| |
Ветераны
Ноябрьский день,
кумачом раскалённый,
или Май сплетает
алые венки, –
по Ленинской площади
редкой колонной
проходят старые большевики.
В своих тупоносых ботинках,
в своих
пиджаках двубортных,
видавших виды,
идут
в колыханье знамён огневых,
ступают степенно
и деловито.
Но сердце вдруг
заколотится буйно
(его не сожмёшь,
как мяч в кулаке),
когда их встречает
Ильич у трибуны,
Как там, на Финляндском,
на броневике.
Как будто
омыли живою водою
глаза,
и движения стали легки,
и солнце
сверкает победной трубою,
и сами –
прямы и светлы,
как клинки.
Мне это понятно преображенье,
мы тоже не знали удобных дорог.
Мы помним
льдистый озноб сражений
и огненный ветер тревог.
Колонна…
Отряд совсем поределый.
И острая боль
застилает взгляд, –
как будто
за них
я то-то не сделал,
как будто
пред ними
в чём виноват…
Далека моя река…
Далека моя река,
Тихая такая…
Далека ты, далека,
Сторона родная!
Здесь и неба цвет иной,
Солнце скупо светит,
И звенит морозный зной,
И неласков ветер…
Мрачных скал гудит тоска,
Кружит вьюга злая…
Далека ты, далека,
Сторона родная!
Но к тебе одна тропа
Через эти дали,
Чтобы враг проклятый пал,
И чтоб люди встали.
Сквозь бурана круговерть –
Знаем, солнце брызнет.
Мы от жизни шли на смерть,
И от смерти – к жизни.
И вишнёвого садка
Не сгубить ненастью,
Наше небо не заткать
Пауками свастик.
Я вернусь к тебе, река,
Тихая такая…
Далека ты и близка,
Сторона родная!
Девятого мая
В это светлое утро
как в тот памятный год,
величаво и мудро
наше солнце встаёт.
Солнце гордой Победы,
расскажи-ка сынам,
нашим внукам поведай,
как досталось ты нам.
Солнце славной Победы,
славь не мёртвых – живых,
молодые побеги
над могилами их.
Солнце горькой Победы,
воскреси, оживи,
через годы и беды
всех погибших зови.
Сколько их –
в Подмосковье,
на Дону,
у Карпат –
вставших с вечностью вровень
вечно юных солдат!..
И пронзают рассветы
обелиски-штыки,
и слезинками с веток –
лепестки, лепестки…
А в садах, как шальные, –
соловьи, соловьи…
Поднимайтесь, родные,
ля борьбы, для любви!
И под Веной зарытый,
вспомнив прежнюю стать,
хлебороб знаменитый
вышел в поле пахать.
И сражённый на Волге,
Всё свершивший, что мог,
токарь – гордость завода –
встал опять за станок.
И сожжённый в Дахау
очень тихий поэт
огневыми стихами
открывает рассвет…
***
Есть мужество стоять под выстрелом,
под прорезью
прицела тонкого,
есть мужество
решенья быстрого
и мужество
терпенья долгого...
А есть еще такое мужество, –
и, может быть, других трудней, –
когда,
не в силах больше мучиться,
приходишь ты –
к нему иль к ней.
– Я виноват.
Не прав до ужаса.
Я стал другим.
Ты мне доверься...
И отогреешь
жаром мужества
тобой
обиженное
сердце...
Живи, живое!
Ползли к землянке медсанбата
враги, готовые к броску,
Сказал он раненым:
– Ребята!
Спокойно…Я их отвлеку. –
И отложил свой тонкий скальпель
и взял тяжёлый автомат.
Цвела травы зелёной скатерть,
белел на ней его халат.
«Я отвлеку…»
И с маху, круто
короткой очередью бил.
«Успел бы только санинструктор
всех раненых отправить в тыл».
И боковым недолгим зреньем
увидел: спасены. Ушли…
Последний диск стучал с презреньем,
а пули вражеские жгли.
В плечо. И в грудь…
Раскинув руки,
лицом вперёд в траву упал,
как будто бы в последней муке
он эту землю обнимал.
Как будто помертвевшим ухом
он слушал ритм её живой.
И кровь размеренно и глухо
мешалась с влагою земной.
И слышала земля родная,
как зов нестынущей земли,
как завещанье,
как прощанье:
– Цвети! Неистовствуй. Живи…
Звезда
Под дубовым кустом,
за речною излучиной
я присел отдохнуть,
дальним маршем измученный.
В двух шагах от меня
(где взметнулась фугаска)
похоронен солдат.
Вот – пробитая каска.
И ещё – ни креста,
ни обелиска,
ни цветов полевых
на холмике низком.
Только тускло блестит,
сквозь осевшую пыль,
на могиле звезда
Из стрелянных гильз…
Были два неразлучных,
два товарища лучших,
два солдата умелых,
два снайпера смелых.
Выходили к реке,
таились в дозоре.
Каменея, встречали
полдни и зори…
Но однажды под вечер –
не упала роса ещё –
был убит наповал
один из товарищей.
И поклялся другой
над могилою снайпера
отомстить за него
и отправился на берег.
И, вгоняя обоймы
сердца гневное пламя,
он горячий патрон
брал о друге на память.
И всю ночь, и весь день
он поста не оставил,
но к латунной звезде
ещё гильзу прибавил…
Зерно
По земле, исхлёстанной
минами, снарядами,
полз солдат без роздыха
в сполохи багряные.
Чтоб схватиться с ворогом,
чтоб вернуть сполна
то, что сердцу дорого,
что взяла война...
А земля изрезана
взрывами, колёсами
и пестрит истерзанно
мёртвыми колосьями.
Прямо в грязь и наледь
ноября промозглого
звонко осыпались
зёрнышки промёрзлые.
Подминая стебли,
полз солдат, вздыхал:
он ведь эту землю
с малых лет пахал...
И земли касалась
жёсткая щека.
Не приклад, казалось, –
держит плуг рука.
И никем не узнаны,
здесь слились в одно
капли пота грузные,
слёзы и зерно.
Зоя
Утро спросонья что-то хмурится,
За Цну уносится ветер-горюн.
К бронзовой девушке на Советской улице
Подхожу.
Останавливаюсь.
Говорю.
- Ты только на год меня постарше…
Одно нам солнце, и ветер, и дождь.
Друзья в те дни отправлялись в маршевых.
А мне, военком: «Пока подождёшь…»
Проходили толпы беженцев
Со своим нехитрым скарбом.
- Как Москва?
- Столица держится! –
И шли строить доты и рыть эскарпы.
А когда, наконец, попал в эшелон –
Москва устояла, идём на запад.
Небо раскалывалось тяжело,
Дрожала земля от залпов.
Бывало, солдат упадёт в крови,
Но, стиснув зубы, снова встанет.
Горел перед ним примером живым
Бессмертный подвиг безвестной Тани.
Ты только на год меня постарше…
Но мчатся горячей ракетой года.
И вот – постаревший, немного уставший,
А ты – по-прежнему молода.
Без тебя мы отпраздновали Победу
И мужество новое обрели,
Без тебя полетели легендой по свету
Удивительные корабли.
Без тебя целина поклонилась под колосом,
Без тебя Ангара стихла, горя.
И сестра твоя Валя к земным околицам
Возвратилась,
звёздную даль покоря…
Ты только на год меня постарше…
Красивая, смелая –
в полный рост.
Ровесница юности огненной нашей,
Предвестница новых грядущих геройств.
Колокольчик
Колокольчик на лугу –
насмотреться не могу!
Он стоит на тонкой ножке
и кивает головой.
Он сиреневый немножко
и немножко голубой.
Я сорвать его хотела,
чтоб украсить мой венок.
Вижу: пчёлка прилетела
и уселась на цветок.
Ищет мёд, лететь не хочет,
тихо крыльями жужжит.
И казалось: колокольчик –
голубой цветок – звенит...
Колокольчик на лугу,
я тебя поберегу!
Кони
Художнику А. Краснову
1.
Говорят,
кони – очень умные,
в борозде ли, в огне атак.
Вспоминаю про это, думаю
и считаю:
доподлинно – так.
…Вечер был.
Росный холод колкий.
Дед в ночное взял:
«Чтоб не спал!..»
Поскакали.
Но с тёплой холки
головастый мальчишка упал.
Прямо в грохот упал табунный!
И не встать уже, не успеть.
Закружилась огромным бубном,
загудела полынная степь.
И мальчишка прикрылся руками,
вжался в травы
жалким комком.
А над ним –
лишь копыт мельканье
да подкованный долгий гром.
Словно плыло копытное месиво,
почему-то не падая вниз.
В зыбком отблеске тонкого месяца –
только ветра горячего свист.
Но промчался косяк.
И, качаясь,
встал мальчишка,
ощупал себя.
Пронесло!..
А трёхлеток чалый
дожидался его, храпя.
Кони – умницы.
Нет в этом лишку.
Жизнь одна у нас с ними,
своя.
Верьте слову того мальчишки,
Потому что он –
Это я.
2.
Былым рубакам
не стерпеть такого,
грустит у ветеранов
зоркий взгляд:
две сабли –
накрест –
на крутой подкове
в петлицах не увидишь у солдат.
Ушёл век кавалерии…
И всё же
не умерла отвага стариков.
Трубач трубит!
И дрожь идёт по коже,
и небо –
в молниях
будёновских полков.
И кажется кому-то диковатым,
как, крылья бурки
в буре разметав,
в снегах багровых
генерал Доватор
летит в сраженье,
смертью смерть поправ.
И в грудь земную
били кони рьяно.
В атаку!
Лавой!
Снова и опять!
Да так,
что «табуны» Гудериана
трусливо поворачивали вспять.
Мамаев Курган
Я на ступеньки памяти присяду,
Что жгучие позёмки замели,
И снова повторю я, как присягу,
Весь гнев огня и доброту земли.
Здесь шли в атаку даже камни голые,
Дома бросались, как бойцы, в бои.
Здесь положили молодые головы
Товарищи и сверстники мои…
Бетонные страницы оглушили
Безмолвным рёвом чёрного огня,
Глаза прикрыли, языка лишили
И неприметным сделали меня.
И, маленький, стою, как пред святыней,
Пред Вечной Книгой Славы Боевой.
И сердце, захолонувшее стынет,
Пронзённое пронзительной строкой…
Склонилась Матерь к изголовью сына,
Кричат героев каменные рты,
И вознесла свой грозный меч Россия
В просторы волжской гулкой высоты.
И каменные ниспадают флаги –
Смахни с виска фуражку и замри! –
И полыхает нашей кровью факел
В руке, проросшей прямо из земли.
И снова бьёт в лицо железный ветер,
И режет горло криком ножевым…
Друзья мои, не верьте вы, не верьте:
Здесь памятник не мёртвым, а живым.
(А кулаки сжимаются до хруста,
И холод пробегает по спине).
…Высокая трагедия искусства
Здесь встала с правдой жизни наравне.
Медицинские сёстры
Медицинские сёстры,
милосердные сёстры!
Как вы памятны мне
В дни былой непогоды!
Перед вашим геройством
красивого роста –
на коленях стоят
мои юные годы.
По снегам, по грязи,
в гиблой буре свинца,
в чёрном горе грозы
и в метели косые –
как могли ваши хрупкие
вынесть сердца
боль огромной,
несломленной,
гордой России?
Мы молили
иссохшими ртами:
– Брось!
Помоги вон тому,
кто исхлёстан полегче…
А сестра –
И откуда упорство бралось? –
подставляла упрямые
тонкие плечи.
И в горячем бреду
бесконечных ночей,
и у жёстких столов
непреклонных хирургов –
самой преданной дружбой
сильней,
горячей
караулила жизнь нашу
в белом фигурка…
Мы на этих усталых,
бессонных руках
поднимались и крепли.
И – молодо-зелено –
начинали поглядывать,
да ещё как,
в ваши очи горячие,
Люба Козелина.
Ваших гордых бровей
непокорный разлёт,
и улыбка, и ласки –
не нам они были,
кто-то ждал их другой…
Но кто упрекнёт,
что вот так,
всей палатой,
вас полюбили?
Так, как любят сестру,
как мать берегут,
как лелеют невесту –
сердечно и просто…
Я пред вами навек
в неоплатном долгу,
медицинские сёстры,
милосердные сёстры!
***
Нас мало осталось, ребята,
а многих сегодня уж нет
кому в огневом сорок пятом
лишь двадцать исполнилось лет.
А было, кому и полсотни,
с кем рядом сражались сыны –
за те рубежи и высотки,
за горькую славу войны.
С надменностью юности гордой –
нам всё нипочём, всё с руки! –
мы их называли в те годы
обидным словцом «старики»…
Всё это теперь понимаем –
не сердцем, так трезвым умом,
друг друга: «Старик!» –
называем
в обыденном смысле, в прямом.
Мы стали мудрее и старше,
скупее на радость и боль.
А наши ровесники,
наши
друзья, уходившие в бой
остались навек молодыми,
в мальчишеском званье простом.
И дымное знамя над ними
склонялось пробитым крылом.
В снегах и распадинах росных
легли под метелью свинца.
Дубы и весёлые сосны
сквозь их прорастают сердца.
А мы, посвящённые в деды, –
уже ветераны труда,
и памятью вечной Победы
им дарим свои города.
И к звёздам летят обелиски…
Но письма идут от сынов –
из тех –
Сталинградских,
Берлинских
гвардейских
отцовских
полков.
Наша Зоя
Восемнадцать
и долгие сорок –
устремлённые в вечность года.
Прах войны
превращается в порох,
что сухим остаётся всегда.
И цветут краснофлагие зори –
в дни побед и в дни горестных тризн.
В этом ласковом имени –
Зоя
слышно слово бессмертное –
Жизнь.
Эта девочка, хрупкая школьница,
не согнувшая худеньких плеч,
всё, что в песнях страны колоколится,
своей жизнью
решила сберечь…
…Люди шли –
не на казнь, а на подвиг,
в горле комкали
сдавленный плач.
Вот в руках, волосатых и потных,
сжал тугую удавку палач.
Вот сейчас
захлестнёт её шею,
жилку трепетную оборвёт.
– Что притихли?
Смотрите смелее!
Я умру.
Но умру за народ!
И народ
расправлял свои спины,
веря в праведный клич до конца.
Ты не знала тогда, Героиня,
сколько мужества
влила в сердца.
…У деревни Чернушки
Матросов
на кинжальной струи остриё
за весенние, светлые росы
бросил юное сердце своё.
И в сраженьях, гремящих грозою,
брат твой Саша, в дыму и в огне,
мчался в танке.
И надпись «За Зою!»
пламенела на гордой броне.
И в Маутхаузене встал, леденея,
на тебя чем-то очень похож,
генерал, пред которым злодеи
не сумели унять свою дрожь…
Твоя жизнь
не прошла и не кончена,
ей в грядущих былинах сиять.
Незабываемое
Меня везли с передовой в санях,
Запряженных ленивыми волами,
И девушка,
совсем ещё девчонка,
Махала палкой:
- Цо-об! Цобе! Цобе-е!
Быки, скользя, переставляли ноги.
На мёрзлой колее вчерашний снег
Разматывался длинными бинтами…
От станции Чертково, где меня
Пронзила разрывная –
в грудь навылет,
До госпиталя в хуторе Кутейников, -
Каких-нибудь пятнадцать километров, -
Тащились мы до вечера, весь день…
Как холодно под толстою дерюгой,
Которою тогда меня укрыли
Казачки сердобольные в станице!
Как мало оставалось мне тепла!
И только кровь, стекая меж лопаток,
Мне грела спину, сердце леденя…
Ухабы выворачивали душу,
И на каком-то диком повороте
Тряхнуло так, что почернело небо
И показалось:
всё плывёт куда-то…
Наверно, я безумно закричал!
И девушка волов остановила
И наклонилась надо мною низко,
Смешная, маленькая,
в шубе не по росту,
В каком-то вытертом, нелепом малахае.
Она меня своим дыханьем грела,
Мне варежками руки растирала.
- Ну, дядько… миленький… Не умирай!..
Не умирай… Не надо! Дядько, милый!.. –
И на лицо мне из огромных глаз
Горячие срывались капли…
Не помню, сколько раз
она меня отогревала.
И откуда сила
Во мне взялась, чтоб выполнить её
Наивную, упрямую, святую
И горькую мольбу –
не умирать…
Она меня с рук на руки сдала
Врачам, чтоб целый год за жизнь мою
По лазаретам шёл упорный бой.
И долго мне мерещился её –
В степи израненной –
молящий голос:
- Ну, дядько… миленький…
Не умирай!..
А я тогда не мог себя увидеть,
Не понимал, что за одно мгновенье
Седеют люди, что страданья – старят.
И трепетало сердце: милый… милый…
Но почему же – дядька? Почему?
Меня такое званье обижало…
Тогда мне было
восемнадцать лет.
Осенний мотив
Осень
грустная,
осень
хрустная.
очень
русая,
очень
русская.
Просинь
светлая,
даль –
не меряна…
Осень
щедрая,
дай
немедленно:
лёт
жадный
дней
обрадованных,
в рот
изжажданный
влей
прохладу мне,
дай
медлительный
солнцеворот,
птичьих стай
митинги
у сонных
ворот,
и полей
убранных увяданье,
журавлей
трубы:
«До свиданья!»
Память помнит...
Врачу Н.М. Уваровой
Память помнит, память не забыла,
но найду ли нужные слова?
Мне тогда всего семнадцать было.
Вам – от силы двадцать-двадцать два.
...Ранило врачиху-недотрогу,
слёзы не спешили высыхать:
вдруг отрежут ей, девчонке, ногу –
как же будет снова танцевать?
И свистели над санбатом мины,
стыл закат, кровавый, как палач.
И просили раненые: «Нина,
ну, не плачь, пожалуйста, не плачь!..»
Сами чуть на ладан не дышали,
сами шевельнуться не могли,
но свою подругу утешали,
докторшу от боли берегли.
Может быть, и я метался рядом,
а пред этим – к Вам на стол несли...
Как узнаешь? Ночи Сталинграда,
сталь и гарь, всё в адовой пыли.
Но от волжской грозовой твердыни
юность непогибшая прошла,
вся – в победном зареве и дыме,
вся – как утро майское светла.
В честь её зима напропалую
силы копит, чтоб цвели цветы...
Ваши руки добрые целую,
кланяюсь до самой до земли.
Перед боем
Здесь тишина.
Едва колышет ветви
Запутавшийся в кронах ветерок.
Спокоен лес.
Безлюдно вьются петли
Заброшенных, нехоженых дорог.
Разведчик вражий кружит над полянкой,
Ещё заход – и повернул назад.
Ему не видны в камуфляже танки,
Молчит в них затаённая гроза…
Пускай врага спокойная картина
Обманет непробудной тишиной:
Мы до поры горячие машины
Укрыли в этой зелени лесной.
Мы ждём приказа.
Зной день взорвётся,
Моторной дрожью задрожит земля.
И охнет лес. И гулом отзовётся
Железный гром в распахнутых полях.
В победное сегодня наступленье
Моторы и сердца устремлены.
И месть святая поведёт в сраженье
Во имя нашей мирной тишины.
Победа
Всё дальше памятная дата,
Уходят дни, летят года.
Но в сердце каждого солдата
Ты остаёшься навсегда.
Мы надышались гарью вдоволь,
Из рук не выпустив ружья.
И в снах к седым приходят вдовам
Их вечно юные мужья…
Но этим горестям безмерным
Жизнь властно руку подаёт.
Навеки – в подвигах бессмертных
В беде не сломленный народ.
Навеки – пламенно и люто –
Свинцом и кровью скреплены
Гроза военного салюта
И зори мирной тишины.
Подсолнух
В зелёных июльских волнах,
над светлым раздольем рос
цветущий плывёт подсолнух,
мальчишески весел и бос.
Медового цвета решета
обласканы первым лучом,
ленивого ветра шёпот,
густое гудение пчёл...
А я бы ещё сказал:
подсолнух похож на локатор –
он смотрит солнцу в глаза
с восхода и до заката.
И в этом – великий смысл:
лишь только утро проснётся,
как тянемся к правде мы,
так к солнцу – подсолнух. К солнцу!
***
Подходишь к вечным обелискам,
где звёзд пронзительный полёт.
Каким незнаемым, но близким
встаёт
тот
сорок пятый год!
Безусые, почти что дети,
в железных травах полегли.
Тебя и не было на свете,
когда они от нас ушли.
Ушли,
навек легендой ставши
и горькой памятью побед.
Ты с каждым годом – старше, старше,
а им всё также двадцать лет.
На них века легли веками…
Сними же модный свой берет!
Мальчишескими их руками
твой
счастья
выкован билет.
За них твои мечты сбываются
и расцветают до конца.
И грозы гулко разбиваются
о соловьиные сердца…
Порох
Он умер так,
как умирает порох:
не тленье,
не горенье –
взрыв.
И пыль, и гарь.
И солнца красный морок
плыл, как проклятье, дали озарив.
А «тигры» шли…Земля вздыхала хлипко.
Рывок секунд. В полсотне метров цель…
Патроны все!..
И с дерзкою улыбкой,
наверно, враг посматривал сквозь щель.
Ещё мгновенье – узкую траншею
приплюснет он стотонным утюгом.
Мурашки снегом поползли за шею…
Но встала ярость на борьбу с врагом!
И бронебойщик знал,
что делать надо.
Отброшено ненужное ружьё.
Прижав к груди последнюю гранату,
встал и шагнул –
в бессмертие своё!
Весь мир рванулся
в грохоте и мраке:
грибы…рыбалки…первой дружбы нить…
Он бросил всё под танковые траки,
чтобы слепую сталь остановить!
За землю под негаснущей звездою,
за небо первозданной чистоты,
за честь и мужество отцов седое,
за юные упрямые мечты,
за тот лесок –
как он прохладой дорог! –
за тот ручей –
как чист и говорлив! –
он умер так,
как умирает порох:
не тленье,
не горенье –
взрыв!
Разговор с другом
Художнику А. Краснову
Мне делать биографию не надо.
Она, пожалуй, делала меня,
когда под сполох волжской канонады,
под грохотанье адского огня
мальчишество вчерашнее мужало
и с ночью день война перемешала.
Как ты, я был солдатом. Воевал.
И умирал от ран и воскресал.
Не лез в герои с хитрою отмычкой,
от зависти задушенно сипя,
имея лишь ефрейторские лычки,
не корчил генерала из себя.
Окольными путями не выманивал
нечестных, незаслуженных наград.
И в жизни всё –
от крупного до малого –
сверял с тобой,
мой вечный Сталинград.
Ты оградишь
ото всего, что лживо,
придумано и взято с потолка,
ты сохранишь
мою мне «душу живу»,
как перед строем грозного полка.
Но как же больно,
если все, что дорого,
берётся рифмачами нарасхват
и ловкачи, не нюхавшие пороха,
от имени погибших говорят!..
Да, не дошел до Вены и Берлина,
не нес к Кремлю парадные шелка.
Но всё ж легла в Победу,
как в былину
вся жизнь моя – негромкая строка.
И нам милы бесхитростные люди,
и сердце к ним – теплее и нежней.
И счастливы, что закрывали грудью
своих, ещё не бывших, сыновей.
Пусть плещется,
звенит их смех ручьистый
и славятся высокие дела!
Нас Родина уволила «по чистой»,
но новое оружие дала.
И мы не только кумачовой датой
нацелены
и, как стволы, прямы, –
мы каждый день
встречаем как солдаты,
к любым боям
всегда готовы мы.
Перо и кисть –
как штык и как граната,
вы с нами,
нам ни в чем не изменя...
Мне делать биографию не надо, –
она сама сработала меня.
Речка Плавица
Речка Плавица,
речка Плавица!
Мне с волненьем
никак не справиться.
Мне такое волнение нравится:
Ты – исток моей жизни, Плавица.
Вы послушайте:
Плавица, Плавица…
Может, солнце в реке этой плавится?
Или пламенем небо славится
это синее зеркало – Плавица?
Окунёвые зори –
Плавица!
И мальчишечьи ссоры –
Плавица!
И поездки в ночное –
Плавица!
И спасенье от зноя –
Плавица!
Всё проходит,
всё забывается, -
не стирается
в памяти
Плавица…
Рубен Ибаррури
Я не знал, что Рубен Ибаррури
был со мною в одном полку.
Волга. Степь. Оглохшая буря.
И затишья обвальный гул.
Нас прижали у Самофаловки,
хутор Власовка – прах и тлен.
Стыли чёрными катафалками
уцелевшие рёбра стен.
– Надо выстоять, выстоять, выстоять!
Каждый – камнем, железом стань,
но не сдай в этой сече неистовой
станцию Котлубань.
Котлубань – это нерв Сталинграда.
Котлубань, стань фашистам преградой!.. -
Так своей говорил пехоте
(в битвах голос его огрубел)
командир пулемётной роты,
искроглазый испанец – Рубен.
Ему руку свинцом пронзило,
жажда мучает – нету сил.
Но ложился опять за «максима»
и косил фашистов, косил!
Как тогда, в родной Каталонии,
как тогда, в декабре, под Москвой...
А врагов... колонны, колонны,
танков грозный и сытый вой.
Шесть атак отбили гвардейцы,
шесть смертей пережил любой,
шесть сердец билось в каждом сердце,
чтобы снова рвануться в бой!..
А его рубанула косая
неба стынущей синевой,
и бойцы, командира спасая,
в медсанбат принесли его.
Что ж ты делаешь, смерть-уродина?!
Отпусти его, пожалей...
Он послужит России – родине
И Испании милой своей.
Но глаза его сводит узко
нестерпимая мука ран.
– Не пройдут... – шепчут губы по-русски.
По-испански: – Но пасаран!..
Не прошли! И навек не закроет
это имя безвестная мгла.
Золотая Звезда Героя
на могилу его легла.
И легли еще белые нити
на висках у Долорес...
Годы мои, сохраните
улыбку его и голос!
Строка моя запоздалая,
вернись в тот огненный год,
гвардейское знамя алое,
зови меня снова в поход!
И сердце моё, разрывною пулей
колотись в пробитом боку!..
Я не знал, что Рубен Ибаррури
был со мною в одном полку.
Скворец
(Быль)
Снега чернели, таяли,
бросались в яр ручьи.
И возвращались стаями
скворцы в края свои.
Повыгнали из домиков
нахальных воробьёв.
И тянут пух, соломинки
для будущих птенцов.
Кричат, галдят неистово,
щебечут,
солнцу в лад…
И вдруг – рогатка выстрелила,
бежит охотник, рад.
А птица кувыркается
в канаве тяжело –
одна нога болтается,
волочится крыло.
Дрожит скворчишка, трусится,
потом притих слегка.
И стынет в глазках-бусинках
смертельная тоска…
Ох, что с мальчишкой сталося!
Вдруг весь пропал азарт,
И не ребячьей жалостью
заволокло глаза.
Израненного скворчика
отнёс к себе домой,
молочной кашей потчевал,
поил живой водой.
И ножку перебитую
как врач, перевязал.
К чему судьбу испытывать?
«Лети!» – скворцу сказал.
Пошли забавы летние,
рыбалки без конца…
И всё ж мелькала ленточка
На ножке у скворца.?
А год прошёл –
не верится:
неужто самый тот?
Вновь у скворечни вертится,
На все лады поёт.
Тугие крылья, сильные,
полёта власть строга.
И той же лентой синею
спелената нога.
Хоть побелела, выцвела,
но всё ж повязка та…
И незаметно вызрела
в мальчишке доброта.
Похвастался родителю:
вернулся скворчик – вон.
А тот:
«Ну, что ж, действительно,
у птиц такой закон.
Как листопад – прощаются,
как стает снег – опять
к гнездовьям возвращаются.
Чего ж тут не понять?»
Пыхтел пацан несобранно,
обидою горел:
нет, тот скворец – особенный,
спасённый им скворец!
Он прилетел из Африки,
Конечно, потому,
что выстрел тот рогаточный
давно простил ему.
Что вместе будут солнышко
встречать из года в год…
А может, жив мой скворушка
И также всё поёт?
Солдаты Победы
Б. Черемисину
Нас мало осталось, ребята,
и многих сегодня уж нет,
кому в огневом сорок пятом
лишь двадцать исполнилось лет.
А было, кому и полсотни,
с кем рядом сражались сыны –
за те рубежи и высотки,
за горькую славу войны.
С надменностью юности гордой
нам всё нипочем, всё с руки! –
мы их называли в те годы
обидным словцом «старики»...
Всё это теперь понимаем –
не сердцем, так трезвым умом,
друг друга: «Старик!» – называем
в обыденном смысле, в прямом.
Мы стали мудрее и старше,
скупее на радость и боль.
А наши ровесники, наши
друзья, уходившие в бой,
остались навек молодыми,
в мальчишеском званье простом.
И дымное знамя над ними
склонялось пробитым крылом.
В снегах и распадинах росных
легли под метелью свинца.
Дубы и весёлые сосны
сквозь их прорастают сердца.
А мы, посвящённые в деды, –
уже ветераны труда,
и памятью вечной Победы
им дарим свои города.
И к звёздам летят обелиски...
Но письма идут от сынов:
из тех – Сталинградских, Берлинских
гвардейских отцовских полков.
Соловьи сорок пятого года
Соловьи сорок пятого года,
Как вы пели в тех майских садах!
Соловьиное тонкое горло
Замирает на верхних ладах.
А потом обрывается круто
Звездопадом в тугих небесах.
И ликующий отблеск салюта
В повлажневших сияет глазах…
В этот вечер в сердечных глубинах
Столько трепетных чувств проросло.
Обнимала Победа любимых,
И отвергнутых не было слов.
Переливчатый щёкот, раскаты,
Брызги солнца в ракетных венках,
Слёзы радости, слёзы утраты
И нетающий снег на висках…
Тамбов
Как это нудно,
когда языками чешут
и завзятый какой-нибудь острослов
треплет лермонтовскую «Казначейшу»:
– Ах, Тамбов…
Тот самый Тамбов!..
Дескать, глушь,
тина,
провинция,
медвежий угол
и т. п. и др.
И живут-то, мол, там
за какие-то провинности –
в этой
Богом забытой дыре.
А нам
юмориста такого
по-человечески просто жаль.
Он не видел
нынешнего Тамбова…
Что ж,
если хочешь, приезжай.
Знакомство с городом, пожалуй,
начнём от поезда, от вокзала.
Пешком, не в троллейбусе?
Не перечу.
Пойдём,
неожиданностям навстречу.
Вот улица.
Захолустье где же?
Громады домов,
и сама – как струна.
На неё и другие
равнение держат.
Интернациональной
зовётся она.
Гудит,
распахнулась в радостном блеске,
широка и по-праздничному нова.
Её бы назвать
Тамбовским невским,
если б была
в Тамбове Нева…
А дальше…
А дальше в звенящем инее
деревья застыли ветвистые,
и Ленин
с площади собственного имени
руку в приветствии выставил.
А там,
раздвигая просторы завьюженные,
до дальних докатываясь деревень,
заводов северных
чуть ли не дюжина
салютом гудков
встречает день.
А люди!
Давай остановим любого:
какой самый лучший из городов?
Ведь много
куда красивей Тамбова,
но чем же тамбовцам
дорог Тамбов?
И он ответит.
И это не признак
привычек давних
далёких лет,
не чувство мелкого патриотизма,
а сердцем выношенный ответ.
Он тем и прекрасен,
он тем и дорог,
что руками простых
и упорных людей
заштатный,
глухой,
купеческий город
вырван из прошлого –
в нынешний день!
Не все, конечно, правофланговые.
И обозники есть…
Но вывод таков:
крепкие руки
и светлые головы
у тысяч и тысяч
моих земляков!
Ты здесь поживи –
не часы, а хоть месяцы,
к делам нашим
рёбрами прирасти.
И в сердце твоём
столько поместится
людей, с которыми по пути.
Ты улыбаешься? Мнёшься застенчиво?
Мы расстаёшься друзьями, кажись.
Езжай,
и дома, сплетни развенчивая,
о нашем городе расскажи.
Растущий,
строящийся,
индустриальный,
распахнутый в солнечные года
Тамбов
на карте генеральной
кружком означен
навсегда!
Уходим в разведку
Июльский дождь накрапывает редко.
Тепло и сыро.
Ни луны, ни звёзд.
Нас семь бойцов
отправились в разведку,
Восьмой –
на вражий берег перевёз.
Дождь шелестит,
и всплески вёсел гаснут,
И щиплет нос от запахов густых.
Во тьме тягучей,
липкой, словно масло,
Надвинулись прибрежные кусты.
Дождь шелестит…
А мы, не уставая, –
Немые тени,
движемся ползком…
За нас заговорит передовая
Своим неотразимым языком.
Хлеб
Он не тот,
что берёшь
меж делом в ларьке
и приносишь в авоське домой.
Это диво земное
держишь в руке –
кровный хлеб твой,
поистине свой.
Ароматный,
душистый,
новый,
На столы трудовые готовый.
Он сегодня слаще всех лакомств и яств
тем, кто в поле работать горазд.
Он белее белого –
пышный такой,
наш каравай.
Он шумел на полях
перекатной волной,
в бункерах бушевал через край.
В нём целинного солнца
зной золотой.
всё – и сила комбайнов,
и мышц напряженье,
и на этих просторах
тобой
выигранное сраженье.
И быть может, впервые стали видны
тебе, покорившему степь,
богатство страны,
сила страны,
счастье страны –
хлеб.
Чтобы жить!
Великий –
ест,
чтобы жить,
Ничтожный –
живёт,
чтобы есть.
А мне
где жизнь положить,
под солнцем
каким
пронесть?
Не карлик
и не великан,
и в этом –
судьба моя.
Я сделаю
не на века,
но что-то
сделаю я!
С натруженных
встав колен,
увидел:
я – человек,
богов
развеялся тлен
в наш
человеческий век.
Я сделаю не на века…
Но, встав,
засучил рукава:
разлейся,
счастья река,
мне каплей
в тебе ликовать!
Сливаться
с мильярдом других,
чтоб,
в новых делах рождён,-
гудеть
в лопастях тугих
и щедрым
шуметь
дождём,
дыханьем
дышать
цветка,
ракетой
взвивать
мечту…
Я сделаю
не на века,
бессмертья в себе
не чту.
Но знаю –
трудней
и трудней
ничтожествам
день ото дня:
всё больше
Великих Людей,
всё жарче
от их огня!
И весело мне
идти,
и сила
гудит
в груди,
когда
со мною в пути
идущие
впереди!
В том вера моя
и честь,
ничем её
не сокрушить:
ничтожный –
живёт,
чтоб есть,
Великий –
ест,
чтобы жить!
Шинель генерала Глазкова
В музее обороны Сталинграда
висит шинель, и видно сквозь стекло:
сто шестьдесят осколков от снарядов
пронзили это серое сукно.
Сто шестьдесят осколочных и рваных
и круглых, пулевых, смертельных ран...
Дай, память, мне поговорить на равных
с тем сентябрём, что чёрен и багрян.
Дай мне увидеть ярость боя снова,
дай мне опять услышать клич его –
Василия Андреича Глазкова,
геройского комдива моего.
Приезжие мальчишки, как на диво,
глядят на экспонат, нахмуря лбы.
Комдив погиб, сразила смерть комдива.
А я – его красноармейцем был.
Что видел я? Сто метров влево, вправо
И сто – вперёд, где дым и дождь свинца.
А за спиною – наша боль и слава –
огромная Россия без конца.
Но не было нам Родины за Волгой.
На западе нам каждый день вставал.
И долгий путь лежал, от крови волглый,
и стяг Победы – мёртвых поднимал.
Не погибая, шёл из рук он в руки,
задымленный, живой и вечный стяг,
чтоб через горе, через боль и муки
подняться на поверженный рейхстаг!..
Мальчишки, как понять вам всё, однако,
что, уцелевший в смерче буревом,
стоит без шапки незнакомый дядька
и вытирает слёзы рукавом,
что память мне выкручивает жилы
и сердце будит этот тихий дом...
Солдаты, мы, израненные, живы,
а генерал наш спит бессмертным сном.
Январские розы
В. Евсютину
В стерильную тоску больничных стен,
сквозь карантинов строгих загражденье,
сквозь тесноту привычных новостей
пришёл ко мне
мой день рожденья.
Пришёл в фанерном ящичке ко мне
щедротами пленительного юга,
и закачались пальмы на окне,
и присмирела за стеною вьюга.
Гроздь винограда –
изморозь и синь,
хурма краснеет –
сочная, сквозная,
как маленькое солнце –
апельсин,
гранаты –
с чем сравнить их,
я не знаю…
И вот – дороже всяческих даров,
традиционных милых целований –
живой букет
из сочинских садов,
спеленатый в прозрачном целлофане.
Как он прошёл через кордоны вьюг,
через заставы льдистые мороза?
Спасибо, друг! Спасибо, верный друг,
за эти ласковые, трепетные розы!
Они не вянут, словно дружба наша,
пылают, будто небеса в заре,
как наша кровь,
которой снег окрашен
на Волге.
В сорок третьем.
В январе.
|
