| |
А вдруг расплачусь?..
Моему сыну Лёве,
делающему первые успехи в шахматах
Наш тихий дворик всё-таки не тот, каким был раньше…
Смотрю в окно, приподняв занавеску, и… вроде бы всё то. Весна, похожая на ту, что была в детстве. Лужи на асфальте после дождика, голуби перебирают красными лапками и ворчат; стены дома сталинской постройки такие же – песочного, унылого цвета… Те же стол с лавочкой в тени каштана – стоят промокшие и сиротливые.
Вот поэтому я и не верю родному двору, не такой он стал, что раньше. Потому что не выйдет, не посидит за этим столиком тихий старик Марк Моисеевич Фишер. Давно уже проводили его в последний путь, и я запомнил эти похороны. Нет, они были самые обычные, в угрюмый осенний день. Просто тогда я понял – когда человека выносят под траурную музыку, ты уже не успеешь попросить у него прощения, что-то объяснить. Ничего не успеешь, что мог сделать ещё вчера…
Ничего не вернуть. Лавочка и скамейка только остались, как и раньше. Крепкие, дубовые, Марк Моисеевич сам делал – с душой. Он ведь столяром был, или токарем, не помню и могу ошибаться.
Одно скажу точно – старик оправдывал свою фамилию. Нет, не в том смысле, что Фишер значит «рыбак», к этому он был как раз равнодушен. А вот в шахматы играл не хуже знаменитого Бобби Фишера. Мы – дворовые мальчишки, даже спорили, притом на полном серьёзе, что нужно организовать на международном уровне грандиозный турнир «Фишер – Фишер». Мы бы без колебаний все копеечные сбережения поставили бы тогда на нашего, своего Фишера.
Марк Моисеевич хотя и вёл жизнь тихую и неприметную, но был символом нашего двора. Вернее, без него мы не могли представить наш двор в тёплое время года. Старик пропадал с наступлением холодов, притом и пропадал как-то основательно – даже в булочной его не видели.
Был он молчалив, никто никогда не замечал, чтобы Марк Моисеевич повысил голос или даже кому-то возразил. Если во дворе возникали споры, выяснялись отношения, он оставался безучастным – продолжал задумчиво играть партию с самим собой. И я заметил, в его задумчивых глазах всегда отражалась печаль. Ещё он никогда не улыбался и не смеялся. Нет, он всё-таки оправдывал фамилию – даже внешне Марк Фишер походил на губастую донную рыбу. Такие живут в морских глубинах и никогда не видят солнца. Мальчишки иногда дразнили его, но старик умел сделать так, чтобы быстро стать их другом. Притом ненавязчиво, и почти без слов.
Он посматривал на нас сквозь стёкла очков-«велосипедов», и только теперь я понимаю, как тепло он любил нас! Наверное, потому что прожил одинокую жизнь и не стал отцом и дедом. Иногда я слышал, как взрослые зубоскалили, спрашивали у него, почему он так и не женился? Тот уходил от ответа, или отвечал какой-нибудь старой еврейской шуткой, но по обыкновению совсем не смеялся.
Да, нас, мальчишек, он обожал. Я теперь понимаю это, потому что многое он нам хотел отдать. В прямом смысле – старик раздарил нам много разного барахла, но и не только.
Но самое ценное – он научил нас играть в шахматы.
Поначалу нас тянул вовсе не процесс игры, мы его не понимали. Мы любили рассматривать удивительные шахматные фигурки, отлитые из янтаря. Марк Моисеевич разрешал их брать, но только с большой осторожностью, говоря, как легко их разбить. Мы любовались через светлые и тёмно-медовые фигурки на солнце. Вспоминаю, и будто сейчас держу шахматного коня – он больше похож на морского конька, в нём причудливо играют лучи. Его невольно хотелось лизнуть и даже надкусить, словно был он сахарным, как леденец на палочке.
Фишер говорил, что никогда бы не купил такие шахматы, очень они дорогие, он получил их как главный приз за победу в республиканском турнире.
Учил играть он нас тоже по-особенному, вот бы записать эту методику, но тогда ни у кого не было видеокамер. По выходным мы все смотрели телепередачу, где пелось, что «Я всегда с собой беру видеокамеру». Но кто этот «я» и кто все эти люди, присылающие записи на телевидение, мы не понимали. Ни у кого такой роскоши, как видеосъёмка, не было. А жаль. Теперь остались лишь обрывки в памяти, как и что объяснял нам старик.
О шахматах он говорил как о целом мире, где кипят такие же человеческие страсти. В этом мире живут отважные герои, прекрасные королевы и воины в доспехах и латах… а мы были в этой игре мудрыми и отважными полководцами, и только от нас зависел исход кровопролитной битвы, где звенят мечи и мчатся колесницы.
В один из весенних вечеров двор опустел. Едва моросил тёплый майский дождик, всех разогнав по квартирам. Это сейчас у всех пластиковые окна, которые чуть опускаются для проветривания, а в то время были деревянные, и их распахивали настежь. Все ужинали, доносился запах жареной картошки с луком. А Марк Моисеевич не ужинал – он сидел один, могучие ветви каштана прятали его от мороси. Он снова был в мире шахмат – в мире, который составлял, пожалуй, главную часть его большого и глубокого одиночества.
Я шёл с уроков – получил плохую оценку, и потому не хотел подниматься, знал, как крепко всыпит мать. Заприметив меня, старик подозвал, и я охотно подошёл, положил ранец на лавку:
- Ну что же, сразимся, доблестный рыцарь? – спросил он.
И мы стали играть. Я заметил, что дедушка Марк поддаётся, жертвует фигуры – наверное, специально делает грубые ошибки, подумал я, чтобы научить распознавать их и находить верные ходы. Помню, как радовался, прыскал смешками, прихлопывал в ладоши, что-то говорил… и так увлёкся, что быстро проиграл. Старик хитроумными жертвами загнал меня в ловушку.
Когда мы поменялись фигурами, и я уже играл за белых, а точнее, за светло-янтарных, я спросил его… о войне. Не знаю даже, почему. Должно быть, потому что дело шло к 9 Мая, тогда отмечали пятьдесят лет Победы, и потому в школе нам много об этом говорили:
- А вы на войне играли в шахматы? Или там не играют?
- Почему же, - он помолчал – то ли задумался над очередным ходом, то ли вспоминал прошлое. – Играли иногда. Даже случай такой был, не знаю, стоит ли тебе рассказывать.
- Расскажите-расскажите! – мы совсем отвлеклись от партии, я слушал.
- Да случай нехороший, так нельзя поступать ни в коем случае. Мы просто тогда совсем мальчишками были. Постарше тебя, конечно, но глупые ещё. Смерти не боялись, что ли… Был у меня друг на фронте – Вася Пареный, как и я, сержант. Единственный настоящий друг, такой один на всю жизнь даётся, двух не бывает, запомни! – и он показал мне палец, посмотрел внимательно чёрными рыбьими глазами. – И вот случай, значит, такой. Затишье, боя нет. То ли лужайка, то ли поле у посадки, не вспомню уже, но место такое, ровное. Играем мы с Пареным, увлечённо. Счёт ровный, идёт решающая партия, вокруг даже зрители собрались, можно сказать, болельщики, из наших. Шумят, обсуждают. Пока ни у кого перевеса нет ни по фигурам, ни по положению на доске, но тут как тут – артобстрел с воздуха. Все кинулись врассыпную, это наши-то бойцы-зрители. А мы, ничего, сидим с Пареным дальше! Оба то упёртые, молодые, неумно это, ещё раз говорю.
Я округлил глаза:
- И вы не убежали?
- В том и дело, что нет. Даже более того – играем, фигуры двигаем. До сей поры помню – рвануло сзади, мне до спины комья земли долетели, а могли ведь осколки. Ничего. Он – ход, я – ход. «Мат будет!» - Васька смотрит лукаво, и смеётся. И я смотрю ему в глаза, как тебе сейчас, и отвечаю: «Мат будет в Берлине!» Ох и были мы тогда… А как обстрел кончился, тут уж не до игры. Мы тогда на ничью согласились. Так и вышло ведь – ничья.
- А потом что?
- Погиб Пареный. Не увидел он мата в Берлине. Не увидел… Ладно, ходи, отвлеклись.
Меня так взбудоражил рассказ старика, что я впервые не смог уснуть ночью, ворочался, думал. А утром рассказал учительнице, что живёт у нас во дворе ветеран, настоящий герой, всю войну прошёл, наверное – я тогда добавлял от себя много, потому что не знал ничего. Она меня похвалила, сама обрадовалась – мол, приводи дедушку на урок Мужества, пусть и ребятам расскажет о фронтовых дорогах. Так и сказала. Ей как раз нужно было, оказывается, кого-то найти подходящего среди фронтовиков для выступления.
Помню, как бежал я, окрылённый, по-другому и не скажешь – дороги под собой не видел. Марк Моисеевич снова сидел за столиком, играл сам с собой – где же ему быть, этому привычному тихому символу нашего двора… Мой запальчивый, на придыхании рассказ выслушал спокойно, достал клетчатый платок и долго протирал кругляши очков. Потом сказал:
- Прости, но не пойду к ребятам. Не могу.
- Почему? – я округлил обиженные глаза.
- Не могу. Я никогда не выступал, да и… вдруг не выдержу – ещё и расплачусь. Этого только не хватало. Нет, прости, дружочек, нет.
Я не простил! Не мог просто простить! Я весь налился краской и сам чуть не расплакался. Убежал домой, сказав что-то нехорошее старику. И потом больше с ним не разговаривал, обходил столик стороной. Марк Моисеевич смотрел на меня грустно, подзывал даже, но я не шёл… Я был уверен, что «А вдруг расплачусь?» было сказано с издёвкой. Будет он ещё плакать, как же! Он же фронтовик! Мне война тогда представлялась чем-то вроде шахматной игры, где есть герои, доблесть, атаки. А он, он… Да просто не захотел и всё, может, ему лень идти, ведь старик никуда дальше своего столика и не ходил! Вот и всё! То, что Марк Моисеевич ответил честно, и подумать не мог…
Наш тихий дворик всё-таки не тот теперь, нет… С тех пор как проводили, как водится, всем двором тихого фронтовика, стал пустым и сиротским каким-то. Прожил дедушка Марк с момента моей с ним размолвки ещё года три или четыре, я стал вообще ершистым подростком. Дурак есть дурак, это возрастное, проходит, хотя и не у всех. Я так и не поговорил с Марком Моисеевичем.
Вот бы сейчас выйти во двор, а он там. Вот бы… сейчас.
Он больше не сыграет там шахматную партию сам с собой. Но… играл ли он на самом деле один? Только теперь понимаю, понимаю, что - нет!
«Ты ходи!»
«И пойду!»
«Мат будет!»
«Мат будет в Берлине!»
Шумят листья старого каштана – он и сам стал коряжистым стариком, умрёт скоро, спилят. Но вот и тень рядом с ним… вроде бы, или мне только кажется. Тень от листвы, так похожа она на силуэт человека с шахматной доской. Надо же, и солнце, солнце проглядывает сквозь листву. Какое хорошее майское солнце!
Вот бы взглянуть на него через янтарную фигурку шахматного коника… вот бы взглянуть…
Назад
|
