Каждым брёвнышком…

Журналисту Алексею Королькову, рассказавшему
историю деревянной церкви села Чемлык

Уснуть перед рыбалкой удаётся редко. Да почти невозможно, и это подтвердит каждый, кто заражён рыболовной страстью. Даже если заставишь себя уткнуться в подушку – ничего не выйдет. Разве что забудешься на час-другой, и  то – сном липким, неспокойным. Промаешься, как на иголках. То ли спишь – а то ли нет. А перед глазами уже видишь место, куда собрался ехать. И даже если там никогда не был, оно от этого только ярче и заманчивей представляется. Вот и про Бурцев пруд, куда я собрался, знакомые рыбаки рассказали много историй, которые будоражили теперь и без того подстёгнутое воображение. Как водится, передали в красках: были коллеги-рыбаки там недавно, и поймали столько, что едва до машины донесли. Чистили потом до глубокой ночи, а у карасей, по их словам, жир с хвостов капал… 

Вот и лежи теперь в грёзах; ты вроде бы ещё дома, а на самом деле – уже давно весь там, у воды, и видишь даже, как стелется лёгкая дымка. Представляешь: удочка готова, леска срывается с ладони  и уходит вперёд, груз уносит извивающегося червя на дно, где замерли в ожидании похожие на поросят бронзовые караси. Это они роются по дну, поднимая на поверхность пузыри, их там так много…

И знаешь, знаешь конечно, что будешь жалеть потом, что лежал, грезил, не спал. Но и уснуть – выше твоих сил…

Опытные ловцы редко сдают рыбные места – потому что потом туда съедется весь город и округа. Но место, куда собрался, назову. Бурцев пруд находится в маленькой деревушке Чемлык в Мордовском районе, что на границе Тамбовской и Воронежской областей. В такую даль меня раньше и не заносило, но рассказы друзей оказались такими заманчивыми, что я отважился ехать за сотню с лишним километров. А вдруг повезёт? И это «вдруг» рисовалось в таких красках, что я, устав мучиться, встал и завёл машину, поехал навстречу призрачной рыбацкой удаче…

Хотя ехать было и далеко, прибыл я на место всё равно затемно, так что округу толком не рассмотрел. На ровной глади пруда отражалась луна, в кустах стрекотали насекомые. Я спустился, разложил снасти. Ловить было ещё рано, но долго ждать не пришлось – летом светает быстро. Забросил сначала одну, а потом все три удочки, затем настроил донку. Обложился вокруг, как заправский карасятник. Замешал прикормку, щедро накрыв рыбе «стол». Время потекло медленно…

«Вот сейчас, нет, сейчас! – думал я, глядя на неподвижные поплавки. – Должно же!»

Бывает же так! Утро – идеальное, ни дуновения ветерка, солнце вот-вот поднимется, слышится мычание коровы вдалеке, звук мотора – наверное, завели трактор. Всё прекрасно! Вода – как стекло, красота и безмятежность… которую, видимо, не хотят нарушать и рыбы. Замерли себе неподвижно на глубине…

Ближе к девяти утра начало припекать. Так и не увидев ни одной поклёвки, я закивал носом. Этого и следовало ожидать: я же не спал всю ночь! Вчера с раннего утра и до вечера был на работе, провёл несколько встреч, объехал город из конца в конец. После играл с сыном, а когда уложил спать, стал перебирать снасти. Итого – двадцать пять часов уже на ногах… Эта цифра будто бы ещё сильнее надавила на голову. А ведь ещё надо возвращаться домой! Пустым, уставшим – если рыбалка не задалась, ты всегда немного разбит, подавлен. Ожидания ведь не сбылись, и тремор в руках был напрасным… Не хватало только уснуть за рулём…

Я нехотя поднялся со стульчика, размял плечи, и голова неприятно закружилась. Нет, надо где-то прикорнуть. В машине не вариант – там сейчас душно, и открытые окна не спасут. Оставив удочки, я поднялся по косогору. Когда приехал, в темноте не рассмотрел место, а ведь я ловил неподалёку от старого кладбища! И совсем близко от себя заметил большой прямоугольник земли – что-то похожее на старый фундамент. Может, тут и было какое-то строение, только очень давно. Место это почему-то мне показалось привлекательным, и прилечь именно там само пришло на ум. К тому же на взгорке приятно обдувал ветерок, а разросшиеся кусты давали тень. Этот ветерок будто пел, шептал, перебирая невидимыми пальцами листья, манил мягким и, казалось, знакомым голосом – приляг, приляг… 

И я повалился на спину. Сразу стало хорошо и спокойно, словно погрузился в перину, хотя лежал я на пружинистом клевере. Недолго смотрел сквозь листву кустарника на бирюзовое, без единого облачка небо, и не заметил, как погрузился, вернее даже, ушёл в сон.

Показалось, что меня немного покачивает. Так бывает, если прилечь сморённым на дно лодки. Только это покачивание было другим, особенным, приятным и безмятежным. Так, должно быть, чувствует себя грудничок в колыбели. Он не может понять, кто склонился над ним, но чувствует, всё чувствует. Над ним – кто-то. И этот кто-то – большой, добрый, дарит любовь и тепло, успокаивает, и поёт, поёт чуть слышно. И я тоже слышал пение сквозь ровный стрёкот кузнечиков – голос был нежный, радостный и грустный, близкий и бесконечно далёкий одновременно. Я улыбался, жмурясь, и мне хотелось, чтобы этот миг растянулся навечно.

Никогда раньше я не ощущал себя таким защищённым, умиротворённым. Словно оказался в больших тёплых руках, летящим в искрящуюся, завивающуюся, уходящую в небесного цвета спираль бесконечность. 

Но эту тихую радость прервал звук – будто где-то звякнуло железо. Такой звук бывает, когда поднимают ведро из колодца. Захотелось напиться холодной воды, но я продолжал плыть во сне. Окончательно меня выдернул женский голос:

- Вставай, давай-ка! Не нужно тут спать!

Я очнулся, приподнялся неловко на локте, и осмотрелся. Картина перед глазами была нечёткой, но вот я различил рога, жующий розовый рот, белую бородку с запутавшимися былинками. Неужели это говорила козья морда, или я по-прежнему спал?

- Вставай!  Ай как нехорошо-то! Молодой ведь совсем! А ну не спи тут! – голос наседал на высокое деревенское «ай», произносимое так привычно, по-тамбовски. Было в нём и осуждение, и что-то милое и близкое, тёплое. Словно это говорила моя покойная бабушка, которая всю жизнь прожила примерно в такой же деревне.

Я поднял глаза выше, и увидел сквозь листву старушку в белом платочке. Она держала козу на цепи, словно собаку.

- Здравствуйте! Я, это, на рыбалку приехал, сморило меня немного… не спал ночь, и вот.

- А, раз так, тада ничаво, - сказала бабушка. – Тада отдыхай себе, сынок.

Я поднялся – спать больше не хотелось. И впервые – да, впервые за всю жизнь я почувствовал такой небывалый прилив сил! Я не просто выспался – отдохнул так, словно меня не трогали добрую сотню лет! Сил было столько, что хотелось прыгать, или даже пробежаться вокруг пруда. Старушка же отошла к овражку – подальше от могил и места, где я лежал, и там намотала цепь на деревянный столб. Мне казалось, она всё время раскланивается и шепчет что-то. Я различил:

- Пасись, детка, пасись с Богом!

Я встал и подошёл:

- А почему вы говорите, пьяному нельзя тут? Просто интересно.

Она не обернулась, занятая козой, но ответила:

- А как можна-та, сынок, ведь на ентом самом местечке церковь стояла! Где алтарь был, почитай, ты там и спал! Хорошо спалось-то?

- Хорошо, бабушка. Никогда так не спал!

- Это славно, - она распрямилась, но осталась сгорбленной, и, повернувшись, перекрестилась трижды. – Стало быть, человек ты добрый, хороший, раз мирно спал. А то был тут случай, когда сама матушка-Богородица проказникам глаза на их грехи-бесчинства открыла! Понаехали тут, раз дело было, одни, рыбачки тож, но не как ты, те с сетями, с музыкой громкой, угли свои жгли чуть ли не на могилках. А потом, негодники такие, мусор весь – бутылки энти, огрызки, прямо на место церковки и побросали, оставили. Я собралась утром было прибрать за ними, грех-то какой. А смотрю – ещё рано, а один уж прикатил, сам всё спешно пакует. А главное – бледный, лица на нём нет. Меня увидел, и как есть всё рассказал: мол, приехал домой, спать лёг, и видит, как черти его жарят, сами подхрюкивают, молодец, говорят, хороших дел наделал! Бесам на радость в храме нагадил! И бросают, бросают ему в сковородку энти бутылки пивные, а они плавятся, змеюками обращаются. И будто рука женская – красивая, мягкая такая, говорит, но сильная, его оттуда и вытащила. А потом голос он слышал. И как был – сюда сорвался, срам свой убрал, крестился. Кто знает, может, вразумился человек. Если в церковь начал ходить – так вообще, дорога ему тут открылась! Нет церкви, а вишь, как помогает!

Она замолчала, и я задумался над её рассказом – правда, или вымысел?

- А я вот, когда уснул, показалось, пение услышал…

- Ежели так, молись, сынок, удостоился ты! Мне батюшка сказывал, из соседнего села, там церковь недавно восстановили, мы туда ходим, что у Господа Бога нет храмов позабытых и оставленных. Порушенная, поруганная она если даже – церковка-то, или даже нет её совсем, как нашей, а неважно. Батюшка говорит, что посылается ангел небесный, который в этом храме службу постоянно служит… незримо служит! Потому и место святое! Было и будет! И тут тоже, сынок, тоже.

- А что же, бабушка, храм этот, наверное, при большевиках разрушили?

- Зачем при большевиках, нет, - ответила она. И задумалась, глядя вдаль. – Я ещё девчоночкой совсем была, а церковь-то эту помню. Я же до войны родилась. Мама меня сюда водила. А потом война… Фашист к Воронежу подошёл, один берег занял. Воронеж-то – он по два берега стоит. А от нас он – не то, чтобы рукой подать, да близко. Все боялись – возьмёт фашист Воронеж, проглотит целиком, и тогда уж и на нас пойдёт. Всем, чем могли, помогали. Вот и решили тогда то ли люди сами на сходе, то ли власти так сообразили, уж не вспомнить. Но церковь нашу тогда разобрали, и пошла, пошла она, матушка, по брёвнышку туда, в Воронеж пошла, в самое пекло.

- Сожгли её, что ли?

- Да зачем? Я-то толком не скажу, не разбираюсь я, старая, куда мне. Но брёвна-то – они ведь нужны были для обороны, для окопов, что ли. Чтобы стрелять удобно было, во врага точно метить. Вот ею, матушкой, окопы наши в боях за Воронеж и укрепили. Так и полегла она там, людей защищая. А вот помню ещё, при советах дело было. Может, при Хрущёве. Тогда за леригию опять крепко взялись. То подотпустили малость, а затем опять крутить начали втугую, леригию-то. Приезжал к нам, значит, с лекцией тогда один, вёл борьбу, атеизм ропагандировал. Вот стоит он, в клубе-то, ропагандирует, и говорит, мол, церковь не воевала! Это нам-то он говорит! Мы то ж про себя знаем, ишо как воевала – наша-то, да каждым брёвнышком! Каждым брёвнышком! Мы смолчали, чего там. Человек городской, учёный, что с ним, с дураком, в споры вступать. А про себя-то знали – то-то!

Она подошла к месту, где была церковь, поклонилась. Мне показалось, что и кустарники поклонились ей в ответ:

- Мама моя тут похоронена недалеко, сто годков прожила… Ох, помню, как же она плакала, когда церковь ломали, и до того ж родимой больно – на мужа похоронка, на сына тож…  А потом всё ждала, ждала, может, придёт денёк-то, когда церковь нашу заново поднимут. Так и не дождалась. Я теперь вот за неё жду. Сама себе говорю – не помру, пока не дождусь. Мож, дождусь я, а? – она утёрлась узелком платка. – Ведь у соседей-то – хорошо, церковь-то построили наконец. А нам бы свою… Раз у них можно, стало, и у нас… Хотя сколько нас тут осталося-то. 

Потом она долго молчала. Мне показалось, что последние слова она говорила не мне, а обращалась к высшим силам – просила их о чуде:

- А у тебя, сынок, как, лавится? – она повернулась ко мне.

- Да всё хорошо, бабушка. Я вообще рад, что сюда приехал.

- Ну и сиди себе, милый, лови! Мы хоть и живём на краю, да к нам часто ездят. И лавят, вроде бы.

- Я слышал.

- Ну-ну, милый, ну-ну, - и она пошла, всё также кланяясь всему, что видела. Даже козе. – Пасись, милая, пасись, Господь с тобою!

Она шептала. Должно быть, это были молитвы. Ветер уносил их вдаль, поднимал к небу.

Уносил, словно белоснежные былинки одуванчиков.

Такие же белоснежные, как и цвет её заплаканного платка…

Назад