1

Моя поездка в Москву определилась не сразу. «Первое зерно» заронила баба Онечка. Недавно схоронила она старшую сестру, тихо грустила по ней; часто перебирала ее скромные оставшиеся вещи, одежду... И однажды твердо заявила:

- Все, пора и мне туда собираться.

Эти сборы в Калиновке известные: «узел» нужно готовить.

Каждая степенная, рассудительная, как говорят, хозяйственная старушка, свое последнее приданое сама напасет. Одежду заупокойную, лоскут миткаля на покрывало, для наволочки. А там платочки поминальные, «обмахальники» по-нашему. Хочется чтоб и они были не абы какие, а «чистенькие», тонкие. Не батистовые, конечно, но миткалек в самый раз.

Ну, а холст, на котором фоб нести, этот по наследству идет. Выстирают после похорон, скатают скалкой-рулончиком и - в сундук, на самое донышко. Поверье у нас такое - чем дальше холст спрячешь, тем дальше смерть от твоего дома отодвинется.

Можно сказать, все у бабы Онечки было, да вот незадача. Не по- экономилась она на сестриных похоронах с миткалем, думала, пополам разделила, посмотрела теперь, а там малая толика осталась. Докупить нужда приспела. А где? В сельмаге что ль нашем? Как бы не так. Слава Богу, «карбо» в этом году появилось, детишек приодели- прифрантили. Пальтишки, костюмчики пошили. Теперь продавщица грозится сатину темного и рубчик завезти... За миткальком-то надо в город большой ехать.

Вот тут и всплыл в бабе Онечкиной памяти я. По случаю приближения зимы - кандидат в «вольноопределяющиеся». В такое время года не всем в колхозе работа находилась.

Баба Онечка все взвесила, прикинула и вроде бы нехотя кинула полувопрос:

А может, Шурку в Москву, к Анне Михайловне соберем...

Через месяц-полтора этот нерешительный полувопрос, словно снежный ком, вырос в реальность. В необходимость!

У моей многочисленной родни обнаружилось множество «прорех». Каждому хотелось сделать заказ. Даже те, у кого за душой рубля не водилось, и они заносили «свою покупку» в список. Список этот рос и рос. Вел его дядя Леня, отец мой крестный.

Название каких только вещей не значилось... Каких только по-требностей не возникало у моих родственников.

С нижним женским бельем заминка вышла. Стеснительно писать название некоторых принадлежностей. Мои близкие как рассуждали:

Шурка-то, все-таки парень взрослый, нельзя же его конфузить.

Выход подсказал вездесущий дядька Митрий:

Не пишите название. Обозначайте проще. К примеру, кое-что для Манюшки. Проставляйте размер да цену приблизительную...

И запестрела моя «московская сопроводиловка» этими «кое-что».

Сам же я находился в полном равнодушии, ибо не верил в поездку. Думалось, поколготятся, погомонят родственнички, да и на том успокоятся. Не раз случалось и раньше похожее.

Однако вскоре к списку стали «прирастать» деньги. Желание купить - обретало реальные возможности.

Зима уже хозяйничала вовсю: потрескивала морозцами, кидала охапки снега. Все уютнее делалось по вечерам в избе, если топилась к ночи «буржуйка». На дымок из трубы сходились неторопливые соседи: покалякать про житье-бытье.

Однажды на такую вот беседу к дяде Митрию забрел и я. В тот год он раздобыл диковинное топливо - торф. Доселе в Калиновке не виданный. Мужики дивушки дивовались, мол, как же это? Земля - землей, а горит жарче привычного навоза. Дядька довольно жмурил глаза и начинал казать про торф, про запасы его огромные у дальнего села Татанова, что аж у самого Тамбова.

И в тот вечер разговор шел на ту же тему. Но при моем появлении он круто переменился. Я и дверь как следует не успел прихлопнуть, как сосед на меня переключился:

Во, мужики, Шурка в Москву едет!

Мужики заудивлялись оживленно, кое-кто и сомнение высказал:

Решили все-таки...

Не молод ли, Москва-то не шутка, не блудился бы...

Только в этот момент я поверил в свою поездку. Когда говорят

родственники, свои люди, то это вроде бы совет, прикидка. Если же

заговорили чужие, значит, дело решено. Новость выпущена на свет божий, теперь она сила, сама действительность.

Мужики сделались вдруг мне очень близкими людьми. И я им вроде бы под ровню. Они место уступили подле «буржуйки» тепленькое, с видом на огонек. Оно ведь, любо смотреть на розовые угли.

Для полного удовольствия мне бы разговор затеять важный... Но не было подходящей мысли. Да и окажись она, хозяин избы не дал бы ей развиться. Он сам прочно оседлал своего конька, и сверзнуть его с верхотуры не так-то просто.

Да, Москва, - протянул он многозначительно. - Был я в ней. В сорок первом...

Слышали, - в сердцах перебил Умник. - Тут вопрос растяжимый...

Этот спор не нов. Дело в том, что дядька Митрий байт, будто был

на параде на Красной площади в ноябрьский праздник сорок первого года. Вроде из их части с фронта отзывали для таких целей несколько самых храбрых воинов. Умник же утверждает, что в Параде участвовали только свежие, резервные части.

Слушатели всегда склоняются на сторону Митрия, и он про то знает. Потому на колкость Умника и ухом не повел, гнул свою линию.

А еще со мной в одном окопе москвич воевал...

Вот, оказывается, откуда оне, познания-то о первопрестольной! - Встрепенулся Умник.

Но и на этот раз выпад был не чем иным, как гласом вопиющего в пустыне.

Уж и порассказал! - длил мысль хозяин избы. - Особо запомнилось про картины всякие. Сосед-то мой окопный навроде как в музее работал. Так вот, есть одна картина огромная, на ней Иван Грозный срисован. И будто царь сам сына сваво убил и, склонившись над убиенным, слезу роняет...

Не иначе, как в больших сердцах находился, - прикрякнул дед Федор Петров.

Знамо. На сына кровного руку тяжелую поднял, - поддакнул Плаксин.

И вот, мужики, слеза та царева с живой слезинкой схожа, того и гляди с картины скатится.

Сказать все можно, - как-то чересчур скромно посомневался Умник.

И неожиданно это скромное замечание нашло поддержку у мужиков.

Царь и плачет слезно? - едва ль не хором выдохнули они.

Нашли кому верить, - осмелел Умник. - Ни в жисть царь не закричить. Не баба слезокапая.

Прижмет, кто хошь закричить, - попробовал заступиться за дядю Митрия Федор Петров. Да и сам дядька не думал сдаваться.

Москвич мой сказывал...

Да мало ли чего мог наговорить сосед твой окопный, - все больше смелел Умник.

Но тут избяной сумрак потряс густой, подрагивающий бас Толмача:

Москвич не соврет! Коль говорил - так, значит, оно и есть - ревет ваш царь.

Случился маленький галдеж. Мужики пустились в рассуждения: и о слезокапости царской, и о честности, правдивости жителей Москвы. Единого мнения не было.

Погодите, мужики, - оборвал оживленный говор дядька Митрий. - Вот он, Шурка, перед вами, он в столицу едет...

И такая радость обуяла моих односельчан! Можно подумать, будто препоручают они мне поехать и раздобыть свет не земной или саму манну небесную.

А и всего-то надобилось сходить то ли в музей, то ли на выставку картинную и поглядеть «кричить» царь или нет.

Я поручение такое воспринял навроде еще одной приписке к моему списку о покупках. Тем более, поручение было подтверждено двад-цатипятирублевкой. Ее дядя Митрий извлек из потайного кармашка.

Во, заначка давнишняя. Возьми, за вход заплатишь. И опять же, в таком-то разе память покрепче, к исполнению будешь обязательнее.

Да-а-а, - пробунел Толмач, - поллитровка с закусью: с килом камсы.

Было видно, что мужики, уж если не все, то большинство, готовы отказаться от затеи, от разрешения спора, мол, Бог с ней, с картиной-то и с царем проклятым. Ревет, так и пусть его.

Однако вслух намерение большинства на свет не выродилось. Видно, общая светлая мысль в их душах силу имела покрепче, чем легкий греховный соблазн...

Вроде бы и ожидаем был день отъезда, но накатил он вдруг, сполошно.

2

Мне в ту пору шел восемнадцатый. Я окончил среднюю школу, держал экзамен в Тамбовский педагогический институт... Но срезался на иностранном и воротился в свою Калиновку не солоно хлебавши. Мать дня два плакала, причитала:

Одно дите, единственная надежда, и тот в дело не годился. Остался быкам хвосты крутить.

Да, в те времена уехать из деревни было непросто. Отходническую справку давали либо уезжавшим на учебу, либо по великому блату, или за приличный магарыч (несколько дневное пьянство сельского начальства). Блата у нас не было, средств на магарыч и тем более. Корову, что ль, последнюю со двора сводить. (Хотя случалось и такое, люди ничего не жалели, лишь бы выпустить чадушку в город).

И начал я «быкам хвосты крутить». Для меня в том трагедии не было. Трудился на колхозных работах с охотой. От любых нарядов бригадирских не отлынивал. И рвение мое исходило не только от добросовестности или боязни как-то опростоволоситься, просто стало интересно исполнять дело. Раньше-то как велось: в летние каникулы работаешь, в зимние подработаешь, чаще всего подменяя родительницу.

Теперь все иначе: кончились игры в работу, пришло настоящее. Хотелось сразу же брать «быка за рога».

Но чаще случалось обидное. Старшие, не говоря уж о старых, относились ко мне и таким как я с легкостью. Воспринимали как бы за второсортное.

Вот и к зиме - мне первому не нашлось куда руки приложить. Просился на курсы трактористов: в ответ - председательская усмешка.

Молоко на губах вытри. Ишь какой прыткий, постарше тебя есть желающие.

Так что поездка в Москву пришлась очень кстати и стала двойной радостью.

Вот уж были сборы, так сборы! Сколько напутствий, советов, пожеланий... Не обошлось и без слез. Прослезились мать и бабушка Хрестя. И особо последняя:

Куды ж мальца огриниваем? Потеряется али убьють...

Для нее, для моей бабушки Хрести, выход за пределы родной деревни, в чужие поля - видится делом опасным, рисковым. Сама она лишь однажды, в начале века молоденькой девчушкой отчаялась покинуть Калиновку. Пошла с «народом» на богомолье в Иерусалим. И повидала страхов несметное количество! Их хватило ей на всю жизнь.

Бабушку еле-еле успокоили: объяснили, мол, Москва значительно ближе, чем Иерусалим. Когда же сказали, что всего пятьсот верст, она опять за голову схватилась.

О-ёё-ёй! Десять дён пёхать...

Это все тоже из ее давнего похода: богомольцы проходили ровно пятьдесят верст в сутки. Жесток закон дороги: болен ли, устал, зап- лошал - ждать не будут, отставай...

Бабушка поезд видела на картинках: так и воспринимала его маленьким. Не могла представить всех удобств езды на нем. А еще до нее доходили слухи о грабежах в поездах. Хотя и минуло после войны десяток лет, но «вольные головы», «избаловавшие» себя войной, все еще пошаливали, обчищали зазевавшихся.

Про «шалости» помнили не только бабушка Хрестя, но и все мои родственники. По этой причине долго мороковали с деньгами. Сумма собралась немалая, более семи тысяч.

После жарких споров нашли для них надежный ухорон: обкрутили купюры вокруг ноги и привязали тряпицей. Бабушка Хрестя опять в слезы:

Ох, отрубють, унесут вместе с ногой.

Это было уже смешно...

Наконец-то сборы закончены, я готов в путь. Крестный на санях повез меня к станции. Несколько напутствий вдогонку.

Валенки в вагоне не сымай!

Ясно почему, как бы деньги не рассыпались, да ухорон не обнаружился.

Из такси не вылазь, пусть шофер за Анной Михайловной сходит.

Ленид, - это уже крестному, - зайди в вагон и место ему найди...

Лошаденка, видно, озябла и с места взяла резво. Толпа родственников удаляется, менеет. Все тише их напутные слова. И вскоре в ушах у меня остается только шепот дяди Андрея: многодетного, вечно бедного. И он значился в списке с очень скромной покупкой, но и ее он не «обеспечил», не расстарался, не раздобыл нужной суммы. Улучив минутку, дядя Андрей горячо нашептал мне на ушко:

Пощипай маленько богатеев, выгадай что-нибудь для моей детворы...

Богатыми он считает всех, кроме самого себя. Увидит на ком-то из родни новую фуфайку и завидует.

Удачник ты, уже две одежки имеешь: новую да старую. А тут...

Случалось, ему тоже везло. Добросердечный «богач», тронутый

словами многодетного отца, расщедривался и отдавал поношенную одежу.

Радоваться дядя Андрей умеет: хорошо становится не только ему, но и дарителю.

Я, не раздумывая, обещался помочь. Тем более, я уже располагал возможностью: родственники намекнули мне, мол, на каждую купленную хорошую вещь можно маленько «накинуть» цену, чтоб иметь немного карманных денег на гостинцы. Из них (еще не существующих сумм) я и собирался выгадать покупку дяде Андрею.

И вообще, едва скрылись из виду провожавшие, все они возникли в моем воображении с обостренной ясностью. Тревожно дернулось сердце, с необычной силой захотелось делать для близких огромное добро. Мысленно я уже покупал для них самые красивые, самые нужные вещи - творил радость...

Станция, прибывший поезд свели насмарку все наказы, все пожелания.

Три минуты, которые стоит поезд в Васильевке, показались тремя мгновениями. Крестный еле запихнул меня в тесный, набитый людьми тамбур. Крикнул:

Держи зембель с козлом!

Запыхавшиеся, разволнованные пассажиры, от этого крика рас-смеялись, враз как-то размякли, расслабились от посадочной толчеи и безоговорочно приняли меня в свое дорожное общество.

А мне было стыдно и за зембель, и за козла, его я вез в гостинец Анне Михайловне.

Зембель - плетеную мягкую корзину выпросили у Плаксина. Козла пожертвовала все та же баба Онечка. Правда, не без колебаний. Он был уже ощипан, его старая шкура, еще живая, долго обследовалась и, наконец, определили: хорошего пуха от козла ждать нечего и участь двурогого решилась. Покоится он теперь кусочками в зембеле.

Потихоньку тамбур рассасывался. Проник в душное чрево вагона и я. И сразу же угодил «на глаза» бойкому старичку, с куценькой бороденкой. Из-за нее, ну, честное слово, он смахивал на покойного козла. Старичок мигнул маслянистыми глазками и указал худым пальцем на третью самую верхнюю полку.

Покуда слободная. Не зевай. А за вещами пригляжу, не сумлевайся.

Дедок виделся чистеньким, открытым. Ничего плохого в нем не чувствовалось. Я поверил ему с первых его слов. И немедленно ощутил себя «вольным казаком». В мгновение ока слетели валенки, телогрейка. Про деньги я вспомнил там, наверху, укладываясь на постеленную одежку. В груди неприятно похолодело. Но тряпица и шерстяной носок не подвели. Все же на всякий случай решил не спать. И, кажется, долго крепился. Очнулся же от нудного, надоедливого дерганья за ту саму ногу.

Ну, и здоров ты дрыхнуть! - Мой добровольный покровитель, видно, давно уж теребит за штанину. - Подымайся, Москва! Чего у тебя нога-то завязана? Болячка приключилась?

Я, краснея, согласно кивнул головой.

3

Таксист надел на зеленый глазок варежку, и мы покатили по вечерней Москве от Павелецкого вокзала в Измайлово.

Великое сияние огней: разных по яркости и цвету будоражило. Я крутил головой в разные стороны, будто хотел увидеть все сияние разом.

Много огней на улице? - спросил шофер разухабисто и со смешком.

Очень!

Я думаю, даже слишком. Потому и прикрыл «зеленоглаза», авось, Москва без него не поскучнеет... - Вновь засмеялся.

Я еще не знал зачем закрывают «зеленоглаза» - таксист жульничал, он не включил счетчик. Однако и без знания такой «тонкости» - всего лишь по разухабистой веселости, водитель мне не понравился и доверия к нему не было. Я уже точно знал - за тетей Нюрой, за Анной Михайловной, он не пойдет. Подвезет к «углу» и высадит. Хорошо, если к верному «углу»... Цену таксист назначил от вокзала: «полета». Названная сумма сошлась с той, что определили мне родственники. Я-то втайне замышлял сэкономить, но либо не на того водителя напал, либо у меня на лице Действительно написано, что я «лапотник», то есть из глухой деревни.

О «лице лапотном» в шутку толковал дядька Митрий. Дня за два до моего отъезда он поучал:

Ты, в столице-то, будь повострей! С лица лапотность калиновскую сгони, иначе хватишь...

Чего я могу «хватить» не договорил. Сидя в теплом салоне легковушки, под яркий свет уличных фонарей, вспомнил наставление. Выходит, уже «хватил» - не сумел сэкономить добрую десятку. Эти размышления не огорчили, заставили улыбнуться.

Радует столичка-то?

От вопроса вздрогнул, улыбка, конечно же, погасла, взамен пришла твердая мысль: сгоню с лица своего лапотность. И следом еще более дерзкая: к чему же откладывать...

Все меньше огней за стеклами машины, и уже не так они ярки. То на улице от снега и следа не было видно, а то появились аккуратненькие стожочки снеговые возле деревьев... Вот стожки превратились в сплошные валы. К дому Анны Михайловны из-за этих валов и подъехать невозможно.

Прибыли с шиком! Вся Вторая Прядильная улица для Вас, а дом восемь вот он, рядышком.

Водитель перегнулся через меня и услужливо отворил дверцу. «Мимоходом» сдернул варежку с зеленого огонька.

Здесь пусть посветит, обвеселит пейзаж на темной Прядильной.

Я воспринимал веселые речи не чем иным, как издевательством

над моей лапотностью. Может, от неприкрытого нахальства таксиста, может, от накатившей обиды - я вдруг осмелел.

Сходите в двадцать восьмую квартиру за Анной Михайловной.

Еще чего? Это нам по штату не положено. Ишь, фон-барон из пензенских лесов.

Не из Пензы. Из Тамбовской области. Узнайте, тетя Нюра дома?

Одних краев: в Пензе лапти плели на правую ногу, а у вас - на левую... В милицию не хочешь? - Таксист начинал нервничать.

Однако его «нервы» меня не пугали. Я уже догадывался, манипуляция с варежкой - дело нечистое и в милиции водителю быть дюже не хотца.

Ну, что ж, давайте объявимся в органах, - сказал я равнодушно.

Эта фраза из лексикона нашего калиновского председателя сельсовета. Когда кто-то из мужичков начинал кочевряжиться, «казал гордость» перед сельской властью, председатель находил «зацепочку» и говорил свои привычные слова, и не нашлось до сей поры ни одного такого смелого, который и потом еще упрямничал. Независимо - прав ли, неправ ли - подпадал в безоговорочное подчинение к сельскому голове. И тот, как говорится, мог из недавнего строптивца веревки вить.

Покинув теплый уют таксомотора, водитель с бурлением отправился исполнять мою просьбу. И почти тут же выпорхнула тетя. Легонько, не по-зимнему одетая, радостная и со слезами на глазах. Вообще-то, весь наш род слезокапый. Я тоже, расстрогавшись, прослезился.

Анна Михайловна тормошила меня, обнимала, несколько раз расцеловала.

Ой, какой здоровенный вымахал! Прямо мужик, настоящий мужик!

Водитель выгрузил зембель с козлом, принял от меня интеллигентно - двумя пальчиками - длинное полотнище - полсотню и ехидно улыбнулся. Да, мои мокрые глаза явно отдавали лапотностью. От досады, видно, я непрочь бы пореветь и всерьез.

Улыбочка таксиста давила. Я никак не мог избавиться от ее видения. На сыпавшиеся вопросы тети отвечал вяло или невпопад...

Если б не эти проклятые слезы - я мог бы насладиться своей первой победой. По всем статьям я должен состроить «рожицу» разухабистому таксисту, мол, знай наших. Не вышло... Нет, надо почаще вспоминать дядьку Митрия - «быть повострей».

4

И началась для меня Москва! Анна Михайловна позаботилась:

Одному, скушно будет, познакомлю тебя с Виноградовыми. У них два сына - Колька с Витькой и дочь - Лиза - твоя сверстница. Ты как, девок-то не боишься?

Откровенно говоря, я не знал, боюсь девок или не боюсь. Но Лизы точно уж не боялся, ибо знаком с ней заочно с давних пор: со времен войны.

В ту зиму мать возила израненого отца к московским «фершалам». Столица все еще находилась в напряжении: фашистов от стен отмели, но о конце войны пока мечталось несмело. Было и холодно, и голодно. У нас, в тыловой Калиновке, - маленько с продуктами повольнее. С собой родители прихватили стаканов пять пшена, несколько пригоршней муки, картохи целое ведро - все это - богатство несметное. Я представляю, как суетилась Анна Михайловна... А представить было нетрудно, ибо стал очевидцем «колготни» с козлом.

Надо сказать, в Калиновке козлиное мясо, тем более такое старое, не в почту. Каждый хозяин старается сбыть его на рынке. В тети Нюриных руках гостинец выглядел богатством.

Из этих кусков мы приготовим рагу, - тараторила она, откладывая в сторону тонкие, почти заячьи, ребрышки. - Это пойдет на горячее, ну, а из этой прелести мы состряпаем отбивные. Можем даже и гостей пригласить.

Я испугался гостей. По нашим, калиновским меркам, козлятиной их не встречают.

Побогатела Москва, коль тетя Нюра так запросто о гостевании толкует. В приезд моих матери с отцом иначе было: каждый рот на учете.

Анна Михайловна - женщина одинокая - всегда жила в коммуналке, с соседями. Они то и дело менялись, получали квартиры. Одни исчезали из тетиного небосклона, другие, к примеру, Виноградовы, задерживались надолго.

Именно эта семья соседствовала по кухне с тетей в военное лихолетье. Трое малолетних детей с матерью (отец-то на фронте) бедствовали пожестче, нежели одинокая Анна Михайловна. Так вот, меньшенькая Виноградова - Лиза - приловчилась «попадать» на кухню, когда тетя гондобила себе обед. Стояла молча в дверях и все смотрела, смотрела на кастрюльку... Анна Михайловна - сердобольная, желанная - от себя кусочек урвет, Лизе отдаст.

Ну, а в приезд моих родителей, стряпней занималась гостья, иных- то дел нет. Лиза за свое. Однако до моей матери не доходило Лизино смотрение. Смотрит и смотрит, любопытная. У нас в деревне все друг на друга смотрят. Огород ли полешь, картошку ли копаешь, обедаешь ли в поле - все навиду, все на глазах. Мать еще и балагурила с девчушкой по-доброму.

Ишь, какая ладненькая, востроглазенькая. И на кого же похожая?

И так не раз и не два... На каком-то разу Лиза всхлипнула и заканючила:

Кушать хочу, кушать хочу...

Ах ты, мамушка моя, ить я дура дурой, недогадлива. На-ко блинок...

Лиза съела и вновь:

Кушать хочу, кушать хочу...

Ей еще блинок, да потом еще. Детский истощенный желудок не вынес обилия, надсадился. Канители потом было...

После возвращения из Москвы мать рассказывала обо всем и со смешком, и со слезинкой в глазах.

У меня о Лизе сложилось свое странноватое мнение. Представлялось некое животастенькое, обжорливое существо. А это, пожалуй, похлестче моей лапотности. Так что Лизы бояться - никакого резону. Уж я точно определил и уверовал - перед ней я не лыком шит, не лапотник. А коль «затрет», невпротимочь станет - о блинках напомню и все станет на свое место. Главное, не забывать совет дядьки Митрия.

При знакомстве меня маленько ошарашило. «Существо» предо мной предстало совсем противоположных очертаний, чем представлялось в воображении. Но я, по моему, конечно, мнению, «выдержал форс»: считал, что у меня есть свой козырь перед этой чистенькой голубоглазой москвичкой.

Больше всех радовалась нашему знакомству Анна Михайловна.

Ой, как хорошо, что ты, Лизонька, подвернулась. Я, сама знаешь, на работе да на работе; а ему, посмотри, сколько заказов.

И тетя, в который раз пробегала глазами список и в который раз все дивилась:

Это ж надо, как скоро растут племянницы! Подумать только! Кое-что Любуське уже сорок шестого размера! А Надюшке-то, Надюшке, и того больше!.. Невесты, настоящие невесты!

Диковинно слушать тетины восклицания. Я, можно сказать, ежедневно зрил двоюродных, троюродных сестричек, и виделись они мне, уж если не соплюгавыми, то так это, недорослями. А Анна Михайловна, давно их не видя, определила точнее меня.

Лиза ознакомилась со всем списком и восчувствовала себя едва ли не хозяйкой положения. Уже торжественно пообещала «убить» свой отпуск на помощь мне. Однако у меня ушки на макушке - список в карман, мол, сами с усами.

Тетя Нюра много боялась: ой, можно ль тебе (то есть мне) жить долго без прописки, ой, какую уйму посылок придется отправлять, подумают, спекулирую...

Страх о прописке отвел старший Лизин брат - он оказался приятелем участкового. Сомнения с посылками развеяла сама Лиза, пообещала отправлять их из разных почтовых отделений.

Тогда возникло новое «ой».

- Ой, как же ты в таком одеянии по Москве будешь ходить?

Я искренне удивился тетиному вопросу. На мне новые валенки с калошами и калоши не какие-нибудь литые, самоделковые, а настоящие магазинные, «скороходовские»; телогрейка тоже, поглядеть любо-дорого.

Лиза оценила мою наряду улыбкой, затаенной в уголках губ. Почти сразу же приволокла полуботинки старшего брата и пухлый цигейковый пиджак младшего. В нем я даже сам себе понравился. Однако улыбка уголками губ, словно иголочка в заднее место... Буквально через день я купил себе пальто и полуботинки, хотя таких денег мне не отпускали, и вернул виноградовские вещи. Мне хотелось, не теряя ни минуты, ходить и ходить по Москве, увидеть как можно больше, но список, что называется, вязал меня по рукам и ногам. И он давил уже не сам по себе, а вроде бы, объединившись с Лизой. Я твердо уверился в мысли - не будь списка, не существовало бы и Лизы. Она не была мне противна, скорее даже наоборот. Однако постоянное напряжение злило: я всякую минуту, находясь с ней рядом, боялся оказать свою лапотность. Такое состояние изматывало, бросало в какие-то крайности.

Лиза оказалась намного практичнее меня, она более свободно соображала в покупках. Только я зачастую делал все наоборот, вопреки ее советам. И отсылались в Калиновку, мягко говоря, странноватые покупки.

А Москва... Москва проходила где-то рядом, будто большое-большое радостное празднество, в котором не удалось участвовать. Я помнил о наказе калиновских мужиков и, наверное, нашел бы сам эту галерею. Но, как на грех, Лиза первой завела речь о Третьяковке, об Иване Грозном. Конечно же, я все сделал наоборот: сказал, что делать мне там нечего. К четвертному дяди Митрия добавил денег и купил себе футбольные бутсы. Хотелось удивить своих сверстников в Калиновке.

Зимние дни короткие, промчались скоро. Анна Михайловна и все та же Лиза провожали меня с Павелецкого. На вокзале я остро ощутил тоску по своей деревне, по снежным просторам. А поезд все медлил. Лиза несколько раз поправила воротник моего пальто, старалась заглянуть мне в глаза. Ее лицо было вроде бы в тревоге...

Наконец прозвучал прощальный гудок, и я поехал. В купе после прощаний, разлук пассажиры притихли, может, просто растерялись малость. В тишине один из пассажиров, глядя на меня, изрек, сопровождая слова благодушной улыбкой:

Ну, парень, и лапотный ты! Девчонка к тебе так льнула, тебя же в сторону косоротило...

Попутчики воспрянули, ожили. В мой адрес посыпались и добро-душные подковырки, и колкие «подтычки»... А мое сердце печально дрогнуло. То ли от безысходной «лапотности», то ли еще от чего.

5

На станции встретил дядька Митрий. Это не предвещало ничего хорошего: видно, родственники недовольны, коль никто из них не приехал.

Ну, здоров, здоров, москвич, - веселился дядька. - С возвращеньицем...

Его веселость меня не «заразила». Одолевало то ли равнодушие, то ли непонятная отчаянность.

А ехать было хорошо. Недавно мела пурга, теперь снега улеглись и жили под солнцем своей свежестью. Простор казался необъятным, воздух можно было потрогать наощупь. Лошадь предовольно пофыркивала заиндевелыми ноздрями, выпуская светлые облаки пара. Ни говорить, ни думать не хотелось. Но у дядьки другой настрой.

Чтой-то с тобой в столице подеялось? - спросил он, когда мы далеко выехали за пределы станции.

Ничего, - буркнул я.

Ага, ничего... Так тебе и поверили. С «ничего» не купил бы скрипучую одежку Леонтию-овчарнику. - И захохотал...

Дядя Леонтий заказывал рабочую «теплушку», удобную, не тяжелую, чтоб зимой ходить в ней колхозных овец убирать. Лиза приглядела такую с карбовым верхом, и я готов был согласиться. Когда же она рассудила: «Для деревни очень практично». - Я - кошки в дыбошки, мол, только для деревни гоже?.. И купил куртку дороже, с дерматиновым верхом.

Заявился в овчарню в твоей обновке Леонтий, овцы как шарахнулись, едва противоположные ворота не вынесли. Зоотехник тут же ультиматум Леонтию - меняй одежду, иначе овцы либо шерсть сронят, либо, и того хуже, перебесятся... Ждет тебя Леонтий. Ожидает. А еще дюжее тетка Глафира соскучилась.

Она-то чего? - озаботился я.

Как же, как же: за «кое-что» с кружавчиками. Баба стоящая, что ж будет выряжаться в такую страмоту.

Тетю Глашу, колхозную доярку, я особо-то не любил, тетя и тетя. Наверное, и она ко мне такие же чувства имела. И вот там, в Москве, мне вдруг захотелось «сломать» невидимую стенку между нами. Задумал порадовать тетю красивой вещью, ценной покупкой. Но, как на зло, ее заказ означался однообразно - несколькими парами «кое-что». Вот я и накупил тонких, изящных с кружевами.

Да-а, дождалась Глафирка, обещается теми самыми по тебе пройтись...

Подумаешь, они же легонькие, - отмахнулся я искусственной шуткой.

Она собиралась кирпич в них замотать. И закричишь ты как царь на картине. Небось, видал его?

Я честно признался во всем.

Ну, тогда слава Богу, - неожиданно заключил дядя Митрий. - Я уж думал, ты совсем накрепко в кривую сторону свихнулся. А эт ничего, пройдет, провихришься... Про царя нам отписала родственница Умника.

Конечно же, никто меня не бил, но обид было много. Родственники «дулись», в их мнении, в их оценке я здорово «понижел».

Но была и радость огромная, безудержная. Честно признаюсь, мне самому такой никогда не приходилось испытать. Я подарил свои футбольные бутсы одному из потомков бедного дяди Андрея. Ликование новоиспеченного футболиста затмило все обиды и мне даже стало казаться, что мои родственнички зря куксятся и что все я сделал как надо.

Назад