выдавил я из себя и не знал, что делать: сказать про лошадь, про мешок или не говорить... А тем временем мы подошли к ступенькам перед входом в сельсовет. В здании прохладно и тихо.

Дверь в кабинет председателя открыта. Едва я заглянул за нее, тут же встретился с взглядом конторщика. Он сидел за столом с председателем, перед ними два стакана и начатая поллитровка с водкой.

Председатель сельского Совета Лиховатский шустро соскочил со стула и угодливо к отцу навстречу заспешил. А Данилч, не отводя от меня взгляда, положил на стол огромный мясистый кулачище. Сердце у меня трусливо екнуло, и я лишился дара речи. Кстати сказать, в моем разговоре никто и не нуждался. У меня в испуганном мозгу еле-еле шевелился вопрос: какой же из пальцев бездействует в этом здоровенном кулачище? И еще было горькое сознание: какой же я все-таки еще маленький...

Лиховатский, блистая золотой фиксой, рассыпался сорокой перед отцом:

Как жизнь, фронтовик? Как здоровьишко? Да зачем же ты на горбу-то, спросил бы лошаденку в колхозе. Разве тебе кто откажет...

Мой родитель насилу-насилу сумел вклиниться и эту пустопорожнюю стрекотню.

Какое там лошадь, хоть бы не обижали, не притесняли.

А кто притесняет? - искренне удивился председатель.

Нашелся гад... Данилч...

Кулак на столе сжался плотнее. Пальцы на изгибах начали белеть. И это продолжалось все то время, пока отец, пересказывал случай на мельнице.

Ты знаешь, - Лиховатский вроде бы дружески похлопал по хилому, костлявому отцовскому плечу - издерганы все войной. А Данилч особенно: горит на работе. Небось, едва смолол и в контору... Учет, переучет, старается как можно больше насчитать для фронта. Дело умственное, утомительное, нервное. Он и не выдержал, ты войди в его положение.

Войти-то можно, - засомневался отец, - но он еще и муки моей прихватил.

Да ну? Сколько у тебя было?

Пуда два.

Ну-ка, ну-ка... - Лиховатский легонько поднял наш мешишко. - По-моему, зря наговариваешь: два пуда у тебя и есть.

Не будет, - еще сопротивляется отец, но уже нерешительно, вяло.

Да я тебе говорю, не меньше двух пудов. - Наседает председатель. - Мужик ты здоровый, крепкий. Такой вес для тебя - пушинка, вот и ошибаешься. А я верно чую, да и глаз у меня, как весы в аптеке...

И Лиховатский легонечко, вежливо выпроваживает нас из сельсовета. Мешок с мукой он несет самолично и только на пороге помогает водрузить его на отцовский горб.

Я выходил не оглядываясь, но и затылком чувствовал кулачище на столе. Ни тогда и ни позже я не сказал о нем отцу, отчего и сам не могу объяснить...

Потом была победа, пришла и жизнь посытнее. Отец мой простил тот случай, а может, просто забыл. И с Данил чем бывало поговаривали мирно... А я простить не смог. Видно, нет во мне отцовской доброты и мудрости.

У Данилча была дочь, Галка. Я с ней учился. В старших классах она сделалась симпатичной, особо когда улыбалась. Тогда у нее на щеках обозначались привлекательные нежные ямочки. Они мне очень нравились... Я много раз собирался подойти к Галинке, предложить свою дружбу. Но вспоминался случай на мельнице и я не мог побороть в себе обиду за отца, за оскорбленных женщин...

Многое я помнил из детства. Однако чаще всего всплывает в моей памяти описанный случай. И особо два самых острых эпизода из него: огромный, красный, с побелевшими на сгибах пальцами, кулак на столе и корогодик женщин на мельнице, с печально-испуганными глазами... Мои мадонны, прикрывшие рот уголком покрывального платка...

Назад