1

Васятка очнулся и настороженно прислушался к себе. Вчера, укладываясь спать, он загадал: если, проснувшись, ощутит в душе радость, значит, жди тетю Инну! Днем и приедет...

Особого ликования не слышалось, но печали и вовсе не было, а это можно считать за радость. От этой мысли враз запело, заиграло внутри. И громче всего дивный колокольчик названивает: «динь-линь-линь-линь. Динь-линь-линь-линь». Голосочек у него, у колокольчика, чистый-чистый, звонкий-звонкий...

Нечасто звучит он в Васяткиной душе. Первый раз услышался, когда отец с войны пришел. Весь израненный, с изуродованным лицом от ожога, но живой ведь!

Еще шла война, еще густо сыпались похоронки и немец стоял под Воронежем, в каких-то двухстах километрах, но для Васятки с матерью время пошло спокойнее. Дома воитель, кормилец, глава семьи; пусть беспомощный, но с мужичьим голосом, советом. У других и того нету.

Дружки дразнили Васятку бобылем - один он был в семье. Вско-рости кличка отпала: сестра Зинка появилась, а там и братец Сашок.

Васятка поднялся с родительской кровати - теперь он по праву занимал ее - и пошел поглядеть младшеньких. Оно хоть и лето на дворе, а спать враздежку негоже.

Зинка, свернувшись калачиком, сползла с подушки. Напрягшись, подтянул сестру повыше, она даже и не муркнула, только сундук, на котором стлали ей постель, слегка скрипнул.

Васятка пригладил раскуделившиеся волосы, мысленно пожалел сестренку: целый день тяпала она вчера картошку в огороде, а ручонки-то чуть толще черенка от тяпки.

Перешел к брату, пятилетнему Сашку. Вот уж с кем беда! Раски-дался, разбросался, одеяло загнал в самый угол качки. Едва вытащил его Васятка. Только успел накрыть спящего - покрывало наполовину опять слетело. Не просыпаясь, машет руками сорванец, не накрывай мол. Ишь, какой жаркий. Васятка обождал малость и поднял одеяльце до плеч.

Спать не хотелось. Он вышел во двор. Корова Милка удивленно запрядала ушами: время для утренней дойки не подошло, и она не вылежалась.

Лежи, лежи, Милка, - успокоил Васятка. - Это я так. Не спится...

Присел на толстый, исщербленный временем чурбак, вкопанный «на попа» посреди двора. На нем любил сиживать отец. Бывало, ночь-полночь, а он выйдет, и сидит тихо-тихо, точно при игре в прятки, затаившись. На вопрос обеспокоенной матери всегда отвечал одинаково:

Не спится...

2

Отец умер на третьем году после окончания войны. Он совсем уж было отошел от ран, за силу взялся и настолько, что помахать косой день-другой для него не в большую тягость стало. И вдруг... В перво- осень сорок седьмого, в тихий светлый день неожиданно упал во дворе. Брались нести его еще живого, а в избу принесли мертвого. Доктор сказал, будто осколок у него в груди «двигался» и до сердца дошел...

А месяц назад не стало матери. Работала она трактористкой на «универсале», бороновала пар. Боронки чистила тетка Фрося, у которой в Новый год родилась шестая дочь. Отпросилась тетка покормить малютку. Когда вернулась на поле, то ни трактора, ни трактористки не нашла. Сперва подумала, что на другое поле переехала, но увидела - боронованный след не туда пошел, с огрехом. Она по следу, он и привел к буераку на краю загонки. В нем, в буераке-то, трактор валяется, весь в кровь перемазанный. Видно, мать очищала агрегат на ходу, не поосторожничала, и зацепило ее боронкой; неуправляемый трактор тарахтел да тарахтел и дотарахтел до ямины.

Мать было не узнать. Сашок все указывал на тело пальцем и спра-шивал испуганно:

Это се?

Чего с него возьмешь, Васятка почти в три раза старше и то пугался. Зинка ревела жутко, Васятке же не плакалось. Внутри закаменело, а в голове одна лишь мысль застряла: «Как же теперь? Как же теперь?»

Утешительных слов говорилось много, и сперва от них шло облег-чение. Когда же председатель колхоза после похорон, точно подводя итоги всех утешений, сказал:

Крепись, Василий, не бросим! Тебя в ремесленное определим, младших твоих - сестру и братку - в хороший интернат устроим... - у Васятки сердце одеревенело. Не помня себя, закричал на жалельщи- ков:

Катитесь вы все с интернатами, с ремеслухами, не хотим мы, не хотим. Дома будем жить. Дома! Слышите?

Хиленькая Зинка прильнула к нему, захныкала:

Васяня, не отдавай меня в интернат, я с тобой хочу. Я тебя слушаться буду.

Тогда припомнился Васятке сельский полудурок Микашка, одиноко живший на краю села в покосившейся избе. В марте от набухшего снега рухнул верх на ветхом строении и Микашке негде стало жить. Выхлопотали для него интернат, где-то под Тамбовом.

Когда отправляли, Микашка, не гляди что полоумный, плакал жалостливее умного.

Куды ж вы меня отпихиваете, я с вами хочу... Я люблю вас всех... Пропади интернат, сгинь...

Бабы обревелись тогда. Да что поделаешь, некуда деться Микашке.

Конечно, для Зинки да Сашка совсем другой интернат, но все одно - интернат. Разве Васятка маленький или вроде полудурка?

А дня через два после похорон и вовсе духом воспрянули. Приехала из Москвы тетя Инна, дальняя отцова родственница. Женщина маленькая, худенькая. Васятка перво-наперво руки ее с Зинкиными сравнил. Не намного были они крепче девчоночьих.

Тетя и раньше несколько раз приезжала, когда отец жив был. Но тогда Васятка не смотрел на ее руки, он ждал гостинцев: вкусных, пахнущих - московских гостинцев...

Колокольчик целый день динькал, а то и более: с того момента, когда приходила телеграмма о приезде и до получения подарков. Может, и потом звенел, но не до него было - Васятка расправлялся со вкуснятиной.

Приехав, тетя Инна тоже принялась утешать, но это не настора-живало, потому как родственница не говорила - не падайте духом, не пропадете, не бросим... Ее слова ближе к сердцу ложились.

Ничего, ребяточки, перенесем. Вот поеду, уволюсь с работы и вернусь к вам. Вместе веселее жизнь пойдет. Дней двадцать потерпите, пока все оформлю...

Но прошел почти месяц, а от москвички никаких вестей. Неделю назад Васятка написал ей письмо:

«Тетя Инночка, ждем мы вас ждем, а от вас ни слуху ни духу. В селе надо мной кое-кто вроде бы подсмеивается, мол, жди-жди, так тебе и приедет. Не дура она, говорят, променять городскую чистую жизнь на деревенскую навозную. И больше всех дед Двунос изгаляется. При каждой встрече, хоть три раза на дню свидимся, выспрашивает: ну как, не объявилась горожанка-то? Спрашивает вроде бы ласково, а я вижу, как в глазах его ехидинки бегают.

У нас тут сенокос прошел. Сперва нашему хозяйству отказали в покосе, мол, им тут не жить. Я осерчал и сказал председателю, что напишу товарищу Сталину, враз и отмерили. Теперь уж я покосил. И домой свезли, и стожок склали. Заметный получился. Маленько соломки добавим да Зинка с огорода сору надергает - так что на Милку хватит. А овец мы изведем, страсть колготно с ними. Намедни старая рогатая, вы ее, поди, и не запомнили, укусила Сашка за палец. Не собака, а тяпнула. Он, пока не заснул, все плакал. Хотел дать ей морковку, а она, старая грязноязычница, за палец. Нет, тетя Инна, овцам не зимовать. Мы все трое так порешили.

А вы, тетя Инночка, если тяжко или там чего не получается, то и не страдайте дюже-то. Мы как-нибудь. Затем и до свидания. Уважают вас Сашок, Зинка и я, Васятка».

Больше всего боялся Васятка позавчерашний и вчерашний день. Он все рассчитал. Письмо в один конец идет три дня да в обратный столько же. Так что если б тетя Инна раздумала ехать, то письмо-отказ было бы. Вчера ему последний срок вышел. Коль не пришло, значит, жди самою. Вот оттого-то и загадал он вчера на сон грядущий.

3

На придворке тяжко, с прихрипом замыкала овца. Васятка встре-пенулся: уж не угодила ли какая в щель меж досками? Тревога оказалась напрасной. Это все та же рогатая старуха, разоспавшись, похрапывала от жары.

Едва подошел к новому, пахнущему смоляными досками придворку, овцы вместе с ягнятками резво повскакивали и заспешили к двери. Васятка ругнул их беззлобно:

- У, шиндрыгалы, навострились. По целому дню топчетесь и ночью норовите со двора ушастать.

Потрогал дверку, самодельный крюк держал надежно.

Не обращая больше внимание на животин, обошел придворок. И, в который раз за последние дни, остался доволен постройкой.

Если бы не напоминание о том, каким манером появились доски, можно бы радоваться вовсю. Но... Гроб для матери тут же во дворе делал Двунос. Досок привез толстых, попрочнее. Мужики его расподхватили, мол, городишь колодину неподъемную, самого и заставим тащить. Дед «переиграл» - еще разок съездил к колхозной пилораме, привез иного «материалу», а прежний так и остался лежать на Васят- кином дворе. Дед не раз и не два приходил, поглядывал. Заподозрил молодой хозяин, что неспроста тот повадился, как бы к себе не уволок. Добавил столбочков, жердин да и сгородил для овец летний загон.

И не только по этой причине несколько дней пыхтел, потел в трудах...

Хотя и написал в письме тетке Инне, мол, коль нет возможности, то не приезжай, в душе же для сомнений и крохотного закутка не оставлял. Приедет тетя Инночка, всем назло приедет! Зайдет на двор, а тут - нате вам, - не разорение, не оплошалость, а новая пристроечка. Пусть не сомневается в Васятке!

Дед Двунос, к удивлению, тоже воздовольствовал, расхваливал на все лады:

Цепок ты, мошенник, крепкорук! Способно смастерил, с умом. Садись, покурим.

Угодливо кисет и рулончик газетной бумаги протянул. Васятке страшно захотелось поцедить цигарочку, посидеть, подымливая, рядом со стариком. Но вспомнил обещание, данное отцу, и отказался...

Отец курил много. С огоньком осторожничал, но все равно на штанах то тут, то там дырки прогорали. Малюсенькие, точно просом простреленные. Васятка в то время тоже покуривал. Благо, с табачком никаких трудностей: позаимствовать у отца горстку-другую без отдачи - проще пареной репы.

Однако отец догадался о сыновних проделках и в один прекрасный день предложил:

Сынок, давай-ка с куревом покончим. Иначе не миновать беды. На, прибери да получше, чтоб я не сыскал.

Отдал табак, кремень, трут, кресало. Сперва Васятка возрадовался - во лафа! - все в своих руках. И спрятал с умыслом, чтоб самому ловчее взять. Но не тут-то было. Отец очень страдал без курева. Раздражался едва ли не по всякому пустяку и все ходил, ходил, точно в поисках: то во дворе, то по избе, ушибая коленки о табуретки. Видя такое, Васятка не смел закурить потаясь. Терпел. Отцу совсем захужело. Сжалился над ним Васятка, принес все причиндалы.

На, кури.

Не гоже, сынок! Слово дали.

Ты, пап, кури, а я не буду. Никогда, никогда!

Я тоже...

Решительно отстранил принесенное сыном. Велел выкинуть «ку-рильный агрегат», но Васятка ослушался. И от этого хорошо получилось: как-никак - память.

Возьмет кремень ли, кресало ли и - враз отец перед глазами: сидит на чурбаке, добывает искру. Потукает-потукает, почиркает-почиркает железинкой о камешек и тихонько, с покрадыванием, пальцем к ватке приблизится. Почувствует тепло и мало-помалу воздует огонек...

Славно было. Мать с работы придет, усталая, промазученная, пропыленная. К ее приходу Васятка воды степлит. Пока моется, он уж на загнетке кулешку сготовит. Сядут за стол, кулеш с разварочки пахуч, приятно пощекотывает в носу. Зинка, медом не корми, схватит самую большенную ложку и к отцу на колени. Пока поест, все колено ему обкулешит. А Сашок на материных угнездивается. Едят не спеша из общей чашки. Васятка разка три к загнетке сбегает - подольет горяченького. Потом, не вздувая свет, сумерчинают. Глядишь, Зинка с Сашком засопели, сморились...

Васятка тряхнул Головой, отгоняя приятные, но щиплющие душу воспоминания. Вроде бы и недавно было, теперь же кажется даль- ним-раздальним...

4

Восток алел все заметнее, все краше. Утро наплывало тихо, с про- хладноватым дыханием. По деревне покатились первые, еще несмелые звуки: где-то громыхнула колокольцевым звоном щеколда се- нечной двери, скрипнул колодезный журавль, несмело тявкнула собачонка.

До солнца еще не скоро, но мир уж готов к встрече с ним. Поднялась Милка. Сгорбив упруго спину, потянулась и взмыкнула, глядя на Васятку.

Успеешь, - отмахнулся он. - Разомни хоть ноги-то маленько.

Место, где лежала корова, гладко улежано и теплом парит.

Избаловалась! - добавил с притворным укором. - День-то велик- развелик, наешься-переешься.

Васятка решил подоить ее пораньше, чтоб успела Милка до стада похватать перед усадьбой лебеды, муравы росной, аппетитной.

Перед тем как идти за подойником, вытащил из-под, застрехи мягкий - нынешнегоднишнего полыня - веник, обмахнул у коровы лежалый бок, стряхивая навоз. Не сделай этого, может в ведро с молоком осыпаться. Буренке процедура нравится, от приятности шею вытягивает и даже жвачку перестает пережевывать.

Аккуратненькая коровенка в Васяткином хозяйстве. Не костистая, не брюхатая, к корму экономная, а молока дает слава Богу - и на еду хватает, и поставку сливает Васятка без отставания, и немного сливочек подобрал. Есть чем встретить тетю Инну. И в обхождении с собой Милка не привередлива, и в пойле тоже: от - скоромных щей морды не отворотит. Опять же, доится не туго. Для Васятки-то закавыки никакой нет, он давным-давно наловчился в этом деле, любую выдоит, а вот москвичка с непривычки не всякую буренку сможет освободить от молока. Иная попадется - замучаешься, отдает по капельке, тянешь, тянешь за сосцы, пальцы гудмя загудут...

5

После похорон матери Васятка совсем потерялся: не знал, с чего жизнь начинать, вернее, как продолжить ее. И только после председателевых слов, после намеков на ремеслуху, на интернат - «воскреснул», будто от глубокого забытья очнулся. Надо, как говаривал отец, «сохранять корень в крепости». Речь тут, конечно, о корне не в прямом смысле...

Сельсоветские корни - это колхозы, и в Грязнуше целых четыре: крепки колхозы - и сельсовет на виду. Для колхозов корни - поля, фермы. Васяткин же корень - хозяйство; не даст зачахнуть ему - значит, будет жить, станут с ним считаться на селе, - забудут, что он недоросль.

Трудно вначале было; заметался, не знал, за что браться в первую очередь, все казалось нужным, важным. Он туда, он сюда, но нигде не успевал. Огород сореть начал.

Зинка, молодец, будто старушечка, не спеша, молчком, если не считать ее обычного «ой», обрядилась в материну юбку до пят и ранним утром, по прохладце, и после полудня, когда жара спадет, рвет да рвет наплодившийся сор. На помощь ей Лидка, старшая тетки Фросина дочь пришла. Так и побороли они зеленую напасть.

Вчера Зинка в одиночку картошку дошибла. Теперь уж и Васятка остепенился - не мечется как угорелый. Хозяйствует со спокойствием и даже выгадал несколько деньков для колхоза: на его счет четыре трудодня и десять соток записано. Это уж точно, не Васяткой придумано, сама бригадир тетка Евгения сообщила.

Однако полной уверенности за крепость «корня» нет. Всяко говорят в Грязнуше: иные за то, чтоб сирот «государству сдать», другие жалеют: мол, пусть телепаются, пока можется. Первые наскакивают на вторых:

Ждите, дотелепаются - полдеревни спалят, вот тогда и гляди... Виданное ли дело - детишки сами по себе, без взрослого догляду. На своих целый день только и зычишь: туда не ходи, того не смей, и то глаз не хватает - чего-нибудь да вытворят. А этим слова поперек сказать некому, от дурного действа отстранить.

Вторые, конечно, не молчат, и у них имеется довод.

Васятка-то из ума сшит, парень стосотский, хороший из хороших...

Э-э, все они хороши, покуда спят... Мальчишка он и есть маль-чишка...

Пока будут такие разговоры, о полном спокойствии и речи заводить нечего. А конец им прийти может только от двух причин: либо Васятка вырастет, либо тетя Инна приедет.

Но раньше срока еще никто не вырастал, так что в основном-то вся надежда на московскую родственницу. Вот тут уж у Васятки со-чувствующих немного. Иной бы и рад поддакнуть, мол, жди, жди, приедет, чего ж не приехать, да мало верящих в этот самый приезд. Особых рассуждений выискивать не требуется - все яснее ясного. Перво-наперво, человек она наскрозь городской - легко ли жизнь свою напрочь переиначить? То-то и оно. В ее возрасте и того хуже.

Да и родственница-то она, как говорит дед Двунос, жиже, чем седьмая вода на киселе.

Не зря жаловался Васятка в письме на деда: странно ведет он себя, непонятно. Ходит, приглядывает. Вроде бы в этом плохого не видится, но, с другой стороны, речи всякий раз заводит окольные, туманные. После них на душе у Васятки почему-то всегда тревожно...

6

...Обычно утренняя дойка творилась не спеша. Васятка любит эти минуты. Не торопясь, основательно установит скамеечку на коротеньких ножках и захватанную просолидоленными пальцами, обмахнет тряпицей мягкое, теплое коровье вымя, смажет солидолом соски, две-три струйки из каждого в навоз сдоит, потому как на донышке вымени скапливается молоко жиденькое до синевы, и уж только после этого ведро подставит.

Первые белые нити падают в подойник с протяжным звоном, и голос этот далеко летит по утренней тиши, и думается, будто он в ранней рани самый громкий, самый важный.

Милка мерно жвачку пережевывает, в основном она с ней, со жвачкой-то, за ночь управилась, теперь перегоняет осталец, опоражнивает место для свежей травы.

Васятка нагибается низко, лбом почти шерсти на Милкином брюхе касается. Поступает так с умыслом - как бы корова хвостом не охлыстнула. Что с нее возьмешь, животина, и, опять же, мухи ее донимают...

Нынешняя дойка, можно сказать, пропащая, не до тонкостей. Скамеечку кое-как примостил, лишь бы не опоздать, лишь бы успеть до пастуха.

И опять загадал: успеет подоить - приедет тетя Инна. Не успеет...

Кулачками доить он так и не научился; соски у Милки длинные, а ладони его узковаты - не выжимается молоко кулачком. Да не беда, и оттяжечкой недурно получается, корове, может, менее приятно, но терпит.

Из-за торопливости несколько молочных струек мимо ведра упу-стил, и штанам досталось, придется замывать, иначе бабы засмеют.

Пастуший кнут гуляет где-то дворов за пятнадцать, а Васятка уп-равился. Еще маленько тепла в душу вкатилось: а как же, успел с дойкой-то, загадка должна сбыться.

Молоко нецеженым поставил в сени, после процедит, плеснул на штаны несколько горстей воды из кадки, стоящей под стоком, и отвязал корову; она шустро захрупала суставами, покидая двор, и враз ткнула нос в лебеду.

На тетки Фросином подворье шум сплошной: хозяйка на чем свет стоит дочь свою старшую костерит. Сама проспала, запозднилась с дойкой, теперь на Лидку все валит:

- А погляди на Васятку, малы-ы-ый, а корову доит люб те два, а ты невестишься, а все не знаешь, в какой стороне у коровы титьки.

Это была напраслина. Явная. У Васятки от возмущения аж мурашки на теле высыпали. Хорошо бы отчитать шумоватую тетку, мол, чего разакалась, сама виновата, на других сваливаешь. Лидка-то раньше тебя встает, небось уж и картошек подрыла и начистила. И корову доить умеет, да ты ей не дозволяешь, сам слышал намедни, как отчитывала: не порть, кричала, корову.

Да, не мешало бы за Лидку заступиться, но где смелость взять...

7

День набирает силу: солнце уже не румянится, а золотится. Под-нималось вроде бы ласково-прохладное, но незаметно, как бы меж-дуделом, «слизнуло» влагу с крыш и до отавы добралось. Послеукосные травы, обильно обросненные, нахолодавшие за ночь, трепетно распахиваются навстречу лучам, не подозревая того, что через час- другой сильно заскучают по этим вот капелькам-серебриночкам и от жары обвянут, приопустятся. С тем же, если не большим, желанием станут ждать прохладного вечера.

Подумав так, Васятка приостановился. Он проводил овец за око-лицу, поглядел, как влились они в общее стадо, и теперь неторопливо шагал к дому. Настал тот момент, когда можно вздохнуть свободно, чтоб потом «завестись» на целый день.

Такие короткие минуты случаются перед завтраком: пока хозяйка гремит ложками или доваривает нехитрую похлебку, можно заняться чем-нибудь вроде бы и необязательным, но... Иной поправит косу, хотя особой надобности в этом нет, другой ходит по двору, обстукивая замозоленной пятерней столбочки, подпорочки, но, обнаружив ненадежное, не берется тут же подправить: постоит, почмокает языком, пожалкует и отложит дело на потом - нонче, мол, недосуг.

На первый взгляд - бездельные минутки, но не увидишь сидящего, просто покуривающего - день начался, не до сидения, в теле уже беспокойство, руки уже в нетерпении.

На чуть-чуть приостановился Васятка и враз почувствовал тре- вожливость в себе: чего ж стою-то? Двинулся с места, забыв причину остановки, и только на ходу вспомнил. Думал о роснистых травах - предполагал об их желаниях. Получалось, желание ихнее было ненадолго, всего на полдня да на ночь: по жаре одно, по прохладе другое - несерьезно как-то. Вот у Васятки желание так желание - и всего одно: пусть приедет тетя Инна, и больше он ничегошеньки не хочет, да уж если на то пошло, и не захочет никогда, лишь бы это исполнилось! А что еще нужно? Тетя станет женские дела править, он - свои мужицкие. На колхозные работы исправно заступит, трудодни посыплются, а где трудодни - там и хлебец. С огорода-то много ли возьмешь. Неплоха в нынешнем году пшеничка собирается, дед Двунос говорит, мол, пудов на десять мешки напасай. Но разобраться-то да подсчитать хорошенько, то получатся не пуды, а пудики. Зинке к школе пальтецо надо? Надо. А Сашку? Так что весь урожай в ларь не засыплешь, часть на рынок придется свезти. Опять же, самому-то не век босяком ходить. Вон Володька Митрофанов, Васяткин сверстник, уже с балалайкой на вечерки ходит, и не с чьей-нибудь, со своей, на свои кровные купленной. На весновспашке хорошо пишут, не поленишься - до двух трудодней может выйти. У Васятки тогда дело было пошло не хуже, чем у Митрофанова, да мать подкосила: одних оставила...

За размышлениями не заметил, как до дома дошел. И едва шагнул в сенцы, как услышал за двором стук тяжелых колес, а потом и звон пустой фляги, по которой вчастую лупил кнутовищем молоковоз Панкрат.

Опять Васятке пришлось спешить. Молоко-то нецеженое. Второпях нацедил двухлитровый горшок, постольку сливал каждый день, и осторожничая, как бы не расплескать, зачастил к рыдвану, уставленному сверкающими под солнцем флягами.

Однако молоковоз, когда Васятка еще и не подошел, упреждающе, точно отгораживаясь, поднял руку.

У тебя брать не велено.

Как?

Так. Не велено и все тут.

Васятка едва горшок не уронил.

Кто не велел?

Сельский председатель.

«Все, - мелькнуло в голове, - списали наше хозяйство, иначе поставку не отменили бы».

Может, нынче возьмешь? - взмолился Васятка.

Не колготись.

Потом в сельсовет схожу, разузнаю.

Иди, узнавай, но молоко неси обратно. В какую графу приходовать-то прикажешь, если возьму? Во, гляди, у меня и из тетрадки твою фамилию вымарали.

Рыжий Панкрат суетливо замелькал тетрадочными листками. Ва-сятка долго и пристально разглядывал свою фамилию, записанную простым карандашом, густые двойки, отметки о сданном молоке, но все это заслонила бросающаяся в глаза жирная кривоватая черта, проведенная хорошо послюнявленным химическим карандашом.

Умоляюще глядел Васятка на рыжего до красноты дядьку и, чего греха таить, еще надеялся на счастье. А состояло оно лишь в том, чтобы Панкрат опрокинул содержимое горшка во флягу, царапнул огрызком карандаша кособокую двойку, и тогда бы он, Васятка, хорошо вернулся домой.

Ранее он не вглядывался в лицо рыжего Панкрата и приметным его не считал: ни злым, ни добрым, ни добродушным, ни надменным, а теперь вот углядел и ядовитую ухмылочку, и колкость в глазах, и... может, отыскал бы еще что-то нехорошее, но вовремя приостановил в себе разрастающееся зло. Не в Панкрате дело...

Возвращался без осторожности. Молоко плескалось, и о нем не жалелось; оно было здесь, в собственных руках, но казалось чужим.

Сестренка встретила испуганным взглядом широко открытых глаз. Васятка пожалел о том, что посвящал ее во все «тонкости положения дел». Всего несколько дней назад, когда к ним приходил налоговый агент, зачем-то сказал ей, мол, пока с нашего хозяйства и налог берут, и поставки всякие, никуда нас не разошлют. Тогда это показалось успокаивающим, но сейчас обернулось совсем иной стороной. Чтоб погасить Зинкину тревогу, пришлось соврать.

Дядька Панкрат придрался, говорит, молоко плохо процежено. Спешка до добра не доводит...

А в душе решил: сразу же после завтрака идти в сельсовет, к пред-седателю Игнату Игнатовичу. И не только поговорить да выяснить в чем дело, но и побороться за свое хозяйство, за свою семью.

8

Едва Васятка вылез из-за стола и двинулся к сундуку, чтоб вынуть из него рубаху поновее да штаны без заплат, загромыхала сенечная дверь, и тут же решительно и резко растворилась избяная. Можно было не стремить взгляд в ту сторону - и так понятно: дед Двунос припожаловал.

Деду к семидесяти, а он, что дуб-вековик, крепок, кряжист и если согнулся, то совсем слегка.

Двуносом его прозвали из-за огромной бородавки, выросшей рядом с носом по праву сторону. На нос она походила, конечно, не ахти, так это маленько, цветом да мясистостью, но прозвище тянется с самого детства. Дед давно привык к нему, не воспротивляется и тогда, когда и в глаза по прозвищу кличут.

Войдя, он востро окинул избу цепким взглядом.

Ах ты, - всплеснул руками, - опоздал к трапезе! Вот незадача. Чего ели-то?

И Зинка, и Сашок вмиг встрепенулись, повеселели. Они, в отличие от старшего брата, не питают к деду неприязни. Да и что возьмешь с них - малята.

Оладушки с молоком ели.

Здорово живете, - то ли поздоровкался, то ли позавидовал дед, усаживаясь на лавку у двери. - Иду мимо, дай, думаю, загляну к молодежи, проведаю.

Спасибо.

Ох, уж эта Зинка! До чего вежлива, до чего приветлива... Васятка за спиной кулак сжал.

Не приехала москвичка-то?

Как видишь. - Васятка хотел спрятать недовольные нотки в голосе, но не справился, ответ прозвучал глуховато, неприветливо.

И не отозвалась?

Письмо не прислала... Нынче, видать, самолично заявится.

Сказать так даже и в мыслях не мыслилось, слова сами собой

выскочили, настолько велико было желание хоть чем-то досадить незваному гостю. Только от этого самому же стыдно сделалось. Нагнул голову, на штанах заплатку затеребил.

Дед Двунос не простак, он сожалеюще поцокал языком, покачал кудлатой головой и мягко поддакнул:

Известное дело, приедет, как же не приехать. Так не могет быть, чтоб ждали, а она не приехала. Небось на всех парах катит... Да...

Умолк. И Васятке разговаривать охоты нет, да и о чем? Молчание текло тягостно, нудно. Васятка встал и подтянул гирьку на стенных ходиках. Маятник было заартачился, замедлил тюканье. Васятка под-толкнул его пальцем, да не рассчитал: толчок получился сильным, жестяный кругляшок суматошно забегал-засновал.

Васяня, не балуй часами, - по-старушечьи укорно сказала Зинка.

Дед нетерпеливо заерзал на лавке.

Слышь, Василий, я к тебе, окромя всего, еще и по надобности пришел. Погутарить об одном дельце.

Говори.

Душно у вас, на улицу, на воздушок давай выйдем.

Васятка насторожился. Не ожидал от дедова гутаренья прибытка. И первые же слова, сказанные Двуносом, оправдали настороженность.

Ну, ты все еще хорохоришься? Упрямничаешь? Надеешься вы-тянуть? - посыпались вопросы, как только захлопнулась сенечная дверь. Дед и не ждал ответов. - Не рвись почем зря, пощади самого себя. По сути дела ребенок ты, все в тебе ребенское: и силенка, и разумение. Послухай меня, старого человека. Надумал я пожалеть тебя, сынок...

Васятка даже дыхание затаил от такой дедовой нежности, а в груди часто-часто забилось сердце.

Подпиши под меня дом, хозяйство... Все одно, распродашь за бесценок. А войдешь в лета, ремесленное закончишь или там как, так сразу и возвращайся, все в целости и сохранности возверну. Бери из интерната меньших своих и живи преспокойно.

Вот что не давало покоя деду, вот почему кружил вокруг да около!

Васятка ожидал всякое, но не этого же! Оторопело остановился.

Что, что такое? - оторопело прошептал он.

Да ты не сумлевайся, - вскинулся Двунос, - копейки с тебя не возьму. Огородом попользуюсь, ну, там коровенку доить - это уж само собой, а боле - ни-ни.

Сразу, по горячке, такой уж ответик помыслился... Но смолчал Васятка. Какой толк от кричания-шумения? Вовсе никакого. Ну, покричал он тогда на председателя колхоза, ну, на баб, жалелок этих, а результат-то нульный. Молоко брать не велено? Не велено. Осенью, глядишь, огород отрежут, а там скотины лишат, скажут, не положено детям над животными измываться. Вот и подрублены корни-то, а без них... Всякий, хоть семи пядей во лбу, - ноль без палочки.

Не, кричанием толку не выбьешь, надо по-умному, по-рассуди-тельному.

После ремеслухи-то кто ж меня в деревню пустит?

В городе оставят, специальность отрабатывать...

Двунос издал неопределенный звук: то ли икнул, то ли носом коротко шмыгнул. Васятка не обратил на это внимания, правил свою мысль дальше.

Пока отработаешь положенные годы, Зинка урастет, одичает от меня, да и Сашок небось забудет... Нет уж, как-нибудь, но дома...

Твое дело.

Дед весь в унынии. Видать, здорово надеялся на свою задумку.

К тому же тетя Инна нынче приедет.

Двунос по-поросячьи хрюкнул, что означало его веселость. При-ложил к глазам цветастую тряпицу - слезы завытирал, от смеха враз выступили.

Погляжу я на тебя, - заговорил чуть погодя, не дурак ты, но порой накатывает, что ли, на тебя, не иначе. Вбил себе в башку глупость и уверовал. Зачем ей ехать? Скажи откровенно, не таясь: какие прибыли ты ей приготовил?

Васятке жарко сделалось. Дед в точку угодил, подсек под самое некуда.

Молчишь? То-то! Незачем ей ехать сюды. Там у нее жисть как жисть. А тут что?

Воздух, природа... - уцепился Васятка, будто утопающий за со-ломинку. - Она природу любит. Когда приезжала в гости, всегда говорила, что никак досыта не насмотрится, не надышится.

Ну и дурак ты, - сказал Двунос категорично. Вот и пойми, то говорил не дурак, а теперь... - Эка невидаль, ветлы да лебеда об дорогу.

А речка?..

Ручей-то позаогородний? Да-а, дюже привлекательный, ничего не скажешь. Особенно сухим летом, когда куры по нему пехом ходят и лапки не намочут.

Васятка хотел напомнить об омуточке, но сообразил: дед-то просто-напросто издевается, ехидничает, вымещает злобу за неудачу. Спор никчемушний получается. Но чтоб Двунос не подумал, будто Васятка сдался, повторил надменно:

Тетя Инна нынче приедет!

Двунос ожесточенно сплюнул и торопливо закрестился, плотно прикладывая трехперстие ко лбу, плечам и животу.

Васятка украдкой улыбнулся. Дед очень набожный, ярый противник черного словца, и когда оно норовит вот-вот сорваться с губ, прогоняет его многочисленными крестами.

Я бы на твоем месте вообще отказал тетке, - заговорил, накре- стившисьдо устали. - Пожалел бы ее.

Она ведь не старуха, могет там, в столице-то, и семьей обзавестись, гнездо свое образовать. А тут что? С кем организуешься? Может, с рыжим Панкратом?

Упоминание о молоковозе подстегнуло Васятку: чего ж он медлит, время зря теряет. Председатель не сидит по целым дням в сельсоветском здании. Сухо распростившись, заспешил в избу переодеваться.

9

Штаны у Васятки знатные - всего несколько раз одеванные, хотя сшиты года два назад. Мать сама кроила. Материальчик - темный со стальным отливом рубчик - привезла еще в войну тетя Инна... И поплыли, и потянулись воспоминания...

Тетя, приехав, все ахала, охала:

Ах, у вас картошки сколько! Ох, и мучка есть! У нас-то там бедновато...

Васятке она привезла вороного конька на колесиках. Какой был конь! Гордый, со светлой гривкой, как резво он скакал по столу. А потом свалился... Неожиданно, нечаянно... И разломился на две части.

Васятка едва не обревелся. Уговоры, посулы - все мимо ушей. Тетя Инна сама прослезилась, гладила по голове и приговаривала:

Горе-то невеликое, есть горе и поболее, что уж так убиваешься? Привезу я тебе нового. Истинно привезу.

И мать пожалела, дюже пожалела. Рубчик-то ей на юбку обрекался, но коль такая беда приключилась, пришлось переиначить. Однако обновка появилась нескоро. Пришлось до нее расти да расти. Матери не хотелось, чтоб отрез кромсался с остатком, она все отодвигала и отодвигала шитво. Теперь Васятка дивится, откуда у него бралось терпение: как ведь мечталось о штанах. А новый конек так и не появился. Тетка либо забыла, либо не до конька было, и тоска по нему потихоньку скончалась. К тому же заслоняли конька другие теткины гостинцы.

Столица после войны богатела. Тетя Инна, открыв баул, упирала руки в боки и весело спрашивала:

- И кому ж это я все привезла?

Васятка не отвечал, да и не нужен был ответ.

Перво-наперво из баула, точно из корзины с цветами, исходил и плыл по избе удивительный запах!

Приезжали гости и из других городов, и они, случалось привозили гостинцы, но такого аромата - особенного, московского - не ощущалось.

Бумага, которой гостинцы прикрыты сверху, начинала с шуршанием шевелиться, будто под ней прятался кто-то живой и теперь пробовал распрямиться, расправить косточки. Васяткой овладевало нетерпение, он знал, отчего шуршала бумага... Это пышнели его любимые сдобные булочки.

Тетка не жадоба, баул накладывала не внатрусочку, не для вида - до отказа. Булки сминались, но, когда откидывалась давившая крышка, они прямо на глазах расправлялись.

Васятка, прижмурившись, жадно вдыхал аромат московских гос-тинцев, и его распирала гордость. Пройдет всего несколько минут, и он, держа в каждой руке высоко над головой пышные, белые на изломе, словно снег, со слегка подрумяненными корочками булки, вынесется из избы и станет царем и богом среди ребятни. В его власти будут и друзья, и враги - кто устоит, чтоб не попросить куснуть разочек...

Васятка размечтался, развоспоминался: сидит на сундуке с зак-рытыми глазами, улыбается. Зинка с Сашком притихли, смотрят на старшего с растерянностью, не знают, что думать. И, возможно, именно эта притихлость вернула Васятку в день нынешний. Засмущался он и, скрывая смущение, торопливо заодевался, и от спешки неловко, невпопад совал ноги в штаны и едва-едва не свалился у сундука.

10

Сто, а то и тысячу раз мерил вдоль свою Грязнушу Васятка, но сегодня он шел по ней не так, как в те сто или тысячу раз...

Одно дело промчаться, поднимая клубы пыли, на «коне», то есть верхом на подсолнечной былке, за которую привязан длинный тыквенный стебель-плеть, или пробежаться за дребезжащим рыдваном, чтоб маленько прокатнуться, и совсем другое, когда идешь в сельсовет по очень важному делу.

Шагал Васятка неторопливо, ногу ставил крепко, основательно, спину не горбил, голову не клонил. По сторонам особо не озирался, коль смотрел, то смело, не юля глазами. И собак не задирал, хотя они почти из-под каждого крыльца тявкали вызывающе. Только того и ждали, чтоб махнул на них рукой или пустил комом земли. Вот уж когда разговелись бы они! Такую кутерьму затеяли, что за тридевять земель было бы слышно.

Не глядя по сторонам, все же успевал все видеть: не пропускал ни стариков, ни старушек - со всеми почтительно здоровался, при этом, подражая иным мужикам, легонько трогал козырек картуза.

Сельсовет был чуть на отшибе от села, в доме хоть и старом, но еще прямом, прочно держащим штукатурку. Многих помнит он, этот старый дом, председателей, и из местных мужиков, и из присланных. Менялись они часто, только Игнат Игнатович, по прозвищу Культурный, держится долго; как пришел с войны после тяжелого ранения - его и избрали. До войны на тракторе работал, а когда пришла повестка, «Машку» свою - так он ласкал «Универсал» - Васят- киной матери передал.

На похоронах дядька Игнат все ерошил свои волосы, все сокру-шался;

- Ведь мое место тама-а... Мое!

Он неопределенно взмахивал рукой, но всякому было понятно, о каком месте идет речь, - о том, что под миткалем. Тракторист теперь из него не получится, легкие дважды простреленные. И без тракторной гари дышит хрипло и кашляет поминутно, мокрота мучает. В кармане у него стопочка аккуратно нарезанной газетной бумаги, из листков скручивает вороночки и в них сплевывает, потом в укромном местечке выбросит. Из-за этого и прозвали Культурным. Сперва - обижался, пускался в объяснения, мол, не из-за культурности собирает свои плевки, а из-за того, что не может осквернять землю всякой непотребностью, потому как землицу эту на поле брани он не один раз носом пахал и не однажды она его от злой пули заслоняла.

Своей должности Игнат Игнатович вроде бы и стесняется. Васят- ка-то особо не помнит, а мужики сказывают, что Игнаха, будучи трактористом, ого-го какой был горластый, не то чтоб палец в рот не клади, но и ноготочка не показывай. А на председательстве переменился. Как-то Васятка был свидетелем разговора сельского председателя с уполномоченным из района. Вернее, говорил лишь приезжий. И больше всего одна только фраза запомнилась, она чаще других произносилась:

Проникнись ты к своей должности, ты не кто-нибудь, а Советская власть на селе. Проникнись...

Игнату Игнатовичу, видно, надоело слушать, тогда спокойно- преспокойно прервал районного:

Не, другим уж не стану...

Грязнушинцам и жителям окрестных сел, входящих в сельсовет, председатель Игнат Игнатович люб - и в депутаты его выбирают, и председательству его радуются...

Ох, нелегко на душе у Васятки. Идет он, конечно, ругаться, шуметь - иначе не представляет, как можно постоять за себя, за свою семью. Однако легко виделось, как спокойно и кротко будет глядеть на шумящего Игнат Игнатович. И уже теперь, еще не распалившись, Васятка гаснет и злится на себя, и мысленно обзывает размазней и цуциком, хотя что за «цуцик» - понятия не имеет. Слышал, мужики у колхозного амбара ругались, и один другого эдак обозвал, отчего противник прямо-таки вспыхнул весь, и потому решил Васятка, что обиднее ругательства для самого себя не придумаешь...

День набрал силу. Веселый перезвон плывет от кузницы. Уборочная на носу, жарко нынче кузнецу, немало надо погнуть, поковать, склепать всяких железок, чтоб исправно делали свое дело видавшие виды жатки и лобогрейки. Чуть в отдалении запылил табун - остаток рабочих лошадей от наряда да молодняк и, конечно же, самые лучшие кони, которых отобрали для жнитва. Последние дни гуляют, скоро навесят на них тяжелые хомуты. Сверстников распределили в погонщики, а его, будто не тутошнего, обошли.

Сельсовет встретил запахом подсыхающего пола. Выскобленные доски на свету от дверного проема отливают воском. Васятка даже заробел наступать на них.

Входи, входи, не журись, - это сельсоветская уборщица Маня- нечка приглашает из глубины. - Ты чего? Звонить? Иди к аппарату.

Васятка и вовсе потерялся: он телефонную трубку никогда в руках не держал.

Я не звонить, к Игнату Игнатовичу я.

Хватился, когда окотился! Председатель небось десятую версту одолевает, по соседним селам поехал, народ оповещать. Сход нынче, об уборочной толковать будут.

Пока Манянечка говорила, она раза три все углы обшарила: там веничком махнет, там тряпицей шоркнет, и все шустро, со спехом. И так почти целый день. Сколько будет в сельсовете, на каждую минуту у нее дело найдется. Особенно любит, когда председатель поручения дает. Попросит он ее оповестить кого-то для беседы, она вихрем вылетает, но потом уж усмиряется, всякому встречному и поперечному о своем деле обскажет. Случалось так, что оповещаемый шел в сельсовет раньше, чем Манянечка к нему приходила - известие раньше нее добегало.

Манянечке за пятьдесят, а она точно девка-переросток ладненькая, моложавенькая.

Слова ее вроде бы должны огорчить Васятку, но этого не случилось. Даже облегчение на душе почувствовалось. Отчего такое случилось - не вот тебе и определишь. Захотелось посидеть в сельсовете, пощурится на желтые доски, потолковать с Манянечкой, и он было присел на лавку у стены...

- Осенью в ремесленное?

Это был всего-навсего праздный бабий вопрос, но Васятка услышал его иначе: будто приговор, будто дело решенное. И сорвавшись с лавки, он пулей вымахнул через порог...

11

Задохнувшись от шального бега, уже шагах в ста от сельсовета, Васятка остановился. Чего раньше времени себя терзает? Придет на сход загодя, поговорит с председателем, все и выяснится тогда.

И почему о сходе он думает, будто о чем постороннем, его не касающемся, тогда как на самом деле и ему на нем быть должно - и не просто свидетелем, а на правах хозяина дома, к столу, покрытому кумачом, выходить придется...

Только вот оповестят ли? Если нарочный, оповещающий селян на сход, обойдет Васяткин дом, значит, хозяйство списано, и тогда разговаривать с Игнатом Игнатовичем незачем. Тогда в район потре-буется ехать. Это не пугало. Васятка помнит секретаря райкома Сударькова - седоголового, припадающего на левую ногу, добродушного дядьку. С год назад он был в колхозе, заезжал на поле, где работал материн трактор. И Васятка там случился: мать украдкой обучала его водить трактор.

Сударьков хвалил мать за работу, жал ей руку, говорил привет-ливые простые слова, не такие, какие говорит колхозный председатель Глеб Иванович. Тот, когда хвалит, на тебя и не глядит. Пустит зенки куда-то мимо и тарабанит без роздыху.

А еще Васятке понравились глаза у секретаря: добрые, лучистые, смотреть в такие не боязно, не стыдно.

Секретарь и Васятку тогда не обошел, руку его взял в свою, оглядел ладошку в мазутных пятнах.

Помогаешь? Это хорошо, это нужно... Полюбишь дело сейчас, потом оно тебя возблагодарит. А дело наше с тобой святое. - И похлопал Васятку по плечу.

Хорошие минуты вспомнились. Представил, придет к Сударькову, усадит он Васятку на диван и расспрашивать станет обо всем - обо всем. Выслушает внимательно и возмутится, скажет, мол, что за безобразие, что за несправедливость, снимет телефонную трубку и позвонит Игнату Игнатовичу... Или даже кому-то поглавнее. Тот уж позвонит в Грязнушу и не просто позвонит, а даст разгон дядьке Игнату. Прибежит он к Васятке, заизвиняется: так и так, ошибочка вышла и все такое прочее...

Веселенькое вспомнил?

Перед Васяткой - дядька Левон, высоченный, сухожилый, согнутый слегка, отчего на знак вопроса смахивающий. Что ответишь ему? Пожал плечами - мол, понимай как хочешь. Тот недолго такой ответ раскумекивал:

Чего сказать-то хочу тебе, Василий. Слыхал, я новый «Сталинец» получил, с иголочки?

Еще бы не слыхать, не каждый год в МТС новые комбайны при-ходят, тем более такие мощные. И уж совсем редко МТС для местного колхоза новую технику выделяет, хозяйство не в передовиках - и на старенькой перебавится. В нынешнем году иначе. Говорят, дядька Левон, получив новую машину, настоял, чтоб в свой колхоз поехать. Вот сколько всего знает Васятка, так что дядькин вопрос не в диковинку. Видно, и комбайнер это понимает.

Да не в том толк: помощника у меня нет - вот где незадача.

Сердечко у Васятки затрепыхалось, точно птичка в клетке.

Я тебя в уме держу. Не будешь против?

Еще спрашивает! Васятка готов был кинуться на шею длинному дядьке, обвиться и повиснуть, точно на телефонном столбе. От волнения еле выдавил:

Согласен.

Во! - И Левон Ильич вроде бы тоже обрадовался. - Вот только с малятками как, куда пристроишь?

Косить придется и денно и нощно.

Васятка испугался: вдруг да отказ получит. И само собой выпалилось:

Тетя Инна нынче приезжает.

Вона! Приезжает все-таки!

Ага.

Тогда дело в шляпе.

И дядька Левон, положив руку на Васяткино плечо, зашагал с Васяткой рядом. Правда, шел недолго.

Стой! Ты куда идешь?

Домой.

И мне домой надо, но он же в другой стороне. Во комедь! Бывай. Завтра приходи, комбайн оглядим, готовиться пора.

У Васятки под ложечкой засосало. С одной стороны, вроде бы все получалось куда лучше - попробуй-ка теперь ушли в ремеслуху, когда он помощником аж у самого Левона! Но с другой - нут-ко тетя не приедет...

12

Что бы ни делал Васятка потом, мысль эта следовала за ним неот-ступно. Сходил к правлению колхоза на чуток, пообтирался там среди мужиков, послушал, о чем говор идет. Разузнал, что в райцентр на двух подводах поехали, груз туда повезли, в обратную порожняком, и тем доволен остался: будет на чем тетке подъехать. Но о поездке мельком сказано было, в основном-то все речи вокруг предстоящего схода велись. Некоторые мужики успели уже грызнуться. Дед Двунос ходил взвинченный. Кто-то подколол его: дед опять денным сторожем на ток, на пшеничных ворохах отсыпаться. Слова такие ой как больно кусаются, особенно зубасты они хитроватому старику. В бой ринулся, трясет большими ручищами, растопыривая узловатые пальцы, и задает всего лишь один вопрос:

Можно ли эдакими крючками работу сполнять? А?..

И сам отвечает с готовностью:

Шиш, а не работу ими сполнять. Себя еле-еле содержу. Опять же бабку - знаете, какова обширна - кормить надо.

Тут дед явно заигрывает, желает отбояриться шуточками. Но никто не смеется, потому как всяк знает, на каких хлебах дедова бабка сала накатала: редкий выходной на рынке не торгует. То сливочным маслицем, то яйцами, которые прибывают в дом Двуноса от селян - дед тайком обувку подчинивает. Да и огород у него под рынок приспособлен: с первесны лучок зеленый - бут, потом редисочка, мор- кошечка, капустка ранняя... И за все это дед со своей старухой не любим на селе.

Васятка мысленно представил свой огород - «под рынок», как у Двуноса, но ничего не выходило: не вырастали никак на нем ни редиска, ни морковка, ни капустка ранняя.

Подумав про огород, вспомнил, что еще вчера собирался заглянуть на пшеничку.

Узкой стежкой пробирался к своему наделу. Шел неторопко, закинув руки за спину. Идти было легко; расправленной грудью дышалось свободно. Васятка любил эту позу и по другой причине. Как-то тетка Фрося, пригорюнившись, сказала:

И отец твой так хаживал...

Недалеко отодвинулось то время, когда отец был жив, а уж про мать и говорить нечего - она ж вроде бы и вовсе рядом. Но Васятке кажется, будто живет он вот так, за главу семьи, давным-давно. И уже успел привыкнуть ко всем заботам, и меньше стал замечать то, как давят они. Конечно, мечталось о полегчании, хотелось его, и откуда ждать облегчение, известно было - приехала бы тетя Инна...

Незаметно дошагал. Из золотящейся пшеничной гущины с ленивым карканьем поднялись два грача. Васятка судорожно сжал кулаки и закричал неистово, едва не срывая голос:

Кыш, образины нахальные, холеры ненаедные!

Ругательство не Васяткино, материно на ум пришло.

В ответ грачи протяжно каркнули и уселись неподалеку на ветлы. Такое объяснить нетрудно - едва Васятка отойдет от делянки, они вновь туда нырнут.

Ах, так!

Он рысью направился домой. Бежал и пришептывал злорадно:

Сейчас я вас устрою, сейчас вы у меня поклюетесь пшенички, полакомитесь, чужееды.

Пожалел, что нет ружьеца, неплохо бы пальнуть в настырных нахлебников. Ну да ничего, грач, он с виду солиден да умен, а как дело до пугала дойдет, ведет себя трусливей воробья. Сбить крестом две палки - дело плевое, старая рубаха тоже найдется, надо лишь пошарить за сундуком.

В избе встретили уреванные брат и сестра. Зинка враз с обидами:

Ушел, ходишь где-то, бросил нас. А Сашок опять к мамке хочет.

И забыл Васятка, зачем домой бежал, какое дело задумывал. Умыл

смазавшегося братца, Зинку по голове погладил.

Ты бы успокоила, сказала чего-нибудь.

Я говорила, он не верит.

О чем же?

Я сказала, мамка нынче приедет...

Правильно. Нынче и приедет. Мамка-то наша в Москву уезжала, теперь возвертается. Гостинцев привезет видимо-невидимо!

Чего уж тут про Сашка толковать, у Зинки и то глаза на лоб выкатились. Как на брата старшого уставилась, так и моргать позабыла. А Васятку понесло, понесло: рассказывает о будущей веселой, дружной жизни. О той, которую вынашивал в уме все последнее время...

Потом они искали старую рубашку для пугала. Васятка рылся за сундуком, Зинка - в закутке за печью, а Сашок по самые пятки под кровать заполз. Ему и повезло. Вылез с паутиной на волосах, с пыльным кругляшком на носу, с горящими глазками.

Во, мотли!

Зинка за голову схватилась.

Да не тряси ты пылищу-то. Васяня, скорей возьми у него да на улице выбей хорошенько.

Во дворе разглядел находку: его рубашка, нелюбимая. Немало пришлось вынести насмешек из-за нее.

Она еще по нови была неприглядная, из-за цвета, - как мать го-ворила, назолистого. И правда, от цвета печной золы в ней что-то было. Но тогда Васятка еще носил, когда же рубаху покрасили...

13

В одно мгновение память отшвырнула в давно минувшие дни; в то лето, когда предполагался внеочередной праздник. Тетя Инна в том году приезжала рано, в марте, и гостинцевый запах уже стал из памяти поистираться, как вдруг принесли телеграмму: «Встречайте Москвы. Муся».

Тетка говорила про Мусю, что та думает приехать, но соберется ли? И вот, выходит, собралась. У Васятки в душе колокольчик, как говорится, из себя выходил, а сам Васятка на седьмое небо вознесся. И другам, и недругам направо и налево булочки будущие раздаривал, пусть не целиком, всего лишь по укуске, но и этого достаточно, чтоб даже самый строптивый из ребятни, Володька Митрофанов, и тот оказался под пятой.

Но приехала Муся, расположилась, и Васятка стал походить на пришибленного цыпленка - сидел за печью безвылазно. Закрывал уши ладонями, чтоб не слушать ненавистную гостью, но тщетно: грубый, почти мужской голос проникал всюду. И прическа у нее смахивала на мужичью, и курила она, - правда, не цигарки, а папиросы, но пальцы-то все равно были желтыми, что и у заядлого курильщика самосада...

А вроде бы все хорошо шло! Остановилась перед домом упряжка, сняли огромный баул... Нет, не сняли, а снимали, потому что это действо Васятка видел в замедленности и замечал всякие мелочи: и как солома на рыдване вспучивалась, освободившись от бауловой тяжести, и как гнула тяжесть несшего баул, и как не сразу внесли поклажу в избу из-за неловкости добровольного носильщика. Хотел проникнуть одновременно с грузом, но дверь была узка, пока-то догадался он просунуть сначала баул...

Едва войдя в избу, приехавшая скорчила презрительную мину и пробасила:

Да-а, у нас в Ивантеевке почище... Ну, где мне расположиться?

Мать метнулась к кровати. Но гостья досадливо прикрикнула:

Да не то совсем, не то, я не отлеживаться сюда приехала!

И тут открыла крышку баула...

Сверху, как полагается, лежала бумага, но она была мертва, под ней ничто не шевелилось. И московский дух оттуда не поднимался. Муся вынула первые плотные пакеты, положила на стол. Легли они веско, точно металлические гирьки.

Я красочки привезла на продажу.

Со стола исчезли и хлеб, и соль - их место заняли пакеты с розовым, зеленым, синим и всякого другого цвета порошком. Васятка еще надеялся. Баулище-то ого-го какой! Тетка неустанно кланялась и кланялась к его утробе, но кроме краски ничего не извлекла. Надежда уплывала, в последний раз она блеснула, когда тетка пробубнила:

А где мой ридикюль?

«Юоль» у нее получился мокрым-мокрым. Но и в нем долгождан-ного не оказалось. В Мусиной лапище очутился целлофановый кулек леденцов. Сказать откровенно, Васятка готов был махнуть рукой и на булочки, и на баранки с маком: леденцы ведь тоже не каждый день достаются. Однако гостья и не глянула в Васяткину сторону, подалась на улицу, где волновалась ватага ребятни.

Они ждали своего бога с пахучими булочками над головой, и потому, увидев стриженую, от неожиданности рты пооткрывали.

Пацаны, - заревела она, - одна нога здесь, другая там: покричите по селу - есть в продаже красочка любая - и шерстяная, и протяная; красная, малиновая, синяя и куксиновая... Ха-ха-ха! - Весь стан у говорившей затрясся. - И конфетки-бамбасетки ваши.

Ораву как ветром сдуло...

Четыре дня гостила тетя Муся, и все дни в доме двери еле на петлях держались, хлопали и ранним утром, и поздним вечером. Тетка торговалась шумно, для несговорчивых задирала подол платья и показывала прокрашенные места на ногах - следы от выносимой с фабрики краски. Доказывала, как дрожит всякий раз, выходя за про-ходную с ворованным.

В отсутствие покупателей не сидела без дела: бережно шелестела рублевками, трешками, то и дело пересчитывала их. Денежный шелест стал мерещиться во сне. Но не это было самое страшное и обидное.

Васятка-то сидел тихоней, а отец не выдерживал; если и смалчивал, то благодаря жене, которая как могла успокаивала, просила потерпеть. Когда было невмоготу слушать теткино бунение, торопливо выходил во двор, на любимый пенек посидеть. Из-за торопливости тыкался невпопад, что наводило ужас на торговку. Она трагически хваталась за виски и едва ли не со слезами шептала, глядя на мать:

Ну, что он размахался руками, будто ворона крыльями. Разве трудно понять," что краска порошковая, от малейшего взмаха разлетается по целой ложке.

Шепот у нее получался скрипящий. Она старалась оттеснить отца от своего богатства, суетилась, точно квочка, не подпускающая к цыплятам. Но один раз зевнула. То ли деньжонками занялась, то ли отец слишком рьяно с места подхватился - угодил он всей пятерней в пакет с розовым порошком. Тетка обмерла, минуты полторы беззвучно шевелила губами и уж кое-как, кое-как голос прорезался.

Куда ж тебя черт занес?

Схватила ложечку и быстрее краску с пальцев соскребать. Тогда мать потянула провинившегося в кухню, за занавесочку. Там в чугунке, в остывшем кипятке, тщательно смыла крупицы краски.

Раствор получился жидковатым, в нем-то и окрасили Васяткину рубаху. Было их у него всего две: когда нормальная, серая стиралась, волей-неволей приходилось надевать серо-буро-малиновую.

Ах, какими словами поминал тогда Васятка тетку Мусю! За все ей доставалось - и за обманутые надежды, и за эти треклятые краски, и за отца в те нехорошие дни их жизни.

Пугало получилось славным, вот уж где рубашка пригодилась, вот уж где была она к месту.

14

Васятка понимал, что рано еще возвращаться подводам из рай-центра, от станции, но ничего с собой поделать не мог: так и манило выйти на широкий проулок и выглянуть на фейдер. И он выходил и раз, и другой... Ему не казалось, что слишком часто выходит и подолгу стоит недвижно. Но дед Двунос, вернувшийся с колхозной усадьбы, заприметил Васяткино снование.

Поджидаешь? - с ехидинкой спросил он.

Васятка не простак, на мякине не проведешь.

Кого?

Ну, жди-жди с ясного неба дождичка, может, и упадет, может, и капнет, - захихикал дед.

Да никого я не жду. Вон, видишь, пугало поставил, гляжу, не свалило бы ветром, - слабо в землю вбил.

Пугало?

Пугало!

Двунос потряс головой и на свой двор завернул. Пожалуй, не облегчился, не снял с души напряжение.

А Васятке маленько легче стало. Вывел он свою «меньшую рать» и двором занялись. Перво-наперво сдвинули навоз от коровьего стойла. Зинка метелкой метет, Васятка грабельками, колодочкой сволакивает «добро» на солнечный припек и валиком делает, Сашок же на граблях верхом ездит.

Просохнет валик за день, в кошелку его - и в омет, он с одного края не завершен. Зима спросит. Ничего, что топки порядочно напасено, если б даже больше не заготавливать, и то года на три хватит.

Так сыздавна в деревне ведется. Навозные ометы длинные, с одного конца прикладывается «нынешнегоднешний» навозец, а с другого - слежалый, перетлевший - в топку идет. Чем старее, чем больше томился навоз сухим в омете, тем лучше горит, тем больше тепла дает.

Потом вымели овечьи орешки с придворка, а там уж время обе-денной дойки подоспело.

Обвязал Васятка подойник бывшим материным платком, в мелкий зеленый горошек, и зашагал на пригон, к черняновскому пруду, где коровье стадо жару пережидает.

15

Вьется, петляет луговая тропинка. Луг, где она пробегает, - про-гонный, никогда не косится. И пусть бедно, но пестрит еще цветами и уже семенными головками. Головок особенно много на обочине тропки, они приятно звонькают о пустой подойник.

Почти на середине пути стежка сворачивает к Чибизовке - хуторку, приютившемуся в отдалении от Грязнуши. Вообще-то у хутора названия нет; до войны тут стояли шесть добротных домов братьев Чибизовых да седьмая небольшая избенка их матери. Братья были известными на весь район механизаторами, жили в достатке. В первые же дни войны все шестеро ушли на фронт добровольцами, все шестеро стали танкистами и все шестеро не вернулись...

Теперь в Чибизовке стоит лишь одна избенка. От остальных шести домов остались только палисадниковые заросли. Не захотели жены братьев жить здесь, сселились в Грязнушу. И свекровь с собой звали, да не поехала.

А вдруг вернется какой, - вот я и укажу, где семью искать. Ина- че-то неладно выйдет: стремится он стремится, спешит сколько силушки есть, а придет к подворью - тут один ветер гуляет. Больно сердцу его станется, бог знает, что подумать могет... А эдак-то я завсегда угляжу. Не успеет к пепелищу подойти, я тут как тут.

Так и живет она одна, все ждет... В эту пору дня она всегда у избы на скамеечке сидит, раскланивается с прохожими, с кем и словом перекинется.

Всякий, подходя к месту этому, как-то строжеет лицом, прямее делается. Вот и Васятка, то продвигался скоком, прыгом, с полной всяческих мыслей головой, а то вдруг все до мыслинки выветрились, и ноги помимо воли степеннее зашагали. Не успел кинуть привычное: «Здрасте», - навстречу прилетело приветливое, хотя вроде бы и журен ие:

Что ж, милок, припаздниваешься?

Васятка ответил с деловитостью:

Да заботы всякие: то то, то се. Закрутился...

Тетя не приехала?

Сегодня жду.

Должна приехать, - с решительной твердостью сказала Чибизова. - Сон про тебя я хороший видела.

Васятка намеревался постоять, послушать про сновидение, но Чибизова проводила:

Иди, иди, заждалась небось буренка. Ей полежать надо, с полным-то выменем не ляжет. А там, гляди, с дойки придешь - тетя уже в дому...

Как же Васятка не подумал об этом! И Зинке ничего не приказал, не оплошала бы она при встрече.

Заторопился, да так, что и не попрощался. Вспомнил про то, когда отошел порядочно, и еще про одно вспомнил:

Посудинку приготовьте, я молочка парненького волью.

Спасибо, милок, спасибо! Вынесу.

И того радостнее сделалось: многие предлагают ей молоко, но не у всякого берет она.

16

Еще издали приглядывался Васятка к своей избе. Выискивал хоть какую-нибудь перемену, происшедшую с приездом гостьи: может, бумажка какая-то уже выброшена или плащ забытый на палисадниковой загородке... Тетя Инна чаще всего была, так и запомнилась, «при плаще». Однако напрасно трудил глаза: примет не виделось.

Все-таки радость ожидала его. Едва переступил порог своего жилья, навстречу бросились младшенькие и, перебивая друг друга, затараторили о том, что приходила тетка Евгения и велела к четырем часам в школу на сход...

Васятка ушам своим не верил. Получалось, что и ремеслуха, и интернат, по крайней мере, отодвигались. Ведь пусть сход нынешний не бог весть что, но быть на нем, потолкаться рядом с мужиками, быть вроде бы как равными - это тебе не понюшка табака.

Сашок полепетал-полепетал и умолк, а Зинка все сыплет и сыплет слова. Наверное, коснулась и ее души утренняя братнина тревога.

- Васяня, я сразу не пойму никак: бригадирша говорит - где Василий Васильевич? Я говорю, какой? Она на меня вот такие глаза и смотрит долго-долго. Потом до меня только дошло - это же тебя спрашивают...

Перемешалось все в Васятке... Что же получается: тете Инне можно и не приезжать? И уж было хотел ответить самому себе положительно, да вовремя одумался. А как же комбайн? Не-е, без тети ничего не выйдет. Но, с другой стороны, обязательно ли идти в помощники к дяде Левону? Можно и без этого на хорошую работу угодить. На пахоту, например... Придет в правление и прямо скажет: умею на тракторе. Но как же зимой? Зинка в школу, Васятка на работу, а Сашок с кем? И, опять же, вечером учиться надо ходить.

Всякие «если» сновали в мыслях, как молнии в грозу. Захотелось побыть одному, пораскинуть умом. Благо, предлог для уединения искать не надо, сам нашелся лучше не придумаешь: навел пойло и пошел телка поить. Привязан он на лужку за огородами. Идет Васятка, смотрит в землю... Первое ощущение радости притупилось, проступила трезвость...

Чего это он возликовал? Подумаешь, на сход оповестили, еще неизвестно - зачем. А вдруг дядька Игнат взойдет к трибуне и скажет, мол, так и так, пора вопрос о сиротах решать, и на Васятку глянет. И дед Двунос ехидно пощурится - предлагал же тебе дельце, стоящее, выгодное.

Тут Васятка глянул на грейдер... и обомлел. По нему, по фейдеру- то, повозка со стороны станции катит. Неблизко она покуда, не разберешь, сколько людей там сидит, но, кажется, и женский платочек цветастится. Ноги сами понесли к дороге...

Первым делом от упряжки прилетел не топот лошадиный, не скрип тележный, а песня. По ней легко определить возницу. Свою песню пел горбатый Андрей. Уродство сделало его непривлекательным, для первого взгляда даже страшным, но песня, «его» песня творила чудо. Нехитрые слова давно уж знает вся Грязнуша, и они часто поются и в праздничном застолье, и просто так...

Ты взойди, взойди, Солнце красное! Ты пролей лучи На дороженьку, Чтоб идти по ней, Ног не чувствуя, Чтоб видна была Даль далекая. Понесу тогда В даль далекую Душу светлую, Душу чистую.

Нередко слышал ее Васятка, и всякий раз проникала она в самую душу, трогала там какую-то глубоко ухороненную, тонкую струнку, которая начинала звучать вместе с мелодией.

Забылся Васятка, не чувствует, что остановился на полдороге, стоит не шелохнется. И только когда песня кончилась, очнулся от забытья. Телега подъехала ближе, уже можно разглядеть седоков.

Действительно, пестрел женский платочек, но ехала не тетя Инна, а уполномоченная райкома, личность в Грязнуше известная: частенько по колхозным делам наведывается и теперь, видно, к сходу спешит.

17

Когда Васятка, накормив сестру и брата обедом, управив домашние неотложные дела, явился в школу, там дым уже коромыслом. Володька Митрофанов, распахнув рот в улыбке, наяривает изо всех сил на балалайке, в кругу бригадир - тетка Евгения. Видно, не набегались ее ноженьки за день-деньской, вон как ловко выкомаривают по утоптанной земле.

В поле выросла пшеница Ростом чуть ли не в сажень. Отчего не веселиться - Будет хлебный трудодень.

Оно, конечно, правильная частушка, хлеб уродился хороший, будет трудодень богатый... Но все это не придет само собой. Придется потрудиться, и немало.

Были у Васятки страдные поры, только тогда он не в первой борозде числился - за материной спиной, за ее добрыми трудолюбивыми руками. Где он что не так сделает - мать исправит. А теперь... Ему не хотелось думать о плохом да и не думалось. Поглядывает, наблюдает он за односельчанами. По-разному каждый из них держится, хоть мысли у всех об одном.

Мужики, разбившись на кучки, густо дымят самосадом, говорят мало, мыслят. Женщины больше у балалайки сгрудились, и если уж не каждая осмелится в круг выйти, кинуть частушку, то поглядеть, посудачить всякая не откажется.

Мельтешит дед Двунос: то по мужичьим кучкам шныряет, то среди баб толкается. Лицо у него страдальческое, он норовит каждому руки свои показать. На него почти не обращают внимания, и он безуспешно снует от группки к группке, ища, кто бы посочувствовал ему...

Ровно в четыре повалил народ в самый большой школьный класс. Васятка не ломился, ему ни к чему в передние ряды садиться. При

гнездится где-нибудь в «задах», чтоб наблюдать ловчее. Тетка Фрося, входя, с бочку пристроилась, глядит застенчиво.

- Чего сказать тебе хочу. Поставку с тебя сняли. Законом положено. Так Игнат Игнатович сказал.

Прошептала и юркнула к бабам на скамеечку, будто и не произошло ничего. А у Васятки едва сердце не остановилось. Вот, оказывается, дело-то в чем! А он переживал, целый день мучился. Посмелее в класс вошел, плечи маленько порасправил.

Всем места не хватило, толпились в дверях, в коридоре. Нетерпе-ливые покрикивали, мол, пора начинать.

Наконец на сцене, сделанной из школьных столов, появилась кумачовая скатерка, и уставший от долгой езды председатель сельсовета запросил тишины. Мог бы и не просить, достаточно того, что дал слово Глебу Ивановичу, колхозному руководителю. Голосина у того - кого хошь перекричит.

Однако Глеб Иванович заговорил спокойно, размеренно, можно подумать, будто хлеб не в поле на корню стоит, а в амбарах - в сусеках да на токах - в ворохах лежит.

Поуспокоилось собрание, с председателем едино стало рассуждать.

Может, Васятка только чуточку был отдельно, он никак не мог определить свое место ни в переполненном людьми классе, ни в предстоящей уборочной.

Он слышал слово дядьки Левона и готов был совсем уж поверить в него. Однако дядька Левон хоть и крепок на слово и сильный, но он один, не за ним решающее слово.

Глеб Иванович монотонно читает список, в котором расписаны ответственные места в уборочную. Список этот в основном ежегодно переписывается, если и бывают изменения, то небольшие. Так что почти все знают, кто и куда, и слушают больше из вежливости. Лишь дед Двунос вытянулся в жилочку, тонкая шея, так и кажется, зазвенит от натяжения. Но наконец и он, услышав свою фамилию и должность дневного сторожа, приопустился, пообмяк удовлетворенно...

Вдруг Васятка свою фамилию услышал. Ему местечко определили «тепленькое»: отвозить волокушей зерно от молотилки. Обида кольнула - дело такое обычно пацанятам поручают. Сердце заныло, заныло. Никакой он не мужик, не хозяин двора...

Но тут, перебив председателя, встал дядька Левон.

- Такое дело, председатель: помощником Василий ко мне идет...

Зал и вовсе притих, председатель воззрился на комбайнера.

Васятке показалось, что сейчас произойдет что-то ужасное, случится какой-нибудь взрыв, и ему не уцелеть. Но было по-прежнему тихо. Глеб Иванович подкашлянул, достал не спеша красный карандаш и, видно, вычеркнул Васяткину фамилию из своего списка. И все продолжилось своим чередом.

Васятка беспомощно заоглядывался, ему не верилось... К горлу подкатился непрошеный ком. Тут еще в классную дверь протиснулся дядька Семен, ездивший на второй подводе в район, и будто бы загадочно подмигнул Васятке.

Не помня себя, Васятка бросился вон из школы...

Шагах в двадцати от дома встречный ветер накрыл Васятку ароматом московских гостинцев. Сердце готово было вырваться из груди, ноги отяжелели, и он чуть не опустился среди улицы на мураву. Мысль работала судорожно: «Что это я, будто на пожар. Вдруг да показалось, примерещилось... Влечу, меньших перепугаю... Отдохну вот сейчас, всего одну минутку, и войду спокойно...»

Назад