ВЕЧЕРНИЕ ПИСЬМА

Этого вечера она ждала долго, терпеливо и спокойно. Только за два-три дня до него нет-нет да одолевало волнение: все боялась, что кто-нибудь помешает в ее деле - либо на старика бессонница навалится, и он весь вечер будет слоняться по избе, или, чего доброго, принесет соседку Альку...

Но, слава богу, обошлось. Старику нездоровилось, и он почти с обеда на печь завалился и Альки опасаться нечего: в райцентр с утра укатила. Днем метелица свои хвосты стелила, дорогу заснежила, и автобус не возвратился, ждет теперь, когда расчистят большак.

С делами по хозяйству управилась пораньше. Оно и дел-то: задать корм корове Милке, принести кошелочку навозцу на завтрашнюю топку и телка напоить.

Больше всего колготы с теленком. Несмышленыш, еще и недели нет от роду, пить толком и то не умеет. Сунула ему в рот палец - схватил с жадностью прижал к твердому ребристому нёбу, засосал, зачмокал, потихоньку-полегоньку за молоко принялся. Когда попил, вытерла отымалкой сусок, ругнула беззлобно и за себя взялась. Не спеша руки вымыла, молока теплого выпила, оно еще пахло молозивом, но разжижело и от желтизны избавилось.

Все это время она, вроде бы украдкой, поглядывала на край стола в горнице, где лежал чистый лист бумаги и ручка.

За окном засинело, засмеркалось. Но она не спешила вздуть свет. Степенно села к столу, немного посидела с опущенными руками, как сидит пианист перед началом игры, потом пододвинула бумагу, взяла ручку.

Писарь из нее не ахти какой, но буквы знает и в словах они не занимают чужие места. Пишет аккуратно, как первачок, тщательно рисует печатные буковки.

«Здравствуй, дитенок Сеня!» - И тут не выдержала, заволновалась: и рука с ручкой задрожала, и глаза взмокли. Отстранилась от стола. Посмотрела в окно, которое выходило в поле. Там синеющая белизна упиралась в далекую, далекую темень, скорее даже не в темень, но в густую тишину и в этой густоте мелькал свет, в той стороне рассыпалось большое село. Светлячки были приветливы, и даже на таком большом расстоянии вержились теплыми, свойскими.

Она успокоилась. Перечитала по слогам написанное. Могла бы прочитать эти три слова по памяти и скороговоркой, но тогда, по ее мнению, из души ушло бы то самое настроение, которое она носила все последние дни. И вновь рядком выстраиваются буковка в буковке.

«Это я пишу тебе весточку, твоя престарелая мать. Как ты там? Я- то что - день отошел и слава Богу. Все в делах, все в заботах. По правде сказать, какие они, теперешние заботы, так, суета-сует, что- нибудь по мелочи, на большие-то - силов не достает. С коровенкой воюю, в сельмаг за хлебом схожу - глядишь, и дню конец, а вечером варьжонки вяжу, носки штопаю. Коль никто не придет, молчком трудюсь, а случится кто, в разговоре поспорнее дело движется. Чаше всего соседка приходит Алефтина. Поди, помнишь ее? Она-то тебя часто вспоминает и так это с грустинкой, с тосковинкой, случается и всплакнет. Оно ведь при ее жизни и не всплакнуть, да всплакнешь. В девках сидела долго и замуж вышла, опять не в радость. Непутевый задался муженек, легковесный. Куда-то мотался, спешил, захватывал и нигде не успевал. Теперь-то и вовсе исчез. Альке-то не в горесть: надоел - говорит.

Спасибо ей, меня не бросает, как за матерью приштокивает. А надысь загрипповала я, так она со мной, как с писаной торбой носилась. То чаю с мятой вскипятит, то анальгинцу таблеточку подаст, а то вдруг лимон раздобыла: свежий, духовитый. И я, дитенок, ты уж извиняй старую, поругала тебя. Не приголубил ты Алефтину- то в молодости, а какая невестка бы вышла! Стосотская!

Намеднись ночью Милка растелилась, бычищу принесла огромного. Дед-то наш никудышний стал, а я к соседке. Едва в окошко тюкнула, вмах собралась. Снегов нынешней зимой накатало видимо- невидимо. Мы телка в корыто да волоком, да волоком по сугробьям. И смех, и грех. Однова чуть в снег не ковырнули. А потом он трепыхаться стал, все норовил на ноженки встать и угодил мокрой головенкой в лицо Алефтине. Вроде бы не до дюжего, а я гляжу, у нее слезы катятся. Всполошилась ненароком: «Неужто до боляток он тебя?» - спрашиваю. А она сквозь слезы: «Не больно... ребеночком от него пахнет...» Тут и я, дитенок мой Сеня, всплакнула».

И вновь она не справилась с волнением. Перестала писать, посмотрела в окно. Темень придвинулась вплотную и не походила на давешнюю густую тишину. Она встала, задернула окна шторами, засветила свет. Перечитала написанное, улыбнулась. Видно, вспомнила случай с телком. Покосилась на простенок, где висел в потемневшей раме портрет молодого мужчины.

«И еще чего я тебе напишу. Дружок твой, Федор Костылев, пред-седательствует у нас, скоро как год. Ничего, управляется. Нам, престарелым, собирается дом хороший построить, чтоб с большими окнами, с лестницей и с диванами. Еще и строить не начали, а я уже о Милке жалкую, как же без нее-то?»

На печи заворочался дед, застонал.

«Отец наш плох становится. Все спиной мается, кашель его одолевает.

Сельских новостей у нас не Бог весть сколько. Помер Алдаким Петров. Помнишь, когда вы, ребятишки озоровали, дразнили его: Алдон-чалдон, Чалдон-чалдон, а восемьдесят пять годков по земле оттопал и скончался в умственном рассудке. А других новостей нету. На том письмо и заканчиваю».

Она прибрала ручку и начала, уж в который раз, перечитывать. Слоги складывались трудно, неловко.

И чего она там быкает? - возмутился на печи дед.

Старой газеткой интересуюсь, - ответила невозмутимо, но читать стала потише.

Дочитав до конца, аккуратно свернула исписанный лист и сунула за зеркало, где таких листков было множество...

Теперь она будет целый год ждать нового такого вечера, чтоб написать весточку сыну в день его рождения. А сын ее погиб в сорок третьем под Курском.

Назад