Мы с Виталькой Торцовым очень хотели есть. И у него, и у меня в избе было чего перекусить, но к припасам не пускали огромные замки, повисшие на сенечных дверях в наказание за наше с Виталькой самовольство. И все из-за дяди Митрия. Подозвал он нас вчера в сумерках и заговорщицки нашептал в наши уши.
Чего ж зеваете! В Алдошкином болоте вьюнки пригоршнями ловятся.
Мы не сразу-то клюнули на дядькино известие. Засомневались: знали, водится за дядькой грешок разыгрывать слишком доверчивых.
Во, фомы-неверующие! Видели - баба моя, согнувшись, ходит да за живот держится?
Ага.
Ага - будет нога. Знаете, отчего согнулась-то?.. Животом мается. Обкормил я ее вьюнками. Вмах два кармана нахватал. До чего вкусны, заразы!
Дядя Митрий сладко причмокнул языком. И мы пали. Сегодня, когда едва-едва начало отбеливать, не сказавшись матерям, улизнули за вьюнками. Виталька прихватил спички. Мы, еще не дойдя до места рыбалки, уже видели как жарятся над костром, нанизанные брюшком на прутик, жирные вьюнки. Изжаренных таким манером можно есть с костями. Да и костей-то в них чуть - хребетик да головка небольшая. От этого никаких неудобств, скорее даже приятность - смачное похрустывание.
Только зря разжигали аппетит. Излазили едва не все болото, ухлюстались с ног до головы, но остались без улова.
В самом начале попалось несколько вьюнков, маленьких, тощеньких - зачем нужны такие, когда вот-вот косяком пойдут крупные, упитанные - выбросили мы их, а потом жалели.
Наевшись-то и домой возвращались бы повеселее, а на пустой желудок и наше непослушание стало казаться большим преступлением, и обида на дядю Митрия выросла до огромности. В добавок ко всему остались без завтрака. Я сунулся к форточке - не раз выручала, - но не тут-то было. Видно, здорово родительница рассердилась, на шпингалете оказалась форточка. Надежда «на поесть» еще раз блеснула, когда Виталька громыхнул коробком спичек в кармане.
Айда картошек подроем! Как напечем да как наедимся...
Однако сколько не лазили по бороздам, сколько не копались в картофельных «гнездах», ни одной стоящей картохи не выкопали. Попадались с горошину, изредка с голубиное яйцо - прежде чем испечься, они погорят в костерке...
Вот и сидели мы с Виталькой пригорюнившись. В пустых наших желудках тоскливо урчало. На ум не то чтоб игра веселая, отрадная мысль и та не шла. А тут еще наказание - на глаза попалась мокроносая наша сверстница, страшная дразнилка - Юлька: уж сейчас-то прицепится к нам, никакими святыми не открестишься. Но, на удивление, Юлька прошла мимо, точно мы и не существовали. Виталька не стерпел:
Ты чего, задавака?
Юлька оглянулась. Глаза у нее зареванные, лицо мокро-мокро и печальное.
Лина помирает, а они сидят-рассиживаются.
И угасли наши обиды, притупился голод. Подумать только, Лина умирает. Красавица Лина...
Кто тебе сказал? - с надеждой на Юлькино вранье спросил грубовато Виталька.
Вона...
Юлька махнула в сторону дома, где жила с родителями Лина. Дом целиком не виделся, его заслоняли соседние строения, мы побежали туда, будто наше присутствие было там необходимым, или мы могли чем-то помочь...
Лина, или, как чаще звали ее в нашей деревне - фронтовичка, вернулась с войны, в самом конце ее, с простреленным легким. Сперва покашливала, а потом уж стала кашлять и все чаще, и все тягостнее.
Мать возила лечить на юг, в Крым. После поездок легчало, но ненадолго. Кто-то посоветовал оставить Лину в Крыму жить. Три года провела она в каком-то санатории, только и крымский воздух перестал помогать. Весной нынешнего года Лина упросила мать перевезти в свою деревню. Три года чужбины изменили - слегка подвысушили, несколько «втянули» вглубь глаза - но от этого она стала еще красивей. Немало сваталось к ней женихов и тех, что от войны уцелели, и подросших. Всем отказывала Лина-фронтовичка, улыбаясь грустно:
Иная сваха добирается до меня...
Страдали женихи, мешали расти траве перед ее домом. А сколько тайно вздыхали!.. Среди этих «тайных» был и я.
Однажды зимой, когда учился в первом классе, услышал случайно от древнего Алдохи байку - будто для «попорченных дыхательных путей» очень «пользительна» свежая кровь дикой птицы. Я поверил в нее. Несколько дней мерз у стога сена: сооружал нехитрую ловушку. Для этой цели спер у матери тесьму, припасенную для отделки платья. Тесьму привязал за край кошелки, под который приладил сторожок - тонкую палочку. Под кошелку всыпал хлебных крошек. Растянул тесьму, спрятался за кучей навоза и ждал, когда в ловушку слетятся воробьи. Они, на удивление, осторожничали. Шумно расчирикались, едва не дрались. Можно подумать - уже делят недобытые крошки.
Сердце мое едва не остановилось, когда два-три отчаянных воробьишки соблазнились приманкой. Я дернул бечевку... Одна зазевавшаяся птаха затрепетала в примитивной снасти.
Не замечая ни сугробов, ни мороза, зажав тепленький комочек в руке, мчался я к Лине. Я верил в чудо: вот сейчас кровь этой маленькой серенькой птички исцелит фронтовичку, вернет ей здоровье.
Я запыхался, был весь растрепан. И, видно, моя растрепанность рассмешила Лину. Смеялась она тихо и недолго, все время держась за правый бок. В конце концов закашлялась и на глазах ее выступили слезы. Еще обильнее потекли они, когда я отдал воробышка и объяснил, для чего он нужен. Она открыла форточку и выпустила птичку на волю. Это меня обидело. Уходя, сильно хлопнул избяной дверью.
Лина что-то говорила, наверное, убеждала меня в чем-то, но речь ее до моих ушей не доходила. Только на улице догнали слова, сказанные в форточку:
Глупенький, она ж такая махонькая, кровь-то в ней каплями пересчитать можно...
Это было убедительно. Но у меня не хватило мужества повернуть назад и помириться. Тогда же пришла счастливая мысль: наловить много воробьев. Из одной птички капли да из другой, глядишь, и набежит достаточно.
Большую часть свободного времени мерз у омета. Воробьи летали по избе, качались на ситцевых оконных шторах, гнали пыль с печной грубки. Я боялся ругани матери, однако она почему-то терпела. Беда пришла с другой стороны. Наш старый подслеповатый кот в один день, пока я был в школе, ополовинил мою добычу. И что самое обидное, его нельзя было наказать. Он лежал на печи старенький, плохо видящий и совершенно объевшийся. Давно уж не промышлял он: глаза слабы да и хватка не прежняя - может, это была его последняя охота.
Котова выходка еще больше подхлестнула меня, удвоила мои силы. Но вот дядя Митрий «подрубил мне крылья под корешок». Не знаю, от кого и как разведал о моей затее, но однажды вроде бы невзначай обронил фразу:
Воробей - птица больше домачная, чем дикая... Живет при хозяйстве, питается пищей, в основном человеческой, только что не за людским столом.
Внутри у меня похолодело, и руки опустились. Какое-то время я еще упрямничал, «подгонял» воробьев под диких. Однако наступил день, и «добыча», радостно чирикая, обрела свободу.
О словах же деда Алдохи я помнил, о дикой птице думал страстно. Я не знал, какая она. Вокруг летали вороны, только на них внимание не обращалось, и кровь-то в них не могла быть живительной.
Иногда мне снился странный сон: летела та самая птица и можно было схватить ее. Но и она, и я в последний момент страшно пугались друг друга. Он кончался. Проснувшись, пробовал представить ее - ту диковинную птицу, но из этого ничего не выходило, виделось что-то туманное, размытое...
Годы шли. Я уже реже видел странные сны да и, наверное, меньше верил в алдохинскую байку.
После же Юлькиных слов вспомнил и про птицу, и как некогда поверил деду. Должно же быть спасение, хоть какое-нибудь... Лине жить надо!
На полдороге нас остановил оклик дяди Митрия.
Куда навострились, орелики?
Дядька сидел на крылечке своего дома и чистил шомполку - личную гордость и предмет зависти многих сельских мужиков; о ребятне же и говорить не приходится - прикоснуться к ружью считалось за счастье великое.
Если бы не ружье, мы знали о чем сказать ее владельцу. А так... Лепетали о невезении, пожаловались на голод. И дядька из виноватого превратился в жалобного: сочувствующе чмокал языком и все норовил по голове нас погладить. Потом вдруг подскочил и скрылся в доме, не забыв прихватить с собой и шомполку. Мы с Виталькой постояли маленько и, обижаясь на самих себя за то, что не смогли хоть чуть-чуть поругать дядьку за насмешку, учиненную над нами, двинулись своей дорогой. Однако далеко отойти не успели.
Не торопитесь, орелики.
Мы остановились в нерешительности.
Идите-ка, гляньте, что у меня есть.
Он потряс над головой затертым носовым платком, у которого три уголка были завязаны узелками. Когда мы подошли, дядя Митрий уже развязывал один из них.
Как думаете, что тут?.. Ни в жисть не отгадаете, хоть лопнете.
Лопаться мы не собирались, без этого вот-вот узнаем содержимое.
В первом тайничке был порох. Дядька бережно высыпал его в дуло, следом спровадил святую бумажку - пыж, за самодельный деревянный шомпол взялся... Все это он проделал молча, заговорщицки подмигивая нам.
Следующий уголок носового платка занимал заряд дроби, а третий, самый маленький узелок, порадовал нас медной, с блестящим внутри динамитом, пистонкой. Оттянув маленько курок, дядька осторожно надел пистонку на капсюль и прижал курком. Только после этого, как мне показалось, вздохнул с облегчением.
Зарядили? - спросил со смешком.
Ага, - ответили мы в один голос.
А для чего?
Мы не знали.
То-то... Держи! - протянул ружье мне.
Я не шевельнулся: виданное ли дело.
Бери! - прикрикнул дядька.
Я медлил.
Вот что, мужики...
Мгновенно мы из «ореликов» превратились в «мужиков», видно, сыграло свою роль все то же ружьецо.
Ходил я по делам в Осиновый куст и там в озими видел огромную птичину - дрофу. Смекаете? А?..
Смекаем, - немедля ответил Виталька.
Я не догадывался, о чем «смекал» мой друг, но рука моя так и впилась в прохладное тело шомполки...
Вот она - дивная птица, которая снилась мне ночами, о которой я так страстно мечтал - она должна спасти Лину...
Я и сам бы сходил, но вам сручнее, с вас спросу меньше.
Мы заторопились. Даже возле дома Лины и то остановились всего
лишь на чуток.
Больная лежала на улице под окнами. На плотную поросль муравы постлали шерстью вверх тулуп, положили подушку. Более всего бросались в глаза каштановые волосы, распущенные по белой наволочке, и белая-белая рука на светлой зелени муравы. Ветер легонько шевелил волосы, рука нежно, почти беспомощно, гладила траву. Увидя нас, Лина улыбнулась.
Как выросли! - удивилась неподдельно, - уже на охоту идут!
Мы возгордились, приосанились. Виталька так это солидно покашлял.
Вокруг сидели смиренные старушки. Ветерок был несильный, солнце ласково-теплое. Вся эта картина смахивала на старинную икону. В душе моей затрепетало тихое ликование - так оно и должно быть перед свершением чуда.
А потом мы шли, хотя справедливее сказать - бежали, к озимому полю. Дорога сперва петляла по-за огородами, затем стелилась через обширный луг.
Виталька болтал без умолку. Каких только яств не напридумывал он из дрофы! То резал ее на маленькие кусочки, перемежая луком, то, наоборот, распластовывал кусками большими, то вообще «готовил» целиком, начинив «пшенкой». И всякий раз, покончив с «резанием» ли, «чинением» ли, изрекал одинаково: «А потом изжарим». Мечтательно закрывал глаза и сглатывал слюну. Набегала она и у меня, но думал я об ином обращении с птицей... Вначале подстрелю в крыло, чтоб не пролилась зря кровь; потом уж, когда исцелится Лина, можно поступить по-Виталькиному.
Слушай, - вдруг встревожился мой друг, - о дяде Мите-то мы позабыли! - Но тут же успокоился. - Мы ему целую лодыжку дадим, изжаренную.
Луг заканчивался «нахаловкой». Когда-то здесь стояло несколько изб, теперь же на опустевших усадьбах буйствовала лебеда, репейник, коряжились одичавшие вишни, яблони. Именно из таких кущ и вынырнул, точно привидение, Колька-Фунтик. Он выпучил глаза и фальшиво ужаснулся:
О-и-ей, дети с ружьем!.. - И цепко ухватился за ствол. Виталька поспешил мне на помощь.
Фунтик года на три-четыре старше нас, прозвище получил за малый рост. Он давно уж бросил школу, работает в колхозе. За ним закрепили пару волов, на них он перепахивает пар. Из кармана его диагоналевых брюк высовывается болт, которым регулируют на плуге глубину вспашки. Резьба у болта стертая, видно, по этой причине и бросил Колька своих «хвостовертов», так называет он быков, и шел в кузницу править резьбу, да вот наткнулся на нас.
Что же делать будем?
Фунтик весь преобразился: сделался совершенно озабоченным, невысокий лоб его покрылся складками раздумий.
Куда не крути, а без сельсовета не обойтись...
Когда Колька неожиданно появился из кустов - мы струхнули чуть-чуть; когда он, точно клещ, впился в ружье - мы растерялись; но после упоминания о сельсовете - нас обуял страх. Вмиг представился сельский председатель: вечно смурной, с подозрительным взглядом. Он никогда не повышает голоса, не ругается, всего лишь скажет:
Так, нарушение советской законности налицо, будем принимать меры.
Затем отодвинет ящик стола, достанет большой лист бумаги и ручку-самописку.
Составим акт и дадим ход...
И пусть не все, но очень даже многие после таких слов валились со стула в беспамятстве. Виталька заканючил:
Коль, не надо, я тебе что-нибудь дам... . - А что у тебя есть?
Виталька потерянно зашарил по карманам. Громыхнули спички, появились на ладони два глиняных шарика для стрельбы из рогатки, обломок от стального кресала - на том запасы истощились.
Фи, у тебя ничего и нет, - Фунтик презрительно сплюнул и потянул ружье понастойчивее. - Пошли в сельсовет?!
Теперь взмолился я. Торопясь, теряя безделушки, опрастывал карманы. Колька позарился на рогатку. Потянул резинку, остался довольным. Спросил у Витальки глиняный шарик, прицелился в репейник и... промахнулся.
Два года назад метче меня никто не стрелял. - С печалью оглядел трофей и вернул. - Заболтался я тут с вами.
И ушел...
Весь оставшийся путь одолели молча: хотелось только одного - скорее бы все это кончилось. Мы и дрофу едва не спугнули раньше времени. Виталька углядел...
Вон она! Ложись. - И бухнулся в подрастающую рожь. И уже шепотом распорядился: - Лежи, а я пойду нагоню ее на тебя. Бей влет, смотри, не промахнись. Как свистну, поднимайся...
Сердце вновь заволновалось, затревожилось. Я лежал, плотно при-жавшись к земле, и мне казалось, будто удары моего сердца гулко отзываются глубоко подо мной. И вдруг... - тоненький свист.
Я вскочил, точно ужаленный. На меня наплывала огромная птица. Мое резкое движение не испугало ее. Она летела тихо, плавно, взмахивая величественно крыльями. В какой-то момент показалось, что я вижу ее глаза, красноватые, любопытные, смотрящие доверчиво...
Я стоял, не шевелясь, как завороженный. Птица скрылась за Осиновым кустом, а я все не мог отворотить оттуда взгляд.
Виталька налетел ястребком, сквозь слезы кричал мне в лицо:
Ты почему не стрелил! Ты почему не стрелил?..
Потом отступился и, не оглядываясь, убежал домой. Я возвращался долго и грустно. Порой мне казалось, будто я плачу, тер щеки под глазами, но они были сухими.
На подходе к деревне легкий порыв ветра донес до ушей моих плач. Плакала мать Лины. Лина умерла. Она лежала на давешнем тулупе, вроде бы спала. Выдавали голова, тяжело вдавившаяся в подушку, да рука, откинутая в сторону. Давеча она нежно гладила мураву, теребя листики, теперь же глубоко потонула в траве.
Все сущее виделось, как в тумане. Сквозь туман вспомнился случай из прошлого года, когда у Андрея Сажина умерла жена, и он, изрядно хлебнув водки, все рвался к жене, далдоня одно и то же: «Дайте я ее разбужу. Спит ведь она!» Его не пускали. Тогда он сорвал со стены ружье и всадил весь заряд в потолок. И только увидя, что покойница не шелохнулась, поверил в ее смерть.
Пожалуй, неожиданно даже для самого себя, я выстрелил. Все вздрогнули, кто-то взвизгнул, кто-то ругнулся на меня, и только Лина осталась недвижима.
Волоча ружье по земле, я пошел к дяде Митрию. И точно к отцу родному, бросился в его объятья и сквозь обильные слезы рассказал все-все. Этот день я назвал самым худшим из прожитой жизни, да и не только из прожитой, мне казалось, что и в будущем мне не придется испытать такой напасти.
Дядька молча выслушивал жалобы, поглаживал мои волосы. А когда я совсем уж «зашелся» слезами, чувствительно похлопал шершавой ладонью по моей спине.
Не горюй. - Заговорил трудно, приглушенным голосом. - Вот вырастешь и как приснится тебе тихий полет неубитой дрофы, тогда поймешь - не так уж и плох он был, твой нынешний день...
Назад
|
