1

Бабы бестолочно метались у возка, с излишней заботливостью подтыкали соломинки и каждая норовила заглянуть в глаза Витьку, и у каждой был просящий взгляд. Но молчали бабы. Их сокровенное высказал председатель колхоза Ефронтий Кузьмич - человек в годах, с лицом худым и грустными глазами.

- Довези, сынок, не поморозь наш подарок дорогим победителям. Прошу тебя очень. - Сказал он голосом простуженным и не громким.

После его слов возок дернулся с места, лениво лязгнув засовами в ярме и заскрипев полозьями.

Два здоровенных быка могли рвануть и с лихостью, но столько в них было лени, столько нежелания уходить от привычной правленской избы, от которой близок и так хорошо виден теплый коровник, где пустуют их два уютных стойла, что не будь в руках у главного возницы, у этого голубоглазого пацана с облупленным носом, грозного кнута, ей-богу, животины грянули бы в коровник. Без труда вволокли бы туда и возок, разворотив хилые воротца. Уж такая в быках чувствовалась сила! Ах, если бы не кнут. Или даже пусть бы и кнут, но отдать бы его в руки напарника голубоглазого, вон тому, скрюченному. Тогда быки знали бы что делать. А так... Захрустели они роговыми копытами по заледенелой дороге, клубами выдыхали на лютый мороз свое внутреннее тепло, которое скоро же оседало белыми искринками на длинные воловьи ресницы, а потом уже с них нежно осыпалось невесомыми порхающими блестками под ноги.

2

Этой зимы Витек не боялся. Еще по осени мать справила ему шикарные, с двумя отворотами, валенки. А после первого снежка расстаралась и на новую телогрейку. Шапка у Витька уже существовала: раступленная, солдатская. Имелся и настоящий солдатский ремень с массивной медной пряжкой.

Правда, телогрейка оказалась великоватой, но Витек недолго тужил, скоро обратил сей недостаток в свою пользу. Подпоясав просторную одежку ремнем, он заимел вместительную пазуху. А это ого- го что такое! Забросил холщовую суменцию и школьные учебники да тетрадки стал таскать за пазухой. Лафа! Руки свободны: хошь в карманах их грей, а коль не холодно, так можно до самой школы Вольку Мосяна за шиворот да по сугробам волочить.

Волька, вечно скрюченный, кажется, и в летнюю жару зябнущий и еще - вечно голодный. Уже с первого урока начинает канючить у товарищей «чего бы жевнуть». И все на оравищу своих братьев и сестер жалуется, мол, так усердно метут за столом, что ему не смелому ничегошеньки и не достается. Вообще-то, Волькиным словам и поверить можно: не раз видел Витек его братишек и сестричек в работе за столом. Знатненько упираются.

Витек не дружит с Волькой, а так - соседствует. В должниках у него не числится. Хотя многим семиклассникам этой кары избежать не удалось.

Настоящая-то фамилия у Вольки - Молчанов, но, став первачком, он не выговаривал несколько букв, и на вопрос учительницы о фамилии, ответил: «Мосянов». Так вот и сделался Мосяном. Хилый, тощий - на физическую силу, на кулаки ему надеяться не приходилось, он в другом силу узрил. Прикипал к обидчику въедливой внимательностью, и с одной лишь целью: углядеть промахи. А ведь известно, кто ничего не делает, только тот и не ошибается. И, смотришь, обидчик Волькин уж на крючке у него: промахнулся в чем-то. Мосян подметил и враз с угрозцей, мол, учительнице донесу или, что пострашнее, матери докажу. И приходится проштрафившемуся в должниках у Вольки ходить. И тем больше долг, чем больше «должник» учительницу или мать боится.

Витек ни учителей, ни мать, ни черта самого - никого не страшится. Особенно после похоронки на отца. Он теперь сам себе хозяин. Мать уж несколько раз хвалила со слезой, мол, хозяин из Витька хороший получается. Одно только жаль, что отец этого не видит и никогда не увидит. После таких слов Витек кричит на мать: «Угомонись». Чувствует, если ее не остановить, то она заголосит и тогда ее не скоро успокоишь.

3

Витек придирчиво оглядел возок и остался доволен. Упряж виделась надежной, солидной. Хорошо, что бабы соломы не пожалели: нескоро мороз до мешков с картохой доберется. За это время Витек с Мосяном подарок победителям от калиновцев на железнодорожную станцию доставят, а там в теплый вагон и дело в шляпе... Загудит картошечка прямиком под Москву и дней через пяток окажется горяченькой, рассыпчатой в котелках солдатских. И, небось, каждый воин добро подумает о далеких женщинах из безвестной Кали- новки.

Подарок, то есть вот этот возок, случайно образовался. Лютым декабрьским днем долетело до Калиновки радостное или, как сказал дед Алдоха, теплое, согревающее душу, известие: «Наши наклали взашей фашистам под Москвой! И крепенько!»

Тут и встабунились бабы да к председателю, мол, Ефронтий Кузьмич, как же? Они тама вон как, а мы-то чего ж?

И то, бабы! - сказал колхозный голова, - а мы-то чего ж... Может, соберем дорогим нашим победителям подарочек - картошки возок?

Мудрый Ефронтий Кузьмич, очень мудрый. Скажи он про хлеб, намекни про мучку, так совсем бы тихий ответ получил. Совсем туго в Калиновке с хлебом: давно уж чистого не едят. Кто толченых картофельных очистков добавляет, кто позапасливей, те жмышок размачивают, а большинство лебедой хлебец «сдабривают». Так что про хлебушко да про муку только и можно что, так это поговорить да повспоминать время довоенное.

А картошечка еще ничего, ведется. К весне, конечным образом, и о ней заплачешь. Но сейчас-то не весна, декабрь. И едовые есть, и семенные не тронуты. Опять же, так не у всех, коль семья, где один с сошкой, а семеро с ложкой, невелики там запасы...

Но, тем не менее, самый теплый уголок в правлении, специально отгороженный для дареной картохи, полнился споро. Везли бабы на салазках вроде бы большие кули. Но это только с виду: больше места занимало разное тряпье, которым укутывали, оберегая от мороза, драгоценный продукт.

Самой последней, уж когда снаряжали возок, принесла за пазухой двадцать картофелин Веруня. Бабы на нее за «чавокали»:

Чаво она-то не сидит...

Чаво из последних-то сил...

Чаво, аль своих ротастых уморить захотела?...

Веруне и ответить бы, да слезы ручьем полились. Не семеро, конечно, но пятеро, точно, по лавкам у нее бегает, да не в том беда. Муж, как на фронт ушел, будто сквозь землю канул: ни письма, ни весточки.

Кое-как одолела Веруня проклятые слезы.

Чудные вы, бабы, - сказала со всхлипом. Как же я не пошлю хоть малую толику. Вдруг да свершится чудо и картошка моя попадет муженьку. Он овощ со своего огорода по запаху определит.

Чудоковатая, резкая, ясноглазая Надежда Калистратьевна так и вскинулась.

Нет, вы только гляньте на эту курицу. Ить городит шут знает что. Мужик картохи ее унюхает... Да они уж тама, небось, перезабыли и про то, какой от нас самих-то дух идет.

Твой, может, и забыл, а мой помнит, - обидчиво выговорила Веруня, доставая по одной картошине из-за пазухи.

Не поморозила? - с поддевочкой продолжила Калистратьевна.

Вопрос, конечно, задан с юморком, но для сомнений причина

действительно виделась. Веруня - женщина махонькая, тщедушная. Ее проморозить - для мороза нынешнего - пара пустяков.

Живенькие, парок идет, - ответила на полном серьезе. - Душа еще теплится, греет.

Витек видел тот парок и ему тогда показались картохи те вроде кем-то живыми, точно маленькие плотненькие крольчатки. Да и обращалась с ними тетка Вера как с живыми.

4

Витек машинально положил руку на возок, точно хотел проверить не «взвозились ли там под соломой крольчатки». Через тонкую варежку вроде бы почувствовалось тепло. Витек испугался: не уходит ли тепло из мешков, не образовалась ли в соломе дыра. Однако, когда снял варежку и приложил голую руку на то же место, успокоился. Солома была холодна.

Быки, видно, смирившись с дальней дорогой, шли ходко. День, в раннее утро туманистый, мрачноватый, набирал свет. Туман заметно редел, оседал инеем. Солнце обозначилось на небосводе. Еще не ярко, еще не освещая, но уже большое и круглое. Уже чувствовалось, уже была уверенность - оно возьмет свое; рассеет туман, высветит, выискрит снега...

У Витька, в унисон с природой, светлело в душе. Сглаживались, меркли печальные, просящие, царапающие душу, печальные взгляды женщин, и быстрее, чем на самом деле, укорачивался предстоящий путь.

Благополучно миновали Грязнушенские буераки. Дорога становилась все укатанней. К ней то и дело «подбегали» проселки и вливались в нее, точно ручейки в речку.

Хорошо шагается Витьку. Хочется, чтоб и всем вокруг шагалось так же.

Волька, а ты чего увязался? - спросил живенько, с улыбочкой. - Небось уж и продрог?

Надо, и увязался, - мрачно буркнул в ответ Мосян. - Одному тебе не управиться.

Ха-ха, - совсем уж весело сказал Витек. - От тебя помощник...

Как сказать... Жрать хочется! - вставил без всякого перехода Волька.

Че, опять оравища обошла за столом?

Еще как! Мать кулеш сварила без картохи, они, соплюгавые, как заработали... Я и успел только жижки немного хлебнуть... Живот подводит, аж голова кружится.

Обычная Волькина песня. Сейчас жалобить начнет. У Витька, в его широкой пазухе лежит ломоток хлеба, но это на обратный путь, когда сдадут подарок и не спеша поедут в Калиновку, плотно укрывшись пустыми мешками. Витек представил, как это будет вкусно и слюнки побежали.

Вить, а Вить, - как-то непривычно заласкался Мосян. Давай картошек напечем: солома есть, костерок разведем, обогреемся заодно. А, Вить?

С Витька будто разом, мгновенно скинули одежду и его самого кинули в жесткий колючий снег. Он не сразу сумел разжать губы. А Волька молчание принял за раздумие, за нерешительность.

Я ни разу за свою жизнь не наедался до сыта. Разве кто заметит, если мы съедим двадцать картошен.

Ты что, очумел? - наконец-то Витек «отошел» от первого потрясения. - Ах ты... вот за чем увязался-то...

Мосян испугался, видно, грозен был вид у его товарища. Волька даже руки поднял, вроде защищался от удара.

И, наверное, Витек ударил бы, но злость не совсем еще зазастила очи, увидел он испуганно-несчастные глаза Мосяна, его скрюченную жалкую фигуру. Не достал, рванул из-за пазухи хлеб.

На, ешь!

И не прошедший испуг, и радость от видения хлеба, и вера в маленькую удачу - все перемешалось во взгляде у Вольки. Витек облегченно вздохнул: хорошо, что не ударил.

А тебе? - тихо спросил Мосян.

У меня еще есть, - совсем уж отходя от злости, соврал Витек.

По тому, как торопливо, судорожно снимал Волька варежки с озябших рук, как бережно подставлял ладонь ко рту, когда откусывал хлеб, чтоб не потерять ни единой крошки, Витек не только понял, ощутил до какой степени голоден Волька. И он еще больше обрадовался тому, что не ударил.

Какое-то время они молча шагали за возком: один занятый хлебом, другой - думами.

Солнце совсем уж разъяснилось. Горизонт отодвигался все дальше и дальше. И, казалось, скоро завиднеется станция.

Ты, Волька, не серчай, что я так налетел. Но не можно нам трогать эти картохи. Видел, как тетка Вера принесла?..

Видел. Я заметил в какой мешок их положили. Мы бы из другого... - Мосян недоговорил.

И в других такие же, - сказал убежденно Витек, будто точку ставил.

Но Мосян не заметил «точки».

Я как вчера узнал, что картошку нужно везти на станцию, так сразу и решил: все, наемся досыта.

На чужой каравай рот не разевай. - Беззлобно заметил Витек.

Ничего я не думал. Мне б только наесться до сыта, хоть раз в . жизни.

И до войны не наедался?

Не помню... Мне кажется, я всегда, от рождения голодаю. Нынешнюю ночь совсем не спал: все мечтал, все картохи печеные перед глазами... И вдруг у Мосяна в испуге округлились глаза и он истошно завопил. - Витек!

Кажется и крик еще не угас, а Витек уже все понял: заговорились, не заметили коварный раскат на обледеневшей дороге: крутой, заканчивавшийся ледяным барьером.

Держи, - не менее отчаянно закричал Витек. Они вцепились в возок, не давая ему разгоняться. Но эта попытка была похожа на усилие двух воробышек, пытающихся остановить летящую по ветру копну сена. Сани все больше заворочивали поперек дороги. Быки как могли противились этому, но крепкое сосновое дышло воротило их и они, скользя роговыми копытами, разворачивались вслед за возом. Разогнавшись, сани резко ударились полозом о ледяной бардюр, качнулись, но устояли. Напряжения не выдержала веревка, лопнула и из возка, словно два неоперенных, голых гуленка из теплого гнезда, вывалились два мешка картошки. От них сразу же пошел парок и из порушенного возка тоже.

Тащи их скорее на место! - Витек уже не мог говорить тихо. Он орал: - Солому подтыкай. По ветру ее не развевай, укрывать мешки будет нечем.

Они старались водворить прежний порядок на пострадавшем возу, но сделать это было трудно, почти невозможно. Надо все растребушить и укласть заново. Для этого у них не хватило бы сил, да и лютый морозище успел бы «охватить» всю поклажу.

Витек единым движением рванул солдатский ремень, расстегнул пуговицы на телогрейке. И уж в следующее мгновение одежка оказалась на торчащем углу мешка с картошкой.

Витек, не надо, - отчаянно и со слезами взмолился Мосян.

Погоняй!

Закоченеешь.

Гони!

Этому делу Мосян отдался с удивительным, неожиданным про-ворством.

Цоб-цобе, цоб-цобе! - и меж окриками на быков, канючил. - Витек, оденься. Витек...

Витек не чувствовал ни холода, ни какие другие ощущения его не тревожили: ему страстно хотелось одного - скорее добраться до станции.

Быки, послушные Мосяну, лишь похрустывали суставами. Витек, охватив грудь руками, трусил за возком. Он мог бы успевать и шагом, но движение мелкой трусцой ему казалось более спорящим. Он не смотрел вперед, ибо по опыту знал - так станция будет приближаться почти незаметно. Опустив, вернее, уперев взгляд в снежную дорогу, он мысленно грел себя радостью от того, что привезет картошку «живенькой».

И эта радость грела, а, может, казалось, что греет. Действительно-то потеплело тогда, когда подъехали к лабазам, куда наказывал доставить подарок председатель колхоза.

У погрузочной площадки несколько военных забивали досками прорехи в старом, холодном грузовом пульмане. Тут же был, видать, и начальник с майорскими шпалами. Мужик рослый, с широченными плечами. Но стоило Витьку увидеть ворошок картошек на снегу, как с новой силой атаковал мороз. Когда же подал голос майор:

Прибыли? Выгружай!

Витек совсем в ледышку образовался. Он через силу размежил губы и прохрипел:

Куда.

Майор остолбенело посмотрел на пацанов, будто только-только увидел их. Подошел к возку, резко схватил телогрейку, но на Витьковы плечи накинул ее осторожно, с мягкостью.

Оденься, сынок, - сказал повелительно и с необычной легкостью стал хватать мехари с картошками, каким-то неуловимым движением снимать завязки и вытряхивать содержимое на снег.

Витек смотрел на все это будто в кошмарном сне. Кто-то из военных противным голосом со смешком заметил:

Еще сырье для спиртзавода прибыло. Радуйся, мужики, фронтовые сто грамм будут!..

И вот уже столбом поднимается пар от картофельного вороха. И Витек, вроде бы видит те, двадцать, тетки Вериных. Ежатся, сжимаются они от лютого мороза, но еще живые, шевелятся...

Майор покидал пустые мешки в сани на солому и долго-долго посмотрел на Витька. Потом отошел к вагону, грохнул по его досчатому боку огромным кулачищем, матюгнулся крепенько и с тоской произнес:

Господи, когда же на фронт...

Мосян уложил Витька в сани, укрыл опорожненными мешками. Поехали назад, в Калиновку.

Витьку все-все было безразлично: он ничего не хотел. Мучили только то ли мысль, то ли вопрос: «Такое большое в небе солнце, но почему же так холодно».

Назад