| |
Когда он был совсем маленьким, то часто слышал от любимой бабушки:
Алешик, - так называла старушка внука, - никогда не сажай под окном своего дома осину. Беспокойная очень. И ветра нет, а она шумит, шумит. Тревожное дерево.
Бабушка дожила до глубокой старости: уж и память у нее пропадать стала, и мысли проскальзывали бессвязные...
Однако, умирая, она резко изменила свое мнение про осину и завещала, чтоб на ее могиле посадили именно это дерево:
Тоскливая, тихая жизнь вечного сна надвигается. - Сильно печалилась старая. - Пусть хоть листья шумят над моим покоем...
Завещание отнесли к пробелам в памяти, к угасанию мысли, но выполнить - выполнили.
Осинка подле бабушкиной могилы вжилась крепко и быстро росла.
Рос и Алеша. Учился, еще учился. Заимел свою семью, построил свой дом. Он помнил наказ бабушки - не посадил возле нового дома тревожное, беспокойное дерево.
Алешик, Алексей Михайлович Варов, полюбил спокойную жизнь. Тут не надо понимать буквально, будто не терпел он суеты, громких разговоров... Тихость, спокойность его значилась в другом: не высовываться, не перечить высокому начальству, не влезать в дела спорные, а также поменьше слышать и не все видеть.
Ради собственного спокойствия он и ученость свою, специальность зоотехника, бросил. Рядовым колхозником проще: xлoпoт меньше и спросу не столько...
Так он и жил все последние годы, и жил хорошо. Дом - полная чаша, на работе уважение. В передовиках! Портрет его, если и снимали с Доски почета, то для того только, чтоб обновить. Казалось, да и верилось, так будет до скончания веки-вечных...
Но вдруг жизнь сделала пробуксовку: развелась с мужем единственная, умнейшая дочь Елена...
Ах, Ленок, Аленушка! Воротилась однажды из города в отцов дом, с трехлетним сыном Вовиком и твердо сказала:
Все, отец, приехала навсегда!
Пожиток с собой привезла негусто: два чемодана да мягкий узел с зимней одеждой. Родители знали, дочь жила богато. Муж ей достался добычливый, да и они, родители, не жались с копейкой, посылали когда надо и даже когда и не надо. А каждую осень отец, сам Алексей Михайлович, ездил в гости к молодым с тяжелой поклажей. Возил и мясца, и сальца, и маслица да и еще чего по мелочи.
Встретили Варовы дочь свою без вопроса насчет бедного имущества ее, не до того... Мать, Серафима Серафимовна - тишайшая жена Алексея Михайловича, несмело было заголосила, но плач ее был оборван в начале самом:
Будя, мать! Не наша дочь первая, не она и последняя. Пусть живет! И Вовика взрастим...
Говоря так, Алексей Михайлович не столько жену успокаивал, сколько самого себя утешал.
Он уже предвидел, да что там предвидел, ощущал нарушение в спокойном течении жизни, уже волновали все те неприятности, неудобства, непривычности, которые лягут теперь на его плечи из-за неудавшейся жизни семейной у дочери. И все это угнетало с еще большей силой из-за сознания того, что никак этого дела не поправить. Он знал свою дочь: коль разошлась, то навсегда. Игры в возвращение, в опомнивание не будет. Он не собирался расспрашивать о причине развода. С него вполне хватало ее твердого: «Все, отец»...
Но однажды Алена рассказала сама. Не торопясь, без эмоций поведала о своем семейном житве...
Не богат был тот рассказ: ни событий ярких, ни всплесков вроде бы, но каждый день той жизни виделся на «нервах». С переживаниями, точнее, как выразилась сама дочь, с совестью на часах. Муженек помешан на одном: достать, раздобыть, заиметь. Вертелся волчком, извивался ужом - и все у него было «нормалек». Это любимое словцо в лексиконе супруга, самое часто употребляемое. Квартира то походила на музей, со всякими бронзовыми бюстами, канделябрами, медалями, то превращалась в библиотеку, в книжное хранилище. Книги, разные по формату - от крохотулек до гигантов, с переплетами, пахнущими голенищами сапог; а то вдруг жилье, вернее сказать, стены его, превращались в церковный иконостас.
Иконы и в окладе, и без оного, «одни картинки», густо заселяли и простенки, и бока у шифоньерки, застили зеркала в серванте...
И все это: и книги, и музейная бронза, и светлые лики святых угодников через какое-то время превращалось в деньги: в пачки - почему-то всегда очень мятых - купюр.
- Нормалек! - Радовался в такие моменты муж. - Жить будем, не помрем.
А жить становилось все хуже и хуже. Елена не столько боялась этих денег, сколько брезговала ими. Они виделись ей замызганными, за-пачканными хоть и непонятно чем, но чем-то очень склизким и мерзким.
И себя одеть, и сынишку, да и на прокорм вполне хватало зарплаты ее учительской и родительских переводов. Муж был доволен таким положением дел. Одеваются, едят и денег не спрашивают. Он не был жмотом, но его мучили «идеи» разные. То ему хотелось заиметь сотню облигаций «золотого» займа. Но когда эта цель стала почти осуществимой, у него появилась идея - «Москвича» купить. А последнее, перед разрывом, о «Волге» возмечталось.
Алену идеи мужевы не «заражали», и, конечно же, равнодушие ее сильно раздражало супруга. Он открыто жаловался на непонимание... А не понимая, жить вместе трудно...
Родители Алену поняли. Соседи, односельчане расспросами не донимали, не подкалывали Алексея Михайловича, и вскоре все успокоилось. Место для дочери нашлось в школе. Правда, тут возникло некоторое неудобство. Школа была в райцентре, в четырех километрах от их, прирайцентровского сельца. Всякий раз приходилось уходить из дома на час раньше и, соответственно, приходить на час позже, чем другим преподавателям. Но у всякого неудобства, если постараться, можно найти и свой плюс. Таким плюсом для Алены, Елены Алексеевны, и стали именно эти два «лишних» часа. Она их называла дорожными. Утренний час - дорога в школу - позволяли ей отрешиться от домашних дел, отойти маленько от Вовика, которого и ранее любила до беспамятства, теперь же и вовсе приходилось любить за двоих: и за мать, и за отца. Ну и естественно, час обратной дороги отвевал школьные заботы.
По правде сказать, дорога была не яркой, без каких-то изысканностей, даже лесополосы и той не было. Зато какой простор! Если смотреть чуть вправо, мимо виднеющейся своей деревни - глазам сделается больно. Ровное, спокойное, бескрайнее поле... Она знала, что где-то в этой бескрайности пролегли пограничные, межколхозные проселки, где-нибудь в низине или возле речки ютились селения, людское жилье, но их не было видно. Она и не хотела их видеть, ее манила, завораживала именно безграничность.
Будучи в благодушном настроении, она даже мечтала о длинной, долгой дороге по этому бесконечному полю. Вот она идет, идет, идет... Однако вскоре от такого воображения возникло неудобство: как же она одна-то? А Вовик? Пробовала «идти» с Вовиком, не получалось. Маленький он, ножонки коротенькие, семенит, семенит... Жалко маленького - не в удовольствие ему путешествие такое. В конце концов успокаивала себя одной надеждой: вот сынка подрастет и тогда они пойдут. Ах, сколько разговоров будет у них! Ведь детишечки так любят полепетать - поговорить в длинной дороге...
О прабабушке, об осинке шумливой Алена наслышана с детства. И, помнится, в классе девятом-десятом в голове намысливалась какая-то романтическая история. Аленка, прихватив учебник, любила хаживать в такие вешние дни, посидеть на прабабушкину могилку... Конечно, ничего там не училось, а только хорошо и долго мечталось.
А года два назад, приехав в очередной отпуск, именно она, Аленка, приметила молоденький побег, отросточек от высохшей осины. Отец хотел срубить, выдернуть его, чтоб не захламлял место у могилы, но дочь заступилась за новорожденное деревце:
Пусть растет, - сказала она, - не все же на кладбище смерть да смерть: пусть будет и рождение.
Так и осталась юненькая осиночка. Тоненькая, хиленькая, она трепетно тянется к кроне матери-осины, но та высоко над ней шумит.
Эта трепетность, трогательный порыв к родительнице вызывал у Аленки разные чувства; смотря по настроению. Если настроение теплое, лирическое, то и мыслилось хорошо:
«Ах, какая умница, эта маленькая осиночка! Такая крохотулька, а с такой преданной настойчивостью, с таким пронзительным упорством льнет к матери».
Когда же по какой-то причине на душе было тоскливо, мрачно, думы были иные:
«Тянись не тянись осиночка, все равно не обняться, не достать тебе крепких, способных укрыть, защитить от невзгод, могучих материнских сучьев-рук... И Вовику моему никогда не познать, не поведать скупой отцовской ласки. Не ощутить упругости мущщинского объятия».
В такие моменты делалось еще грустнее, хотелось плакать, на глаза набегала сырость. Если на кладбище случались посетители, чаще всего ими были древние старушки, они одобрительно перешептывались:
Гля-ко, кричить! Какая душа желанная. О прабабке жалкует!..
Елене и самой начинало вериться, что печалится она и о той
далекой, никогда не виданной, мудрой прародительнице...
Зима пришла ранняя и навалилась дружно, с поспехом, точно боялась, что люди спохватятся, вспомнив о ее настоящих сроках, и турнут до поры до времени.
Теперь два дорожных часа стали менее привлекательны, хотя воз-вращаться в солнечный день по тихому искрящемуся снегу было загадочно. Все думалось о чем-то необыкновенном, чуть ли не о чуде.
Грезы о предполагаемом возвышенном вроде бы отдалили ее от жизни каждодневнотекущей. Она не очень пристально вглядывалась в события, в людей, существующих около, рядом. И, наверное, из- за этого, как-то вдруг, неожиданно открыла для себя то, что преподаватель физики, Володя Хоботовский, уделяет ей особое внимание.
Она не стала лукавить перед собой: пофыркивать мысленно, мол, подумаешь, эка невидаль. Володя еще с первых встреч в учительской запал в ее душу. Только тогда она подавила свою «симпатию» самоуничижением: де, нечего думать о новых принцах и рыцарях - ушло все такое прочее.
А теперь неожиданно вся эта уничижительность неприлично про-стенько, без всяких-яких рассыпалась, улетучилась. Взамен появилось некое горделивенькое - «а че, а еще ниче»... Потом возникло скромно-стеснительное: «а Вовик?..» И тут же «выскакивало» не столько отчаянное, сколько залихватское: «ну, и Вовик! Он имеет право на отца».
Конечно, такие мысли долго не «жили», мелькнули разок-другой, да и забылись. И появились нарушения в ее обычной, уже ставшей привычной жизни. В заведенную череду - дорога до школы, школа, дорога домой, дома - вклинились «давай сходим в кино?», «пройдемся маленько по райцентру?»... Это предложения Хоботовского. И она все реже и реже отказывалась от прогулок.
Приходя домой после подобных «нарушений», она смущалась, виноватилась перед Вовиком. Если родители отлучались по ее возвращении из дому, тогда она, в утешение сынишке, начинала ругать себя вслух.
- Ах, Вовик, мать у тебя совсем распутная, до такой высокой степени, что и про своего любимого сыночка забывает. Бяка у тебя мамуля...
Вовик смотрел широко открытыми глазенками и, ничегошеньки не понимая, мило улыбался.
Эта улыбка всегда ее трогала, навевала сентиментальность. В такие моменты Алена, прислонив голову сына к груди, могла сидеть часами, не думая ни о завтрашних занятиях в школе, не торопясь к проверке ученических тетрадок...
Она медленно - именно медленно - мечтала о своей будущей жизни. И все чаще, и все более основательно в эти мечты вживался Володя Хоботовский. И как-то раз она даже помечтала: «Будет у меня два Вовика!..» Однако тут же подавила мечту. И не потому, что она показалась несбыточной, просто Алена усовестила себя, мол, как можно поставить рядом Хоботовского с Вовиком.
В начале марта зима, вроде бы устав от своей морозной и пуржистой жестокости, маленько смягчилась. Появились первые сосульки, повеселели воробьи: суматошно наскакивали друг на друга, чирикали горласто. Видно, поверили птахи в весну. И Аленка вслед за ними поверила напропалую. «Ах, какие дни! - думала она. - Какие дни!»
И действительно, выпали чудесные, совершенно редкостные дни, какие не во всякую зиму случаются. Яркое, уже теплое солнце, чистое, свежей голубизны, небо. В него хотелось смотреть и смотреть и верилось, с таких небес уж больше не польется каленый, хрустящий холод.
А снега, немного размягченные первой оттепелью, терпко похру-стывали под ногами, уплотнились. След отпечатывался четко и строго, вмятины резко темнели на розоватой белизне.
«Бывает же такое чудо!» - не раз восклицала в душе Елена Алексеевна...
Но вскоре зима опомнилась и все взяла в свои «ежовые рукавицы». И солнце затуманилось, и небо поблекло, и подмерзший снег сделался неприятно скользким. Путь до школы и обратно стал труден. Она несколько раз уже скользила и падала. «Правда, ее аккуратное, ладное тело, не обремененное лишним весом, не страдало от падений. Легко падала, легко поднималась, но всякий раз было неловко. Не от самого падения, а от того - не видел ли кто. Вставая, она украдкой оглядывалась. В ее мысль накрепко засело убеждение: «Неприлично падать учительнице на глазах у людей. (Да, не дай, Бог, на глазах у родителей ее учеников)».
В подобном вопросе она была щепетильна. И очень переживала, если происходило что-то такое, которое заставляло ее вольно или невольно оказываться в неприглядном, неудобном свете.
Вообще-то, ее учительское дело шло не совсем гладко или, по крайней мере, не так как ей хотелось бы.
Класс достался, в основе своей, неплохой, но как во всякой школе, во всяком классе были, так называемые! «ое-е-ей». Трое-четверо из «ой-е-еев» очень портили кровь. Ей хотелось как-то «подтянуть» их, подравнять для «общей картины». Но у нее ничего не получалось. Особенно было худо с Андреем Салверстовым, сыном секретаря райкома. Парень вроде бы и умный, но учиться, как все, не желает. Может встать с контрольной и уйти, не сделав задания. Подобное происходило не только на ее уроках, но и у других преподавателей, и на других уроках даже чаще.
Елену Алексеевну сперва повергло в недоумение спокойное, если не равнодушное, отношение учителей к вызывающему поведению Салверстова. Ему выводили дежурную троечку...
Дальше - больше. Она стала возмущаться и поведением ученика, и особенно дежурной отметкой. С ней особо не вступали в полемику. Только однажды Ираида Львовна старая, седовласая математичка, с легкостью, с наигранностью попробовала «наставить на путь истинный».
Мивочка, - обратилась она, обняв Алену. У нее так презабавно произносилось «мивочка», что невольно вызывало улыбку, располагало к доброй беседе и Ирраида Львовна знала про то, и чаще, чем надо, вставляла словцо. Так вот: - Мивочка, - повторила она, - плетью обуха не прошибешь. Что ты не устраивай, как ты не тужься, с этим сынком райкомовским, тебе в его жизни следа не оставить. Так все и бесповоротно решено. Через несколько лет он будет в райкоме, а там и выше. Так что, мивочка, смотри, не надоедай ему, а то со временем он может и припомнить тебе...
Алену «мивочка» тоже расположила, но убедить не смогла. И за третью четверть по своему предмету вывела Салверстову «неуд».
Честно сказать, она ожидала большей бури. Но все тянулось обы- денно-скучно. Однажды отца вызвали в райком, она подумала, что «началось»...
Однако Алексей Михайлович вернулся домой в приподнятом на-строении, с гордостью. Оказывается, его за хорошую работу представляют к ордену. Секретарь райкома о жизни расспрашивал, хвалил. Под конец рассказа своего отец маленько покраснел.
Что там, дочка, в школе у тебя? - спросил мягким голосом. - Ты уверена в своем поступке?
А почему я должна быть уверенной? И в чем мой поступок? Я всего лишь делаю так, как положено в такой ситуации любому учителю... - Елена частила, волновалась. Отец же остался спокойным, ему не передалось ее волнение.
Нам ли определять то, что положено? - спросил, посмотрев на дочь долгим взглядом.
А кому же? - вопросом на вопрос ответила Аленка, голосом спавшим и притихшим.
Не нам! - отрубил отец, - подумай хорошенько, ты всегда была умненькой.
У Алены заныло сердце, заныло. Она чувствовала - тут и думать не о чем, но как-то против воли своей все думала и думала. И никуда ее дума не приводила. Сделалась невнимательной и иногда отвечала коллегам невпопад.
Однажды Хоботовский попробовал развеселить ее, вывести из «тупикового состояния».
Брось ты голову ломать. Нашла проблему, поставь троечку и все покатится...
Но как же, Володя?
Вот чудачка, «Мивочка» права: место в жизни для Андрея ни твои или чьи другие оценки определяют, а должность папаши. И у всех у них так же. Мы как-то с физруком на досуге, смеха ради, насчитали у секретаря обкома двадцать родственников на различных руководящих постах. Думаешь, все они такие умные, специалисты большие? Как бы не так: уж если не все, то половина наверняка бывшие двоечники.
Но, Володя, это же гадко!
Хоботовский с удивлением посмотрел на нее и разочарованно спросил: - С луны ты что ли свалилась?..
А потом, перед самыми каникулами, ее вызвал отец Андрея. Глянув на него, Алена было «оттаяла душой». Перед ней был добрый, со светлым, открытым взглядом мужчина. И манеры выказал он мягкие, обходительные: и сесть предложил, и бутылочку минеральной из холодильника достал и попить предложил, и заговорил без нажима на голос.
Елена Алексеевна, мы должны понять друг друга: все мы - люди.
И Алена приготовилась «понимать», все располагало к тому. Но
как потом все пошло...
Я вас, Елена Алексеевна, понимаю. Жизнь с жучком, с фарцовщиком... Ваш отец рассказал про вашего мужа...
Вот, оказывается, как секретарь «понимает»... А как должна «понимать» она в ответ?..
У Алены внутри закаменело, сжалось. Голове сделалось жарко. Ей показалось, будто по лбу из-под волос у нее потекли капельки пота. Она провела спешно рукой, лицо было совершенно сухим. В голове у нее случился какой-то сумбур: она не могла держать в стройности собственные мысли. Вилась странная карусель из нескольких слов: секретарских - «ваше, вашего, ваших» и еще, как бы тоже чьих-то - «отец, что ж ты, отец, зачем же так, отец?..»
Но, Елена Алексеевна, ваша неудачная жизнь не должна отражаться на жизни окружающих...
«Господи, за что же отец столкнул меня в такую грязь? За орден что ли?» - Наконец-то образовалась первая, хоть сколь-нибудь проясненная мысль.
Алена уж ничего не пыталась и не хотела понимать; ей не терпелось одного - как бы поскорее уйти отсюда.
Я уверен, Елена Алексеевна, ваше отношение к жизни после нашей сегодняшней встречи сделает крутой поворот. Главное, вам нужно осознать: ваше личное не должно пачкать наше.
Секретарь сделал особое ударение на слово «наше». Это было, конечно, оскорбительно, но верх взяла радость от окончания встречи. Можно выйти на улицу, глотнуть свежего воздуха.
Улица встретила метелью. Жестковатый снег резко ударил в раз-горяченное лицо. А она осталась довольной от такой неприветливости и нарочно подставлялась холодному снежному потоку. Ей ужасно хотелось немедленно поговорить с отцом и даже не поговорить, а задать ему несколько прямых вопросов... Ей никого не хотелось видеть, но как на грех, на пути Хоботовский. Кутаясь в воротник, он едва не прошел мимо. Она и рада была бы тому, но в последний момент он заметил.
О! - удивился, - вся нараспашку... Жарко что ль? Видать, поговорили с тобой в спокойствии чинном.
Она зачем-то рассказала о беседе, хотя распространяться большой охоты не испытывала. Хоботовский никакой трагедии не усмотрел и, может, по привычке, может, действительно по убеждению, повторил прежнее:
Брось ты голову ломать. Нашла проблему, поставь троечку и все покатится. - И моментально переключился на другое. - Ты в такую метель домой не ходи, заблудишься. Пойдем, у нас с мамой переночуешь. Я познакомлю вас.
Да нет, - стала отнекиваться. На душе у нее в этот момент было пусто. - Мне еще в школу нужно, - вроде бы спохватилась...
Приходи после школы... Или я заскочу за тобой?
Она не ответила. В школу заходить было не за чем. И средь узких райцентровских улочек сделалось тесно, душно. Хотелось огромного пространства, она заспешила на «свою дорогу», за околицу.
На просторе ветер был на много сильнее и снег гуще: здесь разыгралась самая настоящая метель. Дорогу, не очень езженную во многих местах, перемело, а там, где свежий снег сносило, обнажались подманные скользкие наледи. Алена бессчетно раз падала и однажды сильно ушибла колено. Но она почти ничего не замечала: ни сильной пурги, ни падений. Ей хотелось быстрее прийти домой и спросить: «Ну, что же ты, отец?» Ей казалось, что в этот простой вопрос, почти наивный, она вкладывает значение, равное, к примеру, вопросу - «как ты живешь, отец?» или «чем дышишь, о чем мыслишь?», ну, и так далее и тому подобное. И про Вовика ни разу не вспомнила...
Она торопилась, очень торопилась, почти бежала, не разбирая дороги. И давно уж ее потеряла. Все шагала, шагала, объятая обидными мыслями. Вдруг ей почудилось, будто кто-то далекий и невидимый крикнул: «Эй!» Она остановилась, как вкопанная, испуганно заозиралась кругом, но, кроме снега, метящегося понизу, летящего по воздуху, ничего не было видно. Она крикнула, как ей показалось, изо всех сил: «Эй!» Однако голос, на удивление слабенький, погас рядом, отлетев всего на несколько шагов.
Вовик! - с ужасом прошептала она, - Вовик, как же ты без меня?
Она заметалась в отчаянии, пробовала хоть как-то, хоть чем-то воскресить приметы «своей дороги». Но в воображении стелилось ровное, безо всяких отметин, пространство.
Тогда она стала плакать и думать о Вовике. Мысленно прижимала его к себе, говорила с ним шепотом. И вдруг она начала ощущать его тельце: сперва еле теплое, потом все горячее и совсем горячее...
Нашли ее на другое утро в двух километрах в стороне от села, закоченевшую на коленях, в позе молящейся.
Схоронили подле молоденькой осиночки, так распорядился Алексей Михайлович.
После смерти дочери он резко поседел, посмурнел лицом, стал почти немым: слова из него выходили тяжело, со скрипом. Он почти ни на шаг не отпускал от себя внука. А Вовик, еще не умея понять происшедшего, частенько спрашивал:
А где мама моя?
Когда от этих вопросов становилось невтерпеж и на дворе была сносная погода, дед шел с внуком на кладбище. Но что мог объяснить несмышленому Вовику аккуратненький холмик? Да, наверное, и не для разъяснения приходил сюда Варов; просто здесь, в тишине и пустынности, возможно было хоть чуть-чуть, хоть на одну слезинку облегчить собственную душу...
Пришла весна. Земля отогрелась от зимней стужи, погнала на свет божий обильную зелень. И однажды на маленькой осиночке проклюнулись нежные листочки. Вовик потрогал их маленько, пригнул веточку к лицу, потянул носом и неожиданно изрек:
Мама! Моя мама!
Варов вздрогнул и сильно телом ослаб, а дух его - крепость духа - давно покачнулась. Он сделался совершенно бессильным перед открытой, непосредственной фантазией ребенка. Уж что и сообразил чуть спустя Алексей Михайлович, так это утащить Вовика с кладбища. Авось, заиграется, забудется. Но внук почти каждодневно, начиная с утра, канючил: «Хочу к маме». И когда дед приводил его на погост, мальчик враз приникал к осиночке.
И однажды Варов решился: выкопали они с Вовиком деревце, принесли к дому и стали сажать под окном.
В селе было тихо, как-то молитвенно. Людей не видно, все на торжестве, в клубе. Там хороших людей славили, награждали...
Когда осиночку на новом месте присыпали землицей мягкой да полили водой дождевой, что копилась в железной бочке под стоком, из проулка вывернулся дядька Меркиян - всклокоченный, спешащий. Он удивился Варову:
Чавой-то дома-то? Орден и тебе, как я слышал, положен, шел бы, а то, чего доброго, затеряют...
Отказался я от него.
Ну да? - Меркиян вроде бы ошалел. Молча водил глазами то на Алексея Михайловича, то на внука его, то на тоненький сажанец. И не знал, что сказать и как дальше поступить. Наконец определился совсем по-удивительному:
Посадил, значит?
Посадил, - ответил тихо Варов.
Потрогал своими жесткими пальцами белесый чубчик внука и еле слышно, почти одними губами, добавил - пусть шумит...
Назад
|
