Лисичкин подарок

Вот и опять подошла суббота, и дедушка собирается на базар. Делает он это основательно – полдня подкармливал лошадь, проверил и подогнал всю сбрую, в сани положил соломы, а в передок ещё и охапку сена, четверть мешка овса. К вечеру подошли его попутчицы с нашего посёлка, и они тронулись в путь. А я смотрела на удаляющиеся сани и вспоминала, как перед этим не отходила от дедушки и всё канючила:
– Дедуня, привези хлебушка от лисички.
– Ты что прилипла, как репей? Сказал же тебе, что привезу. Не мешай собираться, егоза, – дедушка говорил строго, но не сердито. И как бы ненароком ласково гладил меня по голове. А мне того и надо было – я очень любила дедушку. Да и как было его не любить, когда он разрешал прокатиться с ним на подводе до самой конюшни. А как трогательно и заботливо он лечил меня от ушиба!
Стоял у нас в избе высокий шатающийся стул. И вот однажды я подвинула его к стене, где висели часы с гирькой на длинной цепи. Вскарабкавшись на него, я пыталась заглянуть в отверстие, чтобы понять, что же там скрипит и кто опускает гирьку вниз. Так я топталась на стуле до тех пор, пока неосторожно не наступила на край и не полетела с него. От испуга и от боли в боку я ревела во всю мощь своих лёгких, а дедушка дул на содранный бок, щекоча при этом пышной седой бородой и приговаривая:
– А вот мы сейчас выгоним всю болячку: «У собачки заболи, а у внучки заживи».
– Дедушка, собачку жалко, а вдруг у неё и взаправду заболит бочок?
– Не бойся, они вон какие резвые, успеют убежать от всех болячек, зато ты сразу почувствуешь лёгкость.
Руки у дедушки шершавые, жёсткие, но такие ласковые, они так осторожно прикасаются к моему ушибленному боку. Массивные пальцы очерчивают круг над ссадиной, а затем складываются в щепотку и разжимаются далеко от меня. Мне это кажется таким таинственным, что я замираю на мгновение. Но чувствую, как моя боль от краёв круга собирается в центр и будто поднимается вверх. Я не сдерживаю своей радости и громко кричу:
– Боль полетела, боль полетела!
Дедушка целует меня в макушку, смеётся:
– Вот егоза, все болячки разогнала. Молодец, внучка, никогда не поддавайся слабости. Мать, ты там никак сало вытапливала – дай нам шкварочку, – обращается он к маме.
– Чего ты там выдумал, папаня? Им бы ещё потомиться надо, – она поставила чугунок на стол.
Дедушка потирает руки от удовольствия, садится на лавку у стола, снимает крышку с чугунка и нетерпеливо заглядывает вовнутрь его. Он выбирает ложкой самый поджаристый кусок и кладёт на ломоть хлеба.
– Ешь, внучка, от сала твой бочок быстро заживёт. Да не вертись ты, егоза, сиди смирно – упадёт кусок, второго не получишь.
Из шкварки сало почти всё вытопилось, она зарумянилась и похрустывает на зубах. А хлеб пропитался салом и кажется необыкновенно вкусным. Я так быстро съела хлеб, что дедушка удивлённо воскликнул:
– Ты смотри, как шустро управилась! Видно, хорошей работницей будешь.
Дедушка уехал. Его надо было ждать ночь и весь следующий день. Вернулись с базара поздно вечером в воскресенье. Но я не спала и нетерпеливо ждала, когда дедушка начнёт разбирать мешок с покупками. Я смотрела на его руки, достающие разные вещи, до которых мне не было интереса. Но вот с самого дна он достал небольшой свёрток в белой холщёвой тряпице и протянул его мне:
– Держи, егоза, это вам с Миной (так дедушка звал мою сестру Нину). Ты понимаешь, какая история получилась: едем мы полем, кругом белым-бело. И вдруг прямо на нас бежит рыжая лиса. Да такая смелая: села у дороги и поджидает нас. Я остановил лошадь и смотрю на неё с любопытством – что же будет дальше? А она встала на задние лапы и заглядывает в сани, как будто кого-то высматривает. Спрашиваю у неё:
– Лисонька, ты кого же ищешь?
– Мне внучка твоя нужна, – отвечает она человеческим голосом, – я хлебушка ей принесла.
– Давай мне, я передам внучке, она ждёт этот хлебушек, просила привезти его!
Взял я хлебушек, завернул в тряпицу и спрятал в мешке.
– Дедушка, а куда же делась лиса?
– Наверное, побежала к детишкам своим в норке. Нук, иди к матери, спроси, разогрела она лисичкин подарок.
Я бегу к маме, которая вынимает из печи сковороду с жареной картошкой, а следом вынимает вторую сковороду с распаренным хлебом. Я пытаюсь взять один кусок, но он так горяч, что я отбрасываю обожжённую руку, а мама ругается:
– Вот торопыга, вот неслух – не успел бок зажить, как уже руку обожгла. Быстро садись на место – едят за столом, а не где попало.
Я усаживаюсь на скамью рядом с дедушкой – он прижимает меня к себе и шепчет:
– Ну что, егоза, получила по первое число? И поделом тебе – мать со сковородами, а ты под руку лезешь.
Хлеб и картошка уже на столе, рядом стоят солёные огурцы и квашеная капуста. Мы дружно наваливаемся на еду, только ложки мелькают.
– Ну, как, внучка, лисичкин хлебушек вкусный? – дедушка улыбается, а из его глаз выплёскивается столько радости и спокойствия, что и все за столом начинают улыбаться.
– Вкусный, и даже очень. Он вкуснее свежего хлеба. И такой пахучий. – Деда, ты когда поедешь ещё, то спасибо скажи лисичке.
– А как же, обязательно скажу. Глядишь, она ещё чего-нибудь пришлёт. За подарки надо всегда благодарить. А теперь иди спать, поздно уже. Может быть, во сне лисоньку увидишь, вот тогда и не забудь сказать ей спасибо.
Я лезу на печь, укрываюсь дерюжкой, прижимаюсь к боку сестры и засыпаю, да так крепко, что не слышу, когда рядом ложится мама. И никакие сновидения не являются мне.

Мурза

С самых первых дней марта погода доказала, что он весенний месяц: днём солнце пригревало так сильно, что возле стволов деревьев быстро образовались проталины, от земли шёл пар – она оттаивала.
В один из таких тёплых дней чёрная соседская кошка Мурза, осторожно обходя лужи, пробралась к проталине. Она немного посидела на подсохшей земле, а затем прыгнула высоко на ствол дерева, вскарабкалась до длинной толстой ветки, прошлась по ней взад – вперёд, обследуя её, и улеглась, вытянувшись во всю свою длину. На ярком солнце шерсть отливала серебром. Длинный хвост свесился вниз и то был неподвижен, то скручивался в кольцо, а то начинал раскачиваться из стороны в сторону. И только по хвосту можно было догадаться, что на ветке лежит живое существо. Мурза пролежала так некоторое время, блаженствуя под тёплыми, ласковыми лучами солнца.
В это время другая кошка, серая Бася, тоже решила погреться на дереве и взобралась на ту же самую ветку.
Мурза лениво приподняла голову и зарычала:
– Ты зачем потревожила меня? Как ты посмела это сделать?
Бася от неожиданности, жалобно мяукнула и в растерянности села возле ствола.
– Ну что ты, я не хотела тебя беспокоить, а просто решила погреться на солнце. Разве нам не хватит места на этой ветке?
Мурза, видя, что Бася не уходит, изогнула спину для прыжка и ещё грознее зарычала:
– Ты смеешь возражать мне? Ты хочешь вступить со мной в драку? – Шерсть на спине Мурзы вздыбилась. Сейчас она была похожа на свою дальнюю родственницу – хищную Пантеру.
– Я не хочу с тобой драться. – Бася поспешно полезла вверх, но, слыша сзади необычное рычание, метнулась вниз. Уже с земли в недоумении посмотрела на Мурзу, по-хозяйски растянувшуюся на ветке и победно крутившую хвостом.
Но тут к дереву подбежал небольшой рыжий котёнок Шустрик и неумело вскарабкался на это же дерево. Он осторожно прошёл по ветке, приветливо мяукнул:
– Здравствуйте! Я тоже смог взобраться так высоко!
Но Мурза не приняла его приветствия и вновь грозно зарычала, даже не приподнимая головы:
– Кто ещё смеет меня беспокоить?
Шустрик от неожиданности зашипел, выгнул спину, его рыжая с чёрными полосками шёрстка, похожая на тигриную, вздыбилась.
– Только попробуй, тронь меня! – Он весь дрожал от страха перед высотой и перед этой большой кошкой, но не собирался отступать.
Мурза удивлённо подняла голову, затем села, озадаченно глядя на вздыбленный рыжий комок.
– Ты что же, не боишься меня?
– Боюсь, – ответил Шустрик, всё ещё продолжая дрожать.
– А почему же ты не убегаешь?
Мурзе было непонятно поведение Шустрика: она привыкла к тому, что перед её силой и грозным голосом все отступали.
– А мне мама говорит, что я – храбрый котёнок, а храбрые не убегают. – Шустрик перестал дрожать, спокойно сел на ветку и дружелюбно, как и вначале, спокойно спросил:
– А что вы тут делаете?
– Я прогреваю свои косточки – весеннее солнце очень полезное. Ложись рядом со мной, – великодушно предложила Мурза.
– Спасибо за приглашение, но мне надо идти домой, потому что я ушёл без разрешения, и меня теперь накажут. А как спускаться – я не знаю, я же первый раз залез на дерево.
– А ты действительно, храбрый котёнок. Я уважаю смелость – это дорогого стоит. Когда ты вырастешь, я буду дружить с тобой. А сейчас пойдём, я покажу тебе, как надо спускаться вниз. Смотри, как это буду делать я и повторяй все движения за мной.
Мурза вцепилась лапками в ствол дерева и точно так же, как и поднималась, только в обратном направлении, стала спускаться. Не далеко от земли она спрыгнула, посмотрела вверх и ободряюще мяукнула Шустрику:
– Смелее, мой маленький друг, это совсем не страшно.
Шустрик посмотрел вниз и от страха хотел заплакать, позвать на помощь маму, но вспомнил похвалу в свой адрес и стал спускаться, повторяя все движения Мурзы. Уже на земле он благодарно мяукнул Мурзе, и, увидев свою маму возле двери, весело, во всю прыть помчался к ней.
Мурза смотрела вслед Шустрику со снисходительной и в то же время торжественной улыбкой: она гордилась своим поступком, что дала урок младшему собрату.

Поиск

День медленно, нехотя уступал место подкрадывающейся ночи. Сумерки незаметно сгущались. И вот в один миг потемнело, всё вокруг как бы скрылось.
Софья Николаевна не любила это время суток: в темноте она ощущала тревогу, предчувствие беды. Но тут зажглись уличные фонари, и она спокойно задёрнула штору, села в кресло, включила настольную лампу на журнальном столике и взялась за вязание.
Маленькая Сонечка уже давно спала в своей кроватке, а её старшая сестра Люба всё ещё ворочалась в постели, пыхтела, вздыхала. Вдруг она села и позвала бабушку:
– Бабулечка, миленькая, хорошенькая, не хочу я спать. Ну, ни крошечки, ни капелюшечки. Пожалуйста, расскажи мне сказку.
Софья Николаевна отложила вязание, сняла очки и укоризненно посмотрела на Любу, которая сидела на диване в ночной пижаме, с распущенными волосами, голубоватые цветочки которой оттеняли голубизну её широко открытых больших глаз в пушистом оперении ресниц. Софья Николаевна улыбнулась, пересела на диван к Любе и тихо спросила:
– Что же тебе рассказать, детка?
– Самую главную сказку. – Люба придвинулась к бабушке и прижалась к ней.
– Это какую сказку ты считаешь главной?
– Ну, как ты не понимаешь, бабушка – самую главную, жизненную сказку.
– Это какую же? – Чёрные, густые брови Софьи Николаевны взметнулись вверх, и она с удивлением смотрела на Любу. – Придумает же такое – жизненную. Где ты только такое услышала?
– Как это – где? Мне молодая бабушка – баба Надя сказала.
– Интересно, что же такое она могла тебе сказать? Какую сказку она назвала главной? – Софья Николаевна лихорадочно вспоминала сказки, которые она рассказывала когда-то своей дочери.
– Она сказала, что ты знаешь сказку о том, как ты её нашла и о всей нашей жизни. А это же главная сказка, правда, бабуля? – Люба доверчиво заглядывала в погрустневшие и задумчивые бабушкины глаза.
– Да, детка, это самая главная моя сказка. Только поймёшь ли ты? Не заснёшь? – Но Софья Николаевна уже не ждала ответа. События давно минувших дней нахлынули на неё, и ей надо было с кем-то поделиться, кому-то рассказать всё. А более благодарного и внимательного слушателя, чем правнучка Люба, ей не найти. И она начала свой рассказ.
– Было это очень и очень давно, когда я была моложе вашей мамы Веры. Я познакомилась с молодым офицером...
– А как ты познакомилась? – перебила Люба и тихонько толкнула её в бок.
– О, это интересная история. Мы с подругой были в парке, там и встретились.
– Вы пришли туда одни? И вы не боялись, что вас заставят нюхать травку или насильно увезут в машине?
– Тогда было другое время, и о наркоманах мы не знали. Их, вероятно, было мало, так же, как и машин. Вам, современным, нас трудно понять.
– Какое хорошее и интересное было время. Прости, бабушка, я не буду больше перебивать. Рассказывай, что было дальше.
– Весь вечер мы гуляли по парку. Шутили, смеялись. Он был похож на сказочного принца: стройный, с пышной русой копной волос, голубоглазый весельчак. Ему очень шла форма. Он понимал это и был в ударе: он только что получил петлички – «кубари», после окончания училища. Тогда погон не было... А потом он проводил нас домой. На второй день мы с подругой спорили: кто из нас ему понравился, показывая друг на друга. После третьего свидания я получила от него письмо с признанием и предложением стать его женой. И я должна была ответить ему только «да» или «нет».
Когда он вошёл к нам в квартиру, то я громко крикнула: «Да!» и от страха, что он засмеётся надо мной, заплакала. Он подхватил меня на руки и закружил по комнате.
– И вы сразу занялись секс-любовью, да, бабуля? – безразличным тоном спросила Люба.
– О, Боже! В твоём возрасте ты знаешь о сексе?!
– Ты отстала, бабулечка. Телик чему хочешь, научит. Да нам и в школе это преподают. «Спринцовка» все уши просифонила с этим сексом, даже надоела.
– Как?! В пятом классе?! – поразилась Софья Николаевна. – И что это за «спринцовка»?
– Это наша училка. Да не бери ты в голову. Сейчас век атома, всё так быстро меняется. Нам в третьем классе об этом пытались говорить, да никто ничего не понял. Бабуля, а поцеловать-то тебя он осмелился? – Из любопытства девочка вылезла из-под одеяла, глазёнки её озорно заблестели.
– При всех? Ну что ты, только руки. Это было потом, когда остались одни. Через неделю мы расписались и уехали в его часть в приграничный городишко на берегу большой реки. Там и родилась наша Натэлла.
– Это баба Надя была?
– Да, она. Натуся такая хорошенькая росла, точь-в-точь как наша Сонечка.
– Ну да?! – недоверчиво протянула Любаша. – Баба Надя такая...
– Такой она стала позже, – не дала ей договорить Софья Николаевна. – Ты слушай, а то не буду рассказывать.
– Слушаю, слушаю я, – Люба покрепче прижалась к бабушке.
– Мы жили тогда весело, дружно, – вздохнув, продолжила Софья Николаевна и поправила одеяло на девочке. – Да, Любушка, тогда люди были намного добрее и умели радоваться любой мелочи. Были, конечно, и подлецы – без них не было бы доносов, не было бы и войны, а каждая война озлобляет людей, оставляет неизгладимые рубцы в людских душах. Поэтому некоторые люди, в основном слабые духом, становятся чёрствыми. А в то время ещё не было той жестокой войны, и все радовались мирной, спокойной жизни. Знаешь, когда Натусе исполнилось пять лет, то отец принёс ей живой подарок – маленького щеночка овчарки.
– Такого, как наш Рекс? – поинтересовалась Любаша и посмотрела на собаку, безмятежно развалившуюся на коврике у Сонечкиной кровати. Услышав своё имя, собака тотчас приподняла голову и вопросительно посмотрела в их сторону, как будто спрашивала, что им от неё нужно. Софья Николаевна тоже посмотрела на собаку, как бы сравнивая с той, довоенной, и вновь вздохнула.
– Похожий, только моложе был. Но за полгода он хорошо подрос, с Натуськой были неразлучны, как два ребёнка – одногодка. Она его Натом назвала. Бывало, зовёшь её с улицы, а он первый прибегает. Говорю ему:
– Ты чего примчался? Где твоя хозяйка? Веди её.
Он покрутит головой, соображая, как ему поступить и убежит, а через какое-то время тащит за подол платья сопротивляющуюся Натусю. Столько смешных историй было с ним. Но всё это кончилось в один страшный день – началась война.
Всех нас, женщин и детей, погрузили на катер и повезли до железнодорожной станции, чтобы отправить вглубь страны. Дело было к вечеру. Грузились в спешке, и взять с собой ничего не успели. Я всё переживала, во что мне Натусю одевать. А через час налетел на нас самолёт, сбросил бомбу, и очутились мы в воде. Барахтаемся, мечемся, ищем своих детей. Но в том водовороте мало кому посчастливилось – слишком прожорливой оказалась водная пасть.
Очнулась я на берегу – кто-то помог выбраться. Мало оказалось спасшихся пассажиров с катера. Я каждый кустик обшарила в надежде, что Натуся жива. Сутки вылавливали трупы и складывали в общую могилу – там, рядом деревня была, жители помогали. А потом дошли до моста, он уцелел при налёте, и начался наш крестный ход: война долгой оказалась, и каждому предназначено было нести свой крест.
После войны я перебралась поближе к тем местам и устроилась работать в райцентре. Каждую годовщину ездила в ту деревушку на общую могилку – говорили, что позже туда ещё кого-то хоронили. Разумом я понимала, что Натуси нет в живых, а сердце не хотело мириться с этим. И в церкви молилась о ней, как о живой.
В очередной раз я собиралась ехать, но заболела, провалялась месяц в больнице и не попала на годовщину. Зимой такая тоска на меня налетела – места себе не нахожу. Какие-то тревожные сны снятся, а проснусь – ничего не помню. И вот на её день рождения собралась я в дорогу. А тут на счастье мост достроили, а то всё на лодке переправлялись. Поехала я на попутной машине. Доехали до моста, а она возьми, да остановись – сломалась. И решила я сократить путь и перебраться через реку по льду наискосок.
Спустилась я к реке и не знаю, как мне выйти на лёд: кругом снега по пояс. Шагнула вперёд и чувствую, что под ногой вода, и я проваливаюсь. И в этот момент кто-то налетел на меня и сшиб с ног. Подняла я глаза и вижу огромную собачью голову, а поодаль стоит пожилой, с седой бородой мужчина, протягивает мне руку и говорит:
– Ты что, дочка, утонуть решила? Тут же полынья!
Вытащил он меня. А собака скулит, и то побежит вперёд, то вернётся к нам. Хозяин усмехнулся:
– Верный, ты что, гостью в дом зовёшь? Молодец, ей обсохнуть надо, а то сразу в сосульку превратится.
Пошли мы по тропинке: собака впереди бежит, а мы за ней. И вдруг собака исчезла, как сквозь землю провалилась. Я остановилась. А мужчина прошёл вперед и меня подбадривает:
– Не бойся, дочка, иди за мной. Мы в землянке живём.
Спустились мы в землянку, а там темно, только свет исходит от железной печурки. Мужчина заправил керосиновую лампу, и я осмотрелась: помещение было просторное, по стенкам стояло несколько топчанов, а возле одного, на котором кто-то лежал, стоял самодельный стол. Собака скулила возле этого топчана, пытаясь лизнуть в лицо лежащего. Пёс подбежал ко мне, ухватил за полушубок и потянул к топчану. Хозяин прикрикнул на него:
– Не балуй, Верный! А ты, дочка, давай разоблачайся: скидывай с себя одёжку, обувку и поближе к огню садись, а то простуда быстро влезет в тебя, а выгнать оттуда не так легко. Вон внучка моя подхватила её, лихоманку, неделю уж как мается. Вот ходил за медичкой, да не застал.
Я сняла полушубок, спасающий меня от лютых морозов ещё с военной поры, валенки, набухшие водой, и поставила их на тёплые кирпичи у чугунной буржуйки. Мои ноги так заледенели, что не чувствовали тепла. Я стала их усиленно растирать. Хозяин подал мне меховые самодельные тапочки – ноги окунулись в пушистый мех, и от этого тепла во всем теле появилось блаженство. Сзади послышался шорох и, обернувшись, я увидела, как Верный тащил в угол мою походную сумку. Меня осенило, почему он меня тащил – от сумки пахло медикаментами, как и от моей шубы. Я подошла к топчану – там лежала девочка с изуродованным перекошенным лицом. Поверх серого солдатского одеяла была наброшена солдатская шинель. Подошел старик, бережно приподнял её за плечи, напоил тёплым травяным отваром и вновь уложил. Он горестно качал головой:
– Какая беда-то – жар не спадает. Сгорит она, не выдержит организм, сгорит.
Девочка шевелила губами, что-то пытаясь сказать. Я соображала, чем помочь ей. Мой взгляд упал на ведро с холодной водой, и мгновенно пришло решение – обёртывание! Я повернулась к старику:
– Мне нужна простыня или большая тряпка.
Старик поспешил в угол, где стояли ящики, чемоданы. Из самого большого чемодана он достал голубоватую простыню и протянул мне. Я удивлённо посмотрела на неё – такое постельное бельё я видела в Германии. Хозяин заметил моё удивление.
– Это нам в наследство от немцев вместе с блиндажом досталось. Думал, что Надейке в приданое пойдёт, а оно вон как оборачивается. – Он отошёл к стене, на которой висел маленький образок и стал что-то шептать. Высокий и очень худой, ссутулившись, он то протягивал руку к иконе, то неумело крестил себя. Мне стало жаль его, как будто это был мой отец.
Смочив в холодной воде и туго отжав простыню, я с трудом стащила мокрое, прилипшее к телу девочки старенькое платьице, быстро обернула сложенной в два слоя простыней и укутала в свой полушубок, да ещё набросила одеяло. Девочка перестала метаться, затихла. Старик заволновался:
– Ты что же это с ней сотворила? Застудила мне внучку! Как я без неё жить буду?
– Не волнуйтесь, отец. Так температуру сбивают. Я всю войну прошла с госпиталем. Да и так же лечила свою дочку. Доверьтесь мне и успокойтесь. Она теперь часа два будет спать, а вы меня чаем попоите, а то я ещё не отогрелась – в кузове машины холодновато было ехать.
– В кузове?! Да как же ты совсем не окоченела? – сокрушался хозяин. – Ты садись к печурке, а я стол пододвину сюда. – Он передвинул стол, поставил на него большой алюминиевый чайник, солдатские алюминиевые кружки.
– Пей, дочка, отогревай душу, – улыбнулся хозяин, подавая мне полную кружку травяного настоя. – Тут и душица, и мята, и зверобой. А душица – это душевная травка. Меня Иваном Кузьмичом зовут. А ты к кому в наши места приехала? – Кузьмич улыбался глазами, и лицо его преображалось, в нём появлялась святость.
– Мне в Ершовку надо. А зовут меня Софья Николаевна.
– В Ершовку? Уж, не на братскую ли могилку?! Ваши все летом туда приезжают.
– Да, туда. Летом болела, а потом работа не отпустила. У дочки день рождения завтра. Вот тоска и пригнала меня сейчас.
– Да-а, тоска – штука вредная, с ней трудно бороться. Меня вот Надейка спасает: подойдёт, подержит ручонки на плечах, и вся усталость, хворь уходят.
С топчана послышалось тихое: «Ма...» Кузьмич поспешно встал и шагнул туда. Он нежно гладил девочку по лицу и тихо приговаривал:
– Спи, моя радость, спи, моя золотая рыбка. И маму твою найдём, правда, Верный? – обратился он к собаке, которая стояла передними лапами на топчане и лизала девочку в щеку. Старик прицыкнул на неё:
– Цыц ты, не мешай ей спать, сон всю болячку выгонит из неё, – он отогнал собаку и сам сел к печурке, помолчал немного, а потом философски произнес: – Ты только подумай, Николаевна, какая силища у природы: даже после разрыва пуповины связь матери с дитём так и остается. Бывает так: бросит мать ребёнка, а тяга к ней остаётся на всю жизнь. Не к отцу, а к матери. И когда кто-то говорит, что не вспоминает мать – не верь им, они лукавят. Вот моя Надейка девять лет живёт без матери, а не было ни одной ноченьки, чтобы не позвала её. Только два слова и может говорить, но какие! – «Ма» и «На». Значит «мама» и «Надя». Так и зову её Надейкой.
Я удивленно смотрела на него.
– Да, да, не может она говорить. От страха это у неё.
Что-то тревожное шевельнулось в моём сердце, но мне было так тепло, так спокойно в этой землянке рядом с добрым и умным стариком, с этой несчастной девочкой и всё понимающей собакой, что не хотелось даже шевелиться. Казалось, что пришёл конец всем бесконечным поискам, нескончаемому потоку писем, отсылаемым во все детдома. Такое блаженство я испытывала только до войны, когда муж приходил со службы, и Натуська садилась на диван между нами и читала новую сказку – уже с четырёх лет это у неё прекрасно получалось.
– А как же вы оказались в блиндаже, Иван Кузьмич?
– Война растреклятая подняла всех с мест и разбросала по всей матушке России. С соседнего района шли мы, да жене занеможилось дюже, вот и остановились мы в доме, который стоял на этом месте. Паромщик со своей жинкой тут жил. Пошёл я в поселок раздобыть немного харчей, своих-то не успели взять. И только ушёл, как слышу стрельбу у реки. Я назад. Подхожу – в хате немцы, а рядом с оградой лежат паромщик с жинкой, моя жинка с нашей донюшкой и внучкой. Остолбенел я. А фриц суёт мне в руки лопату и орёт: «Шнель арбайт, шнель!»
Закопал я их под деревом и дал дёру оттуда, чтобы самого не прихлопнули. Дошёл до камышей и слышу – собака скулит. Я тихонько-тихонько подкрался и вижу неподвижную маленькую девочку всю в свежих шрамах. А собака сидит рядом, лижет её раны и поскуливает жалобно.
При этих словах сердце моё замерло, хотелось спросить, во что она была одета, но я боялась спугнуть надвигающееся на меня счастье. Рядом с собой я почувствовала тёплое дыхание – это собака села у моих ног. Я погладила её по голове, тихонько шепнула:
– Нат, какой же ты верный и надёжный друг.
Собака положила свою лобастую голову мне на колени и от удовольствия зажмурила глаза. Иван Кузьмич удивленно произнес:
– Это ж надо, как вы нас расположили к себе: и я разговорился, а уж Верный совсем ошалел. Он же никого к Надейке не подпускает.
– Что же было дальше, Иван Кузьмич? – Мне хотелось знать всё до мельчайших подробностей.
– А что дальше? Дождались мы темноты и перебрались в деревню – добрые люди приютили нас. Надейку подлечили. А когда немцы уходили, то деревню ту спалили, вот мы и перебрались в этот блиндаж. Так и живём тут. Деревня отстраивается, а мы – стар да мал, сидим и не рыпаемся. А что дальше будет – одному Богу известно. Вот только бы нам эту хворь победить. А Надейка-то никак проснулась? – Старик встал.
Я тоже поспешила к топчану. Девочка не спала и с любопытством смотрела на меня. Я просунула руку под шубу – простыня была сухая и не горячая.
– Кузьмич, во что переодеть её?
– А вот рубаха солдатская, она ей в самый раз, – он подал большую длинную белую рубаху.
Я стала развёртывать девочку. На теле моей Натуси были две родинки, и мне хотелось найти их у Нади. Но у неё на правом плече, на месте родинки был большой шрам, а вот на груди родинка была. Сомнений не было – передо мной сидела моя Натуся.
Мне бы закричать, броситься целовать её – именно такой я представляла встречу с моей малышкой. Но я видела взрослую девочку с израненной душой – не испугать бы её еще раз. Я прислонила девочку к высокой соломенной подушке, укрыла одеялом.
– Тебе посидеть надо, чтобы в лёгких не было застоя. Давай поупражняемся с тобой в надувании шариков. Набери больше воздуха и дуй через губы.
Я хотела показать, как это сделать: глубоко вздохнула... и в этот момент Надя стукнула меня по щекам своими худыми ручонками и громко, счастливо засмеялась. Она обняла меня так, как могут это делать только дети – как будто приклеиваясь к тебе или втираясь в твою плоть. Мы так долго сидели молча. В тот момент я поняла, что самое великое счастье – это когда ты рядом с дорогим тебе человеком и понимаешь его без слов.
Софья Николаевна посмотрела на притихшую Любу, потрогала её торчащий из-под одеяла носик – та пошевелилась.
– Бабулечка, а что было дальше?
– А дальше была другая сказка.
– И рассказывать её будем мы, – послышалось от двери, в проеме которой стояли баба Надя и мама Вера.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПЫФА

Пыф – строитель

По поляне весело бегал ёжик Пыф. Он был очень маленьким, потому что родился поздней весной. Он бегал, резвился на зелёной травке. А мама Ёжка учила его всем премудростям жизни. Он научился искать продукты питания: ягоды, грибы. Всё лето с мамой Ёжкой он заготавливал запасы на зиму. Мама Ёжка медленно передвигалась – Пыф успевал дважды добежать до норки-домика, пока мама Ёжка добиралась туда. А папа Ёж всё реже бывал с ними, и однажды он сказал Пыфу:
– Вам вдвоём придётся зимовать. Ты у мамы последний, она старенькая. Я не знаю, как вы перезимуете.
Но Пыфу не хотелось быть последышем, и он старался обогнать других молодых ежей во время заготовки запасов. Мама Ежиха подбадривала его, похваливала:
– Какой ты ловкий и сообразительный, Пыф. Ты уже совсем взрослым стал. Мы должны хорошо перезимовать.
Но однажды, когда Пыф был далеко от норки, он встретил больших двуногих, которых называли людьми, а рядом с ними рыжее лопоухое животное, которое стало катать его лапами, лаять на него. Пыф ухитрился и откатился в сторону, спрятавшись в ворохе листьев...
Когда всё стихло, Пыф выбрался на простор и стал поспешно искать свою норку и родную маму Ёжку. Но сменялись дни ночью, а его поиски не приносили успеха. И тогда, чтобы не оказаться под снегом, он стал самостоятельно готовиться к зиме.
Пыф приметил удобное место для будущей норки. Молодой кустарник образовал треугольник, а в самом уголочке были два холмика, между ними углубление. Ему не составило труда набросать ветки на холмики так, чтобы над углублением образовалась крыша. А листья со стоящего рядом клёна падали и падали на перекрытие, образуя прочную крышу. Пыф боялся отходить далеко от своего домика, чтобы не потерять и его. Поэтому он бегал вокруг, надеясь найти что-нибудь съестное. Он нашёл несколько сухих грибов, а под яблоней-дичком - несколько маленьких подсохших плодов. Ёжик перенёс их в норку, сложил в углубление, прикрыл листьями. Он знал, что мама Ёжка похвалила бы его. Пыф улыбнулся, свернулся клубочком у входа в норку и спокойно заснул.
А листья всё падали и падали, образуя высокий холм.

Грибники

В одно из осенних воскресений двоюродная сестра с мужем пригласили Надежду поехать за грибами. С ними увязалась ещё и их соседка. В ночь подморозило, а прошедший накануне дождь покрыл деревья ледяным панцирем. Ветки, припорошённые инеем, казались хрустальными. В такую погоду о грибах не могло быть и речи, но грибники решили поездку не откладывать, а поехать, чтобы полюбоваться на необычную красоту природы.
Как только подъехали к лесу, соседка Люба попросила остановить машину и пробежала к стоящему в стороне кустарнику. И сразу же оттуда донёсся её восторженный крик:
– Идите сюда! Вы что сидите?! Посмотрите, какая прелесть! Стеклянные красно-зелёные листочки и ягодки сохранились. Вот бы сфотографировать такую красоту. – Она вдруг нагнулась, покопала прутиком-веточкой бугорок листвы и заверещала:
– Смотрите, смотрите – гриб! Да какой хорошенький! Иди ко мне, мой красавец, я тебя в пакетик положу, и тебе будет тепло. Он не может быть один, надо искать другие. Ищите!
Она шла в глубь леса и приговаривала то и дело:
- А вот ещё! А вот два!
Сумка её наполнялась, а мы смеялись, подшучивая над её восторгами. Но в то же время продвигались следом и тоже находили грибы. И вдруг раздался её дикий вопль:
– Меня кто-то укусил!
Мы подбежали к ней. Люба показывала на колючий клубок. Зять возмущённо заругался:
– Это спящий Ёж! Ты откуда его выкопала? Разве можно его тревожить? Он может погибнуть!
– Он вот в этой куче был. Я его сейчас закопаю.
Люба раскопала листья, закатила туда Ежа и стала его засыпать листьями. Мы, все три женщины, усердно старались и насыпали большой ворох листьев. А сверху Люба придавила толстой ветвистой веткой. Зять зашумел на нас:
– Да вы что? С ума посходили? Вы раздавите его. – Он стащил ветку, присел на корточки, нагнулся к холмику, прислушался. Мы тоже затихли и шепотом спросили:
– Что там?
– Живой! Пыхтит сердито, значит, ругается. Всё тепло у него убрали. У него тут норка должна быть. Точно! Он в неё пополз. Сейчас я согрею его.
Зять осторожно просунул руку в середину вороха. Рука невольно дёрнулась, наткнувшись на иголки, а потом замерла. На его лице была счастливая улыбка.
– Он на ладонь закатился и затих. Похоже, что первую зиму зимует. Неопытный, может замёрзнуть. Нет, смотри-ка, отогрелся и уполз в норку! Зять осторожно вытащил руку и осмотрелся:
– Так, вон с той стороны кустарника надо листьев насыпать и вашей веткой придавить. Похоже, ветер разметал всё, и с этой стороны холод дует в норку.
Мы дружно насыпали ворох листьев за кустарником, укрепили веткой. Уходили довольные тем, что Ежу теперь тепло, и он может спокойно перезимовать.

Возвращение домой

Прошла зима с вьюгами и оттепелями. И вот подошёл март с проталинами и с тёплыми лучами солнца. День ото дня становилось теплее. Солнце всё больше прогревало землю. В один из тёплых дней Пыф вылез из норки, удивлённо посмотрел на большой ворох листьев за кустарником, снег на котором растаял, и понял, почему ему было тепло зимой. Он потянулся, расправил занемевшие мышцы, и стал бегать вокруг норки, всё дальше удаляясь от неё.
Он искал родной домик, где оставалась мама. Вдруг он увидел знакомую норку. Это же совсем рядом! Как он мог не найти её осенью? Рядом с норкой он увидел свёрнутый игольчатый шар и понял, что это его мама. Льдинки вмёрзли в иголки и ещё не растаяли окончательно. Значит, она погибла ещё до зимы: она искала его и в один морозный день не смогла вернуться в норку. Пыф горько заплакал. Ему было обидно, что он был рядом и не смог помочь маме. А она надеялась, на него.
Вдруг Пыф почувствовал, что рядом с ним кто-то есть. Он принял лапы с глаз и увидел маленькую и очень худенькую ежиху.
– Ты кто? Откуда ты взялась?
– Я – Ёжка. Наша норка была рядом, но её разорили, а я спала в уголке и ничего не слышала. А когда проснулась, то оказалась одна... Очень хочется есть. У тебя ничего нет съестного?
– Пойдём в норку. У нас было много запасов. Если их не забрали другие ежи, то они должны сохраниться и нам тогда хватит надолго. А моя мама тоже была Ёжкой, только старенькой...
– Это она лежит?
– Да ... – Пыф тяжело вздохнул.
– Давай её похороним, – предложила Ёжка.
Они укатили старую Ежиху в яму и засыпали листьями.
– А теперь пойдём в норку и поищем продукты.
В норке Пыф увидел, что почти все запасы исчезли. Пыф открыл запасной тайник, который велела заполнить мама Ёжка. Там всё было цело. Какой предусмотрительной была мама! Они хорошо поели и занялись уборкой норки – за зиму собралось много мусора – она же оставалась открытой.
Пыф и молодая Ёжка стали жить вместе, мечтая о продолжении рода. И когда на свет появилось пять маленьких ежат, Ёжка хотела выгнать Пыфа, как это делали другие ежихи, но Пыф твёрдо заявил:
– Я никуда не уйду, это норка моей мамы. И тебя не отпущу – воспитывать детей должны оба родителя. А детям построим новые норки.
Так они и стали жить вместе. Молодое подрастающее поколение сменялось одно за другим. Пыф только успевал строить новые норки детям, обучая их строительному мастерству.

Пятнаш

Жил на свете Пятнаш – годовалый котёнок. Был он белый-белый, а по спине, на мордочке и лапках пробегали у него чёрные пятна, за что и прозвали его – Пятнаш. Котёнок был необыкновенно добрый и ласковый. Он очень любил играть с маленькими детьми, а когда их не было, он играл со своим хвостом. И делал он это так забавно, что даже строгие и всегда чем-то недовольные взрослые смеялись над ним и от этого смеха становились добрее. Пятнаш ежедневно выходил на прогулку: лазал по деревьям, гонялся за опавшими и шуршащими на ветру листьями. Но в последнее время стало опасно выходить на улицу, потому что в соседнем дворе появились злые собаки, они были почти всегда голодны и только изредка их кормили ребята из этого двора. Мальчишки носились ватагой, часто жестоко дрались между собой. Доставалось от них и девчонкам, и тем же собакам и кошкам. И даже синички, прилетавшие каждую зиму в эти места, боялись ребят, потому что они ловили их и сажали в клетки, а то и просто между оконных рам.
В один из солнечных дней, после долгих проливных дождей, Пятнаш вышел на прогулку. На солнце его белая шёрстка блестела, а чёрные пятнышки придавали ему элегантность. Пятнаш чувствовал себя совсем взрослым. В такой тёплый радостный день ему не хотелось шалить, и он важно шествовал по асфальту. И только завернул за угол дома, как сразу увидел двух собак и мальчишек. Ребята заулюлюкали, а собаки бросились за Пятнашем. Ему и раньше приходилось удирать от них. Вот и сейчас он во всю прыть бросился наутёк. На его пути попалось высоченное дерево, и он вскочил на него. Но дерево было очень толстым и гладким, ветки были высоко-высоко. Пятнаш, может быть, и просидел, а точнее, провисел бы так, но подбежавшие мальчишки согнали его. Опять началась гонка.
Пятнаш бросился через дорогу к соседнему дому. Собаки нагоняли. Одна из них чуть не ухватила его за пушистый хвост. Но Пятнаш сумел увернуться и юркнуть в низкое окно подвала. Само окно было забито, но в щели между фанерой и асфальтом можно было отсидеться. Пятнаш сжался в комочек и притаился в самом уголке спасительной ямы. Сердце его бешено колотилось и готово было выпрыгнуть от страха. Собаки рычали, лаяли, тянулись лапами в щель, но не могли его достать.
Вдруг Пятнаш почувствовал удар палкой. Он посмотрел вверх, и увидел, что это мальчишки пытаются вытащить его из ямки. Удары сыпались один за другим, выносить их стало нестерпимо, и Пятнаш выскочил наверх, надеясь укрыться на каком-нибудь дереве. Но он угодил прямо под ноги ребятам: они поддали его пинком в сторону собак, а те схватили и начали рвать. Проходившая мимо женщина разогнала и ребят, и собак, но было слишком поздно...

Рыжик

С Валентином Ивановичем и его сыном Андреем я познакомилась три года назад. Осень стояла тёплая, сухая, и было не похоже, что это сентябрь, и только начинающие желтеть листья напоминали, что лето прошло. Но отдыхающие пользовались каждым погожим днём и после обязательных процедур спешили к реке: позагорать, покататься на лодке, поиграть в волейбол на лугу.
Валентин Иванович, стройный, худощавый, интеллигентный мужчина, несколько раз пытался отвезти к реке Андрея, но тот начинал капризничать и проситься в палату. За всё время, когда я издали наблюдала за ним, на его лице не появлялось даже подобия улыбки, простого любопытного взгляда. Андрей – десятилетний мальчик-колясочник, всегда сидел, уныло уставившись в одну точку, безвольно опустив голову, руки.
И вот однажды Валентин Иванович очень рассердился за его упрямство и отвёз в палату со словами: "Ну и сиди там один». Он быстро вернулся на улицу, сел на скамейку рядом со мной, нервно закурил. Мы разговорились, и он поведал мне грустную историю.
– Два года назад Андрей лазил по деревьям, забрался очень высоко и неудачно спрыгнул – ушиб позвоночник. Через полгода у него парализовало ноги. С тех пор он в коляске. Озлобился, стал безразличным ко всему. Наступает полная депрессия: не хочет учиться, читать книги, не могу заставить лечиться. У меня опускаются руки, я не знаю, что делать. Особенно это стало заметно, когда жена уехала к своей матери – ту парализовало, и перевезти её сюда нет возможности. Я объясняю Андрею, что мама скоро приедет, что это временно, пока болеет бабушка. А это «скоро» второй год тянется, и поэтому он ничего слушать не хочет, замкнулся в себе. Вот такие у нас дела. Вы уж извините, что выплеснул на вас своё наболевшее. Пойду, посмотрю, как он.
Владимир Иванович ушёл, весь придавленный навалившимися горем и заботами.
Перед самым моим отъездом в санаторий на однодневный отдых заехала молодая семья: муж, жена и пятилетний ребёнок. Они ехали на машине на юг и сделали здесь остановку. Ещё с ними были белая с жёлтыми пятнами небольшая собачка и маленький рыжий щеночек. Он совсем недавно появился на свет и был размером с варежку.
Андрей сразу обратил внимание на щеночка: в его глазах появилось любопытство, интерес. Он смотрел, как щенок играет со своей матерью, с мальчиком. На его лице светилась улыбка!
А щеночек был необыкновенно игручий: он клубком катался в ногах у матери, взбирался к ней на спину, трепал её за уши, за хвост. По штанине брюк хозяина, как котёнок, лез к нему на колени. Но самое смешное было, когда он хватал лапками любой палец протянутой руки и начинал сосать, дёргая его.
Я обратила внимание на Андрея – он тоже протягивал свою руку! Он долго сидел возле щенка и никак не хотел уезжать в палату.
Я спросила хозяина щенка:
- Как же вы решилась взять в дорогу такого маленького?
- Понимаете, какое дело – я его обнаружил в дороге.
- Как это так? – удивилась я.
- Да вот именно так. Сделали мы остановку недалеко от деревни, потом сели в машину, поехали. А Берта встала лапами к заднему стеклу, царапает его, то к дверце лезет, скулит. Думаю: «Что это с ней – в машину еле запихал, и сейчас так странно себя ведёт?» А тут ещё Андрюшка заревел:
– Папа, останови машину!
Затормозил я, открыл дверцу – Берта выпрыгнула и помчалась назад к стоянке. Спрашиваю своих: "В чём дело?" Молчат. И тут возвращается Берта со щенком в зубах и так виновато смотрит на меня: знает она, что я был против неё – не в наших квартирах разводить собак. Так я и не понял, откуда взялся щенок. Уговорили меня довезти их до селения.
– Папа, да он давно у нас, – рассмеялся маленький Андрюшка.
– Как это – давно? – возмутился отец.
– Ты помнишь, однажды был писк в комнате, а когда ты спросил: "Что это?", я сказал, что наступил на хвост Берте, и ты дал мне подзатыльник. А это Рыжик пищал, он утром родился.
– Что?! – грозно прорычал отец. – А мама знала?
– Конечно, – потухшим голосом пролепетал Андрюшка. Он весь съёжился в клубочек, а Берта ухватила зубами расшалившегося щенка и подтащила его к ногам Андрюши. А тот виновато произнес:
– Папа, да ты не ругайся, мама сказала, что отдаст его в хорошие руки.
Я заметила, как наш Андрей ухватил отца за руку, и что-то говорил ему торопливо. Но в этот момент за мной пришла машина и увезла меня, и я так и не узнала судьбу Рыжика...
Через три года я попала на отдых в местный пансионат. Время было зимнее, но каждый сезон прекрасен по-своему.
После двух вьюжных дней на улице ярко светило солнце, которое по-хозяйски расположилось на небе: разогнало тучи и расчистило всю серую пелену. Яркие лучи, отражаясь от белого сверкающего снега, слепили глаза и вызывали улыбки на лицах отдыхающих, степенно прогуливающихся по аллее пансионата. А дети после сытного обеда устремились к сугробам: одни строили снежную крепость, а другие носились между деревьев и бросались снежками.
По аллее, лавируя между прохожими, вихрем промчался маленький пушистый рыжий комок. Несколько человек остановились и смотрели на это чудо.
Подошедший молодой мужчина строго крикнул: «Рыжик!» Рыжий комок, похожий на большой мохеровый моток ниток с приделанными ушами и хвостом, остановился, посмотрел на мужчину, тявкнул, как будто спрашивая: «Чего?» В этот момент к его ногам упал снежок, брошенный ребятами. Рыжик ухватил его зубами, подбросил и старался поймать лапами. Затем вновь подбрасывал и вновь ловил, но снежок от ударов становился всё меньше и меньше, и вот он рассыпался. Щенок удивленно, непонимающе рассматривал снег, обнюхивал его и вопрошающе смотрел на хозяина: «Куда же он делся? С чем же мне теперь играть?»
В конце аллеи остановился мальчик на лыжах. Он скатал снежок и бросил в сторону щенка, но не добросил, и тогда он позвал его, но тот и ухом не повёл, продолжая обнюхивать снег. Мальчик бросил ещё один снежок и позвал громче: "Рыжик, ко мне!" Щенок повернулся в его сторону, радостно взвизгнул, завилял хвостом и помчался к нему. Мальчик поехал по дорожке, ведущей к реке, бросая впереди себя снежки, а Рыжик, визжа от удовольствия, носился от одного снежка к другому. Вскоре они скрылись из виду.
Мужчина заметил меня и подошёл. Я с трудом узнала в нём Валентина Ивановича: он помолодел лет на десять, глаза его светилась от счастья. Я удивленно спросила:
– Неужели тот лыжник – Андрей?!
– Да, да, это он, – радостно произнес Валентин Иванович.
– Что же явилось толчком к началу выздоровления?
- Тот самый Рыжик, вы его помните?
- Это та самая варежка мохеровая?
– Да, да, та самая. Но сейчас он подрос, правда? Уговорил я тогда хозяев отдать нам щенка. Маленький Андрюшка плакал, но успокоился, когда узнал, что Рыжик остаётся у его тёзки. А своему Андрею я поставил условие, что он будет делать всё, чтобы встать на ноги и самому воспитывать щенка. С того момента не я, а он заставлял меня делать ему массаж, упражнения. На полу играл с Рыжиком, в коляску почти не садился. И позвоночник постепенно стал разрабатываться. Летом купались с ним в реке, а зимой встали на лыжи.
– А жена вернулась? – спросила я.
- Да, конечно. К сожалению, её мать не удалось поднять на ноги. Похоронила она её и сразу приехала. Вон она проехала за Андреем следом. Я сегодня отстал от них, ходил в магазин. А так мы вчетвером гуляем: Рыжик стал полноправным членом нашей семьи. И как видели – всё такой же шалун. Пойду встречать.
Владимир Иванович ушёл, а я подумала, что положительные эмоции, устремленность, бывают сильнее лекарств.

Серая бумажка

Прошли многие десятки лет, а тот январский день 1947 года не забылся, а как-то всё ярче высвечивается в памяти. Старшая сестра Нина была в школе, а я с самого утра каталась на ледянке с горы за домом. Мама вечером «обновила» её – облила водой, и за ночь она хорошо обморозилась. Ледянка каталась очень легко, быстро и, скатившись вниз и получив заряд энергии, я уже не замечала тяжесть при подъёме в гору. Морозец был не сильный, и при спуске вниз я не успевала замерзать в пальтишке-доноске, тем более что при подъёме в гору становилось жарко. Конечно, ледянку не сравнить с коньком, но не каждый мальчишка его имел, а только те, у кого были отцы, или которые постарше мальчишки сами мастерили. Да и страшновато на нём кататься, не каждый мог усидеть при спуске, слишком норовистым он был, как живой необъезженный конь. Сделан он из двух досок, соединённых третьей с подпорками, днище облито водой и обморожено. Нас, малявок, и близко к нему не подпускали, даже вверх поднять не доверяли. Он нам казался коньком-горбунком, на котором можно за одну секунду скатиться с горы. А горы зимой получались высокие: снегу наметало к избам до самых труб, сугробы пересекали улицы большими перекатами. Ребята выбирали самые высокие сугробы. Так у дома Бурундуковых на естественном холме гора была самая высокая: с крутым спуском на речку под самый мост. Ребята на коньках выскакивали даже на противоположный берег речушки. Мы старались скатываться в другую сторону, где спуск был отложе. Конёк и хранить можно было в сенцах, а ледянку только на морозе.
При очередном подъёме я увидела маму, выходившую со двора. Подумав, что слишком долго катаюсь и получу взбучку за это, я почувствовала всю тяжесть ледянки и необычную усталость. Но странно: мама не ругалась, а как-то непривычно позвала: «Доченька!»
Подойдя к ней, я увидела в её руках серую бумажку, которую она то прижимала к себе, то, как будто пыталась оттолкнуть от себя. Я посмотрела на маму из-под съехавшего на глаза платка – она была очень взволнована и растеряна. В свои неполных шесть лет я смогла понять, что произошло что-то особое, и что мама сейчас ругаться на меня не будет. Я пыталась отгадать, что же произошло? Если бы приехал папа, которого, сколько себя помнила, мы всегда ждали, то он бы стоял рядом с мамой. А если бы та бумажка, которую мама так странно держала, была письмом от папы, то она радовалась бы, а я точно знала, что она не умела радоваться. Чаще всего она плакала: и когда бабушка умерла, и когда похоронка пришла на дядю Мишу, потом на дядю Митю, и даже когда стали возвращаться с войны чужие отцы. Мама плакала и причитала:
– Господи, а наш-то где же?! Иль совсем пропал, затерялся? Как же мне двоих одной поднимать?
Так ничего не отгадав, я вопросительно смотрела на маму, а она опустилась передо мной на колени, прижала к себе и, раскачиваясь из стороны в сторону, шептала:
– Нет нашего папки, нет.... Пропал... пропал без вести... Сиротинушки вы мои, как жить-то?..
Во время ужина мама сказала дедушке, жившему с нами:
- Не верю я этой бумажке. Поеду в Свердловск, его оттуда брали, там всё и узнаю. Заодно и старый домишко, и лес на новый дом продам. Да и оставшиеся вещи заберу, а что не нужно – продам. Если Лёня не придёт, то каждая копейка золотой покажется. Мамаша обещала всё сохранить.
– Ну-к что же, съезди, съезди, может, что и осталось в целости, - задумчиво произнёс дедушка.
– Папаня, да что ты такое говоришь-то! В одном же дворе живут свои – и золовка, и мамаша... Иль ты забыл? – мама говорила горячо, убеждая не только дедушку, но и себя в своей правоте.
– Я-то помню, а помнят ли они? Сколько писем ты им отослала за эти пять лет? А в ответ хотя бы одно словечко получила? Вот то-то и оно. А ехать-то оно надо, без этого пенсию на девчонок не оформишь, уж пять лет могла бы получать, приди эта бумажка вовремя, – дедушка разговаривал, а сам медленно поглаживал седую бороду. – И опять же, рассуди так: в сорок втором году извещение прислали на старый адрес в Свердловск, и попало оно к свекрови твоей. А почему они его не переслали тебе?
– А почём ты знаешь, что они эту бумагу получили? Они же за тысячу километров от Москвы, может, она затерялась где?
– А чем дальше от фронта, тем размеренней жизнь.
– А может быть, их и в живых-то нет? – мама продолжала защищать родню отца.
– Дак ведь там не бомбили и с голоду не могли сгинуть –свояк-то на заводе военном работал, значит, паёк был, да и огород вместе с вашим клочком обрабатывали да на рынке продавали.
– Да разве ж можно земле пустовать в такие тяжёлые годы?
– Так я о том и толкую, что должны быть живы свояки. Вот поедешь и разберёшься что к чему. И если решила ехать, то откладывать не резон – весной не вырвешься. Иди к Степану Ивановичу на совет, и если он одобрит, то выручай справку в сельсовете и отправляйся в путь - дорога, чай, не близкая.
Мама тут же отправилась в другой посёлок к своей сестре Марии Ивановне на совет к её мужу – без него, самого грамотного человека в родне, не решался ни один важный вопрос...
Через неделю мама уехала. Мы с Ниной стали ждать её с гостинцами: если уж дедушка с базара привозит нам морковку от зайчика и лисичкин хлеб, то уж мама обязательно привезёт гостинцы и оставшиеся в старом доме игрушки.
Мама приехала через месяц, была уставшая, нервная и какая-то возбуждённая. В Свердловске все были живы, здоровы. Наш домишко сломали, а на его месте построили добротный сарай – времянку из новых досок, приготовленных нашим отцом на новый дом. Мама привезла за дом два ситцевых отреза на платья. Она ходила в депо, где работал отец перед войной, ходила в военкомат, в собес, и привезла документы, по которым мы стали получать пенсию.
А ту серую бумажку мама спрятала в папин кожаный бумажник, но иногда вынимала её, читала и плакала.