***

Духом падает стойкий солдатик,
голос ратников в детской умолк.
Отливает уставший создатель
оловянный игрушечный полк –
искалеченных и обречённых –
для забытых, жестоких детей.
И на полке танцовщица в чёрном
безутешно хоронится в тень.
Видит сны искалеченный воин:
ногу – в стремя, и бой на коне.
Он – из олова, соли и боли,
отгоревший в любви и огне.
Не шагал повелительным строем,
не сражал и не резал бинтов,
не вернулся последним героем
и к прощению не был готов.
Но однажды в зажатой ладони
выпил детскую ярость до дна.
И заплакало небо с иконы,
грянул гром, и случилась война.
И калеки, что в марлевых латах,
поднялись выше лютых костров.
С запылившихся полок солдаты
переплавились в кости и кровь.
На танцовщице вспыхнуло платье,
как бывало. Ей горько гореть
за него – оловянный солдатик
ковыляет в последнюю смерть.
За кого он падёт в красном поле
и найдёт в танце вечную стать?..
Он – из олова, соли и боли,
не ему свой огонь выбирать.

Рояль

Молчал рояль. На нём играли,
одна рука венчала звук,
другая в зал бокал хрустальный
вела и не касалась рук.
И платья плыли по паркету,
поскрипывали каблуки.
Поклонников и дам в каретах
встречал рояль – просил руки.
Тот старый дом давно утерян,
как век его – отпет и чист.
И руки с клавиш улетели.
Рояль расстроен. Он молчит.

Лунная бессонница

Открыты шторы. Час вечерний.
Напротив – дом. Его длина
уныла, будто дом ничейный,
но в нём живут. Лежит луна
на крыше – круглая, большая,
добытая из синих недр,
как солнце после урожая,
горит во весь свой жёлтый свет.
Влечение – в её природе.
Она идёт в последний рост.
И этот серый дом напротив –
невыразителен и прост
в прожекторе густого света,
но час-другой – укроет тьма
архитектурные приметы.
Запорошит… Близка зима.
Моё окно тепло не прячет.
Пишу – бумага сон крадёт,
а у соседей дети плачут.
Луна над городом растёт.

***

Почудилась сторонка за окном,
как будто Бог её избрал для сына –
церквушка у реки и тихий дом:
идёт дымок, в избе горит лучина.
И непокой, которым отболел,
набросился с нечаянной тревогой –
ты где-то был и жил, и в поезд сел,
просил у встречных счастья – стал убогим
до станции своей, за жалкий час –
устал, и в этой тягости забылся.
Почти оглох, но звук один не гас,
как хрупкий мотылёк о лампу бился –
там, на закланье, в жаркой голове,
он трепетал и улететь поклялся.
Ударил свет – и я осоловел,
стеклом в окне дрожал, едва держался.
Гудок, ещё один. И свет оплыл,
и вдалеке смятенно зашумело,
сторонку снег засыпал, напылил.
Угрюмый час, а на поверку – белый.
И я – большой, как туча без дождя,
наполненный немыслимой тоскою,
плыву на волю сумрачного дня –
один среди людей, неопокоен.
Метель слегла – снежит, но этот крах
по нам живым летит в окно, на лица.
И в поезде, качаясь на руках
невидимых, уснуть бы – и не спится.
«…Почудилась сторонка вдалеке», –
спешит, стучит печатная машинка.
Фонарь – и ночь дрожит на угольке,
и мотылька душа дрожит в снежинке.

Северное

Непокорённая гора
стоит на зеркале озёрном,
и шерсть её обагрена,
а окоём – зелёно-чёрный.
Свеча от облака тиха –
дымится в ритуальной чаше.
А на вершине пастуха
зовёт отбившийся барашек.
Высоким поясом травы
охвачена горы громада.
Туман из горной головы
плывёт.
Вдали, над старым градом,
из лунок удятся лучи.
Склонись, почти – как видит север
святую равность величин:
когда равны гора и клевер.

На выставке

Они стояли и шипели.
Теснился галерейный зал.
Одни художника жалели,
другие кляли за глаза.
Молчали бедные картины,
просить не ведущие, как –
о тишине в стенах гостиной,
духовной пище натощак.
Не умолкали разговоры
о цвете сиром и сыром,
о том, как не идут просторы,
покуда пишешь – о простом.
Узрели всё и осознали.
Художник на портрете сник,
а зрители в высокой зале
себя возвышенно несли,
слова на языке крутили
и разбирали красоту
на линии, тона и стили,
что – на виду и на беду.
Тут – кое-что, там – интересно,
где – ничего, по сути, нет.
И рты – разомкнутые бездны –
проглатывали этот свет,
удержанный на крае кисти,
за слоем красок, в масле лет,
момент неугасимой жизни,
у смерти отнятый момент.
Но глаз срывал с картины кожу,
перст указующий блуждал.
Не дожил до суда художник
и никого не осуждал.
Он замер в дальней арке залы,
всем духом веруя – живой,
когда ему в окне качала
рябина красной головой.

Всем Буквам,
Словам и их Отворяющим
посвящается

Какая буква с языка сойдёт –
напевная – её поёт младенец,
а может, та, что закаляет рот,
шагает слогом, как сопротивленец.
От буквы книга начинает путь,
и первый звук ребёнка – есть примета,
что скоро молвит слово, молвит суть.
От буквы человеку – дар бессмертья.
Всё сказанное оставляет след,
а на письме не покидает жизни.
За слово «Дом» ковал победу дед,
а от него – и Отче, и Отчизна.
Но есть и то, что кроется порой,
бывает час, когда другое – глыба:
когда ты – бедный камень под горой.
Но чаще ты – река, а слово – рыба.
От плоти – буква – малое дитя,
которое и радость испытает,
и боль – насущным словом уходя.
Не будет слов – сорвётся запятая,
язык остынет, подведёт рука,
и многоточье опадёт, как роза.
А после – в Книге книг одна строка:
«Здесь было слово».
Лист и знак вопроса...

Лермонтовское

Налитый пруд – до края, полной чашею,
и мост, как приглашенье в гости, к чаю.
О времени не думай и не спрашивай.
Всё – тишина: подумай – отвечает.
Вернуться как – нет в прошлое попутчика,
но помнят сны, захватывают сильно.
И вот иду в усадьбу, к дому ключника,
за барским домом – розы и жасмины.
Взойди на холм – злачёный купол высится
поверх зелёных крепких великанов.
В постели полевой до зорьки б выспаться,
проснуться, а за маревом – Тарханы.
Размытый абрис, белое течение,
застывший на ветру эпохи флюгер.
В рубашке белой на скамье за чтением
сидит красивый темноглазый юнкер.
Окликни – растворится в гулком имени,
оставив за собою листьев шелест.
Быть может, там – зима, и небо в инее –
дорога к дому юного Мишеля.
Стихами бы догнать его видение –
до дней последних вспоминать такое.
И, покидая тихое имение,
владетели которого – в покое,
запомнить небо в чистом отражении
под тенью осыпной цветущей липы,
качнуться с ветром и поймать движение.
Ты – меньший мир, а это – мир великий.
Сыграть траву на пальцах, самых кончиках,
а возле муравейника увидеть
сиреневые звёзды колокольчика,
танцующие на зелёных нитях.

Городские фонари

Чудесный вечер. Тихая вода
качает месяц – он едва родился.
Упала с неба малая звезда.
Взошёл фонарь. Канал осеребрился.
За ним другие – вдоль по мостовой.
Глаза прохожих ласково теплеют.
И если город светел головой,
то в самом сердце города – темнее.
Огни дрожат, как будто бы до них
всё виделось и длилось по-другому:
от камня и до стёкол слюдяных.
И человек навстречу незнакомый
идёт широко, дышит горячо,
в руках его замаслен старый ящик,
и лесенка складная за плечом.
Последний в этом городе фонарщик.

***

Он слушал голоса реки,
и шла ему печаль.
Отец небесный, береги
и дай ему причал
на чужедалье, где река
черна и глубока,
где встретит смуглая рука
седого рыбака.
А дева будет собирать
следов его пыльцу.
Она – весенняя пора,
ей красное к лицу.
Исходит он немало вёрст
и волос опалит.
Вернётся на вечерний мост,
с водой заговорит.
В дороге встретятся сады
и та, что греет дом.
Скита иного и судьбы
не пожелает он.
И вспомнит голоса воды,
как много в ней забот,
как до серебряной звезды
заступница поёт.

Ноябрины

У меня по тебе ноябрины.
Я вхожу в голодающий сад,
вяжут горечью гроздья рябины,
и листы, костенея, висят,
как ракушки без тёплых хозяев.
Не воротишься – как ни крути!
На листах осень делает завязь,
чтобы к саду дорогу найти,
но коснись, и на иглах – отрава.
В сад вернувшимся право дано –
на забвение острое право –
уколоться о веретено.
Сад изломан и трогает колко.
Я за стол деревянный сажусь.
Ветер рыскает в дереве волком,
но живот его к осени пуст.
Винограда разбросаны бусы
на столе. Сколько прошлого в нём…
Пустота – виноградного вкуса.
Брызнут ягоды горьким вином.
У меня по тебе ноябрины,
тишиною со мной говори.
Вяжут горечью гроздья рябины,
но зимой здесь живут снегири.

Ёлочное

Умолкли секунданты, часовые.
Сидят, еловым запахом дразня,
на ветках – птицы, рыбы, домовые,
девицы, гномы. Милые друзья.
Часы без боя, снежная избушка –
иди неспешно. Ветки – поезда.
Нет времени. Есть память. И игрушки.
Над варежкой взошла одна звезда.
Родные, в каждой трещинке – родные.
От блика и до тени – все мои.
Вы в детство – расписные, проводные.
Живые, но проснуться не смогли.
Когда-нибудь смогу и расколдую.
Поговорим. А надо ль говорить?..
Из окон тонкой струйкой ветер дует,
на ветках будут танцы, вьётся нить.
Спасибо, приручившие иголки,
за руки, что вы брали на себя.
Вы – ангелы-хранители – на полке,
два месяца в году – моя семья.

Тепло зимы

Зима – еловым ростом,
Зима – пушистым снегом.
Ребёнок в каждом взрослом
большим, как будто не был.
Покалывает иней,
и снег летит, как стружка,
на лыжах вечер синий
догонит на опушке.
Вдоль берега – обратно,
а берег запорошен.
И то, что сердцу надо –
мгновение – не больше!
Ему бы не кончаться,
но всё большое – в малом,
и хочется от счастья
сейчас прижаться к маме.
Огни зажгутся скоро,
и ноги – всё быстрее.
Какой красивый город,
он в белом не стареет,
играет в ливнях света,
и слышен хвойный запах.
Все взрослые, как дети,
на ёлочных базарах.
И столько тёплых окон,
но есть одно – где мальчик,
где дом, где счастья много,
где свет в окне маячит.

Маленькая зимняя поэма

1.
Волхвует вечер. Дом завьюжен.
Одна… Глядит поверх снегов
за горизонт, а он – всё уже,
почти не видно берегов,
следов охотника и зверя.
Нетронутая пелена…
Танцует дикий снег за дверью,
и эта музыка темна.

2.
Оделись в вязаное плечи,
и от касания руки
послышалось, как будто в печке
потрескивают угольки –
пластинку старую кольнуло.
И низкий голос захрустел –
морозно, густо и сутуло.
О белом чёрный голос пел.

3.
И острое лицо в овале
заметно мягче. Пальцев вязь –
на поцелованном бокале.
Почти допит вечерний час.
Едва уснувшее в камине
дымится время – и теплей.
Волшебной кистью первый иней
играет нежность на стекле.

4.
И всё далёкое согрето,
и всё, что близкое, родно.
Засеребрило… Тает где-то
на крае города окно.
В нём – очертания знакомы
и свет уступчив и размыт.
Один... В необогретом доме –
светло от музыки зимы.

5.
Он улыбается кому-то
в письме без слов, в пустой конверт.
Она, открытая под утро,
как ясный мир за ночью смуты,
прекрасна в бликах перламутра.
Выходит. На ресницах – пудра.
…И улыбается в ответ.

Блокнот зимы

Стихи дымятся из худых лесов,
по слову – от дубов, лисиц и сов.
Дома набиты шерстяным теплом,
и сладко спится под твоим крылом.
Блокнот зимы и чёрен, и белёс,
в нём – смоль земли и звёзды детских слёз.
Всмотрись в глаза проталин и пиши
из глубины снегов, не вороши
уснувшего. Унят осенний зверь.
Снег в каждом встречном открывает дверь.
Глаза блестят от ветра и огня,
песка с копыт ретивого коня,
и оттого, что он в степной груди
сильней, чем мог бы без воды пройти.
А время, как кристаллы на лучах,
играет для того, кто заскучал
и в зиму опустел. Остановись,
почувствуй, как земля уходит ввысь.
Всё замерло: стекла резная зыбь,
снежинка – до паденья на язык.
Поэзия повсюду, тишь и стынь,
живая, а не мёртвая латынь.
Летит зима – согреть и укрывать,
на шею, до спины и в рукава.
И нет несчастней тех, кто солон, густ
от солнца; мягок, сладок, как арбуз –
без хруста сучьев и румяных щёк,
и как в скрипучий снег трещит смычок.
Зима – стихия и стихи с пера –
рифмованная набело пора
и начерно – землёй и сургучом –
рассветною печатью за плечом.
Кто помнит – не заблудится во сне,
увидится с любимыми в окне.
Такое время здесь! Оставь следы –
дойти с тобой до этой красоты.

Оконница

Мороз с румянцем. Тихий зимний вечер.
Дорога к дому. Серебрён январь.
Голубоватый снег. Слепые встречи
с прохожими. Горит один фонарь
во всём дворе, и жёлтая дорога
на дереве лежит наискосок.
Далёких окон затопилось много,
и в каждом – свечки тонкий волосок.
Закрыты глухо тёплые подъезды.
Как радостно, когда идёт ко мне
с нагретого, насиженного места
чужая кошка белая в окне.

Отогрелось тепло

Отогрелось тепло – и пусты рукава-долговязы,
запоздалое солнце вытапливает вечера.
Распустились деревья в речной заполоненной вазе,
только ивы грустят – слёзы тихие не вытирай.
Это близость воды на пороге открытого дома,
где в лучине закат разгорается, если темно.
Вышивальная нить натянулась поверх окоёма,
и всё тоньше она, будто крутится веретено.
Небо вышло к реке
в расцветающем девичьем платье,
из венка полевого весна его долго ткала.
Разбежались круги ивьих слёз
на взволнованной глади,
и слетают со звонниц венчальные колокола.

***

О чём умолкли певчие цикады,
пожухлых вишен покидая скит?
Густеет сок в сосудах винограда –
последний кубок лета. Сад испит.
На тонкой паутине колыбелит
науку сна постигший шелкопряд.
И ветер кораблём, завидев мели,
обходит сети, не тревожа сад.
Слаба трава, сдалась на Божью милость,
свернулась пряжей – впору мех вязать.
Резные ставни летом покосились,
но укрывают старые глаза.
В беседке – тишь, и всякий шорох слышен,
хотя вести беседы ни к чему.
Большие капли покатились с вишен,
дождь не донёс и прохудил суму.
Манящий запах ароматной дыни
зовёт к столу из вылитой воды.
Горячий чай, а за верандой стынут
в туманной дымке зябкие цветы.
Как на ладони сад, раздетый в осень,
линяет зелень, истончаясь в нить.
И ветка рогом загнанного лося
стучит в окно и просится впустить.

Летний вечер

Как только затянется гладь
и станет спокойного цвета –
задышит вокруг благодать
от мягкого тёплого света.
У сумерек – тихий дымок
и звук духовых или струнных
звучит по дороге домой.
Легко – будто не было трудно.
Туда, где босая земля
в асфальт не стучится, на воле,
не против уюта, а для –
вернуться из камня в живое.
Смотреть, успокаивать взгляд,
завидев у берега уток
и маленьких рядом утят.
Есть время чудесное суток –
когда города оттрубят,
деревья слышны – до мурашек,
и в белом встречают тебя
у дома букеты ромашек.

***

Не будет для гостей стола
и перешёпота в камине,
не будет скорого тепла,
и только звон – вечерний, синий –
до горизонта позовёт
и обернётся вещей птицей.
У счастья свой неспешный ход,
кто поспешил – не воротится.
Вдыхай и головой кружись,
глазами в эту зелень влейся.
Быть может, ты не понял жизнь,
но был взволнован чувством леса,
которое забыть нельзя –
когда уходят кроны в небо,
когда ты в лес идёшь к друзьям –
в зелёный круг с огнём и хлебом.
Поймут без слов, пойдут дела –
грибные, ягодные кущи.
Не будет для гостей стола –
лес – это дом, а ты – живущий.

Старик и синица

Подъезд высокий – не из новых,
свой род начавший от крыльца,
у длинных ящиков почтовых
встречал неспешного жильца.
Скрипели под рукой перила,
вели ступени по пути,
но глубоко в груди сдавило,
и подоконник приютил.
А там, вдали, – светлы просторы,
исполненный покоя вид.
Окно – белёное, простое,
закрыто на зимовье – спит.
На рамах облупилась краска,
истёрлось дерево в песок.
Карниз от ветра нервно лязгал,
и снег крошил наискосок.
Стекло держалось в старом теле,
карниз болтался, как не свой.
Синица на него слетела
и завертела головой.
В груди послышались капели,
а за окном – мело, мело.
И в крохотном синичьем теле
всё так волнительно звало
и понимало человека.
Синица юркнула в метель
на встречный танец с первым снегом
в кромешной белой темноте.
Пустяк – синица на карнизе –
всего мгновение одно.
С ней возвратилось столько писем
и близких. Расступись, окно!
И створки руки отворили.
Танцующая канитель
кружилась и теряла силы.
Без ветра выдохлась метель,
в тепле растаяло веселье.
Унялся резвый зимний смех.
Дома синицы облетели.
Зимующих осыпал снег.
Вернулся окрылённый птицей
в свой угол, лампу затомил.
Уснули тёплым сном синицы,
а он избушку мастерил.
К окну её приладил плотно –
на сколько хватит птичьих лет.
А снег крошил, крошил голодным
в кормушку свой напрасный хлеб.

Просвеченное

Заутреня и звон колоколов –
по радости и горю голос вечный.
Молитвенные свечи – сила слов,
несказанных, нездешних, не из речи.
Не выронить покоя из стекла,
и птица замирает – ест по крошке.
Волна свечи – прибрежие тепла.
Большой подсвечник на высокой ножке
подобен кубку с огненной водой –
где отгорели страсти, слёзы вышли.
Глядит насквозь с иконы лик святой,
и кажется, что стал на плечи выше.
А если – край, как рвущийся подол, –
закрой глаза и слушай, как глаголят
все языки в тебе. Ступай в свой дом,
где свечи слов и сердце колоколит.

Что я искала?..

Что я искала здесь, в холодном, бедном крае,
и что ещё найду среди листвы и букв?..
Мне выпал этот след. И я, не выбирая,
шла только по нему в далёкую судьбу.
Сменилось много лет, и я дошла до края.
А дальше – ничего: ни неба, ни земли.
Мне выпал этот след. И я, не выбирая,
шла в холод и жару, когда ветра мели.
Мне ангел нашептал, что я достигла рая –
начала светлых лет и встречи всех сердец.
Мне выпал этот след. И я, не выбирая,
пришла в свой новый дом, где ждал меня Отец.
Что я искала там, в холодном, бедном крае,
где призрачная смерть из дома в дом снуёт?..
Мне выпал этот след. И я, не выбирая,
доверилась любви и… перешла в неё.

***

Едва заметен материнский месяц,
от новолунья проступает след,
его нести легко, немного весит
в прозрачном женском теле этот свет.
Но будет день большой – и станет тесно.
Из облачных покоев выходя, –
на тёмный свет у матери небесной
появится лилейное дитя –
твоё и ожидаемое всеми.
Ребёнок в круглой полнится воде.
Душа пришла – и завершилось время
за всех детей в священном животе.
Смотри на полнолунного младенца,
как звёзды тихо светят на него,
и каждый в ночь на синем полотенце
как сына принимает своего.

***

В руке от яблока – покой,
смиряющая сила.
Почувствуй всей своей рукой,
как мать его носила,
как яблоня тянулась вверх,
и вырастали дети,
светила не смыкали век
и пребывали в лете.
И как симфония планет –
звучали иноземцы.
Не повторить вселенной – нет –
стук яблонева сердца.
Слегка за ветку потяни –
налившиеся соком
покачиваются, а в тени
зовут здоровым боком
другие, и под кожурой
у них темнеет мякоть.
Не трогай ветку, дух живой –
среди травы и ягод.
Пришёлся ароматный дар
к отпущенному сроку.
Голодному его подай,
а милому – в дорогу.
Молчит в руке премудрый плод,
и правильно – не будем…
Он рассказал всё наперёд
когда-то первым людям.

Часы стоят

Часы стоят. Не умолкая, птицы
поют о лете – голоса светлы.
И за окном листает сад страницы –
зелёные, вчитаешься – желты.
Часы стоят. В гостиную пролился
несмелый свет, и сад зашелестел,
хозяина встречая. Пишут листья
о радости – и слёзы на листе.
Часы стоят. Особенное время –
нагретое тепло, как молоко,
не выпито. И на столе варенье
зовёт на праздник лета, за окно.
Часы стоят. И женщина за тенью
летящей шторы видит листопад.
Ребёнок шевельнулся. Он – осенний.
Считает часовщик. Часы стоят.

В этом городе

Вечерней прохладою веет.
Колышется в комнате штора.
Вдали, за окном, розовеет
к себе призывающий город.
За дверью – дорога, дорога.
Глухими дворами проводит
по хоженым улочкам многим,
и каждая – родинка вроде.
Встречаются тихие пары
в беседах нечастых, неслышных.
Они растворяются в парке,
и звёзды на небе всё выше.
Огни на венцах колоколен,
цветы у высокого камня,
и в сумрачном долгом покое
резные дома с чердаками.
От счастья какого, не зная,
река серебром залучилась…
Я в городе этом – родная.
Я в городе этом случилась.

Служители весны

Служители весны пришли
принять монаший сан.
У пробудившейся земли –
их синие глаза.
Под снегом, головы склоня,
послушные цветы
и за тебя и за меня
молились до весны.
Взгляни – и ближе станет высь,
в распахнутую даль, –
бутоны храмов налились,
сияют, как хрусталь.
Взошли высоко купола,
а ниже – тихий дым.
Звенят, звенят колокола
о времени – живым.
Разлился серебристый звук
над этой красотой.
Я верю – с неба видит друг
весны цветок простой,
и там, где белая земля,
вся в облаках, в цвету,
в лесах небесных и полях
подснежники растут.

***
Девочка с лентой в ржаных волосах.
Кто она – девочка эта?
Плещется море в огромных глазах
синего-синего цвета.
К берегу платья кораблик плывёт,
красным расшитый по краю.
Девочка эта – как птичий полёт –
в парке с котёнком играет.

Лентой атласной – волос окоём,
кудри в лучах – золотые.
Кто ты, та девочка, в парке моём?
Выгляни – выплесни. Ты ли?

Письма осени

От осени, как от вокзала,
отходит первый листопад,
на шеях шарфы завязались,
и руки по карманам спят.

Ребёнок собирает листья,
старик метёт их – как прочёл.
О чём приходят людям письма,
деревья пишут им о чём?

Как по утрам тепло дымится,
вода, забытая в ведре,
хрустит, и бьётся белой птицей
большая простынь во дворе,

о том, как занавеска парус
навстречу гостю подняла,
как у дороги растрепалась
сухими косами ветла,

о том, как на высоком месте
открылась взору красота –
опушкой берег краснолесья
из очервлёного листа.

Принявший время, как крещенье,
и близость вынесет, и даль.
В последней осени – прощенье,
в начальной осени – печаль.

***
Именовать какой порой
тот час, когда тебе всё радо,
и утро вышло из парной
на долгожданную прохладу.

Ведёт келейная стезя
туда, где тишина примята
и волновать её нельзя.
Стоит еловый воздух с мятой,

и чайный тянется дымок.
За близость дома – впору плакать,
когда босых коснулась ног
поспевшая сырая мякоть

земли, что силится расти.
И солнце чище истопилось.
Дождь исцеляет, дождь простит
обретших утреннею милость.

***

Синь над лесом глубока,
не измерить гулким словом,
и не видно рыбака
в лодке с дорогим уловом.
Звёзды не поймать рукой,
на расставленные сети
намывает их рекой,
ночью в отражённом свете
серебрятся из глубин,
чтобы видеть нас яснее.
Мальчик.
Небо.
Мир.
Один –
на один, на звёзды в небе.
Обитаем этот мрак.
Утро ночи мудренее.
Засыпай и слушай, как
сны спускаются с деревьев,
по ресницам шелестят,
и в туман уносят белый.
Любопытное дитя,
спи в зелёной колыбели,
чтобы трогать в коробах
слитки солнца золотого,
и дивиться, как рыбак
облаками звёзды ловит.

***

Весна идёт по улице Садовой,
изогнутый глаголем в стороне
бредёт старик, и каждый орден – новый,
звенит на строгом выцветшем сукне.

И липы, как одни, – рыжеволосы,
весенний воздух свеж, как первый след.
Как не было семидесяти вёсен,
а седина – опавшей вишни цвет.

Но юность – там, где красные метели,
где слабый мальчик на исходе дня
могучими руками Прометея
один выносит брата из огня.

Старик опустит на гранитный камень
ладонь, от кровной близости дрожа,
и вспомнит, как горячими руками
родную жизнь в последний снег держал.

Цветущий май щебечет и клокочет,
светло живым и спящим хорошо.
Из чашечки роняет колокольчик
росу на след того, кто не ушёл…

***

У стариков – особенные лица.
В них есть необъяснимое родство.
Оно в глазах распахнутых таится –
в глазах с портрета деда твоего.
Качают руки дорогую память,
как дед когда-то малыша качал.
Девятое число. Слеза как пламя –
в ней радость мира и войны печаль.
Прошёл парад, и расступился город –
под майским небом в тихий час умолк.
Дорогу – ветеранам. К дому, гордо
шагает победивший время полк,
и чудится – звенят вокруг награды,
стучат сердца, из памяти встают
отцы и деды – русские солдаты –
их дети на руках своих несут.

Сон в последнюю ночь

Забытый двор: ветла, скамья без ног,
собачья цепь и сгорбленная будка.
Старик, скрипя, выходит на порог –
сухой ковыль, а сердце – незабудка.
На две семьи осиротевший дом,
и редкая калитка с бедным слухом
вросла в траву, и дымник старым ртом
клубит отжившим воздухом и духом.
Отцовский сруб, своди его, земля,
как приняла старуху хлебным летом.
Дед прогорел до косточек, зола
волос – прощальная примета.
Весна – красна, видна со всех сторон,
и колокольчик, что не рос здесь сроду,
качает головой, и снится сон:
скамья населена честным народом.
Шинель – на гвоздь, за дверью – сапоги.
В сенях как громом – взрослый голос сына.
Пропал без вести – вырос, не погиб.
От радости со лба сошла косынка,
и бегло рассказала рябь чела –
с какой могучей материнской силой
у смерти вырывала, отняла,
на небе сберегла и отмолила.
В далёком сне глаза её чисты,
и руки – птицы – над гнездом летают.
Беда не привечает, а кресты –
от рам белёных тени, в ночь растают.
Родная степь и леса полоса.
Избёнки – деревянные, простые.
Растёт щенок… И сладкая слеза,
последняя, скатилась и остыла.

Назад