Жариков, А. Д. Беспризывники [Текст] : повести / А. Д. Жариков. – Ижевск: Удмуртия, 1976. – 60 с.]

ИГРАЙ, БАЯН

I. ДАВАЙТЕ ПОЗНАКОМИМСЯ

КИМ

Теперь редко встретишь имя Ким. А в двадцатые годы, когда я родился, оно было модным. КИМ — Коммунистический Интернационал Молодёжи.

В полку редко кто звал меня по фамилии. Нравилось, что ли, моё имя людям. И Витя Иванов звал меня Кимом.

Но сначала я познакомился не с Витей, о котором хочу рассказать, а с его отцом и военным фельдшером Ревмирой.

Восьмого сентября немецкие войска особенно злобствовали. Наступали весь день до поздней ночи. На Ленинград в тот день тучей шли самолёты.

Перед рассветом, когда бой немного затих, я задремал, сидя в неглубоком сыром окопе. Сквозь сон я услышал шорох. Открыл глаза и удивился: из-за кустов, казавшихся в утренних сумерках чёрными, неторопливо и осторожно вышла белая лошадь.

-Не стреляйте, товарищи, мы свои,— сказала она человеческим голосом.— Не стреляйте!

Я тряхнул головой, протёр глаза кулаками, улыбнулся: что только не приснится. Но лошадь не исчезла. Рука потянулась за пистолетом. Рядовой Иванов спросонья щёлкнул затвором карабина, хотел стрелять, но я остановил его. А наш красноармеец Демичев, самый пожилой человек из всего взвода разведки, связист, втянул голову в плечи и перекрестился.

-Свои, не бойтесь,— опять сказала лошадь, но уже другим, не хрипловатым голосом. При этом она неуклюже повернулась к нам задом и подошла к окопам, держа, как дворняга, хвост кверху...

-А ну, стоять на месте! — крикнул Иванов.— Бросай оружие!

«Лошадь» стала медленно ложиться на бок. Потом превратилась в бесформенную шкуру, и мы увидели бородатого деда, босого мальчишку лет пятнадцати и раненную в ногу девушку. Она лежала возле шкуры лошади и испуганно смотрела на меня большими глазами.

-Кто такие и куда пробираетесь?

-Кто мы, вы сами видите. Люди! — осмелев, дерзко ответила девушка.— А ты, черноглазый, опусти карабин! Своих не узнаёте? Ну, чего целишься?

Иванов чертыхнулся, поставил карабин на предохранитель.

-Фу, черти! На маскарад идете, что ли?

Откуда-то из-за тёмного елового леса опять ударила немецкая артиллерия, и над нами со страшным воем пронеслись снаряды. Земля вздрогнула, позади окопов один за другим раздались взрывы. Мы юркнули в окоп, прижались к земле.

На каску, за ворот посыпался песок. Я думал, что к нам в окоп спускаются наши «гости», но когда обстрел закончился и мы все встали, то увидели только лошадиную шкуру. Людей, которые назвались «своими», уже не было...

«Проморгали лазутчиков»,— решили мы.

Через час послышался телефонный зуммер. Демичев, прижимая трубку к уху, переспросил:

-А кто его требует? Даю. Вас, товарищ лейтенант.

Звонил сам командир полка.

-Ты что же, Громов, своих не узнал, не помог добраться до- штаба. Эх ты! Парень... Ревмиру не узнал.

Меня словно кипятком ошпарило. Это же была радистка из штабной батареи Ревмира Блохина!

-Доложи, откуда бьёт вражеская батарея! — приказал командир.

Я сообщил координаты. Через несколько секунд наш дивизион обрушил огневую мощь на фашистские орудия. Снаряды прошуршали над нами, полосуя утренний воздух, и разорвались там, откуда слышались выстрелы немецких пушек. Демичев ворчал, но отрывая телефонной трубки от уха:

-Придумали тоже в шкуру залезть. Глупые они, что ли? Хорошо, что не нарвались на фашистов. Иначе — кхык и нету! Я три войны прошёл, эти штучки-дрючки знаю. Они только из куста высунулись, а я уже заметил человечьи ноги.

Уже рассеялся утренний мрак, восток порозовел, и были отчётливо видны невысокие желтеющие кусты; поднялся туман над сырым лугом, заросшим сочной высокой травой, а дальше тёмно-зелёной стеной встал еловый лес. Где-то совсем рядом проснулись пулёметы, за кустами стали стрелять пушки и миномёты, подтянутые противником за ночь. Ни немцы, пи мы не наступали, но злая перестрелка не умолкала.

К вечеру бой затих. В нашем окопе пахло болотной гнилыо и пороховой гарью. Все мы чертовски устали и проголодались. Наконец, к нам подполз молоденький красноармеец и, бросив пачку разных газет, сказал:

-Скоро принесут обед... Ждите.

-Пусть захватят и завтрак, и ужин заодно,— крикнул ему вслед связист Демичев.

Уже стемнело, а ужина не приносили. Иванов отправился к пехотинцам раздобыть хоть что-нибудь поесть.

Иванов невысок, коренаст и чем-то напоминает медведя. Ходит он, не пригибаясь к земле, даже если свистят пули. «Шальная пуля дура,— говорит оп,— чего её бояться. Ей что в дерево впиться, что в человека. Но деревьев много, а я один». Он значительно старше меня. Мне только двадцать, а у Иванова семья в Ленинграде осталась, сын Витя уже третий класс закончил.

Вскоре он возвратился с двумя котелками каши.

-Эх, братцы, что в Ленинграде творится...

Пока Иванов рассказывал о первом большом налёте на Ленинград и о пожарах, вызванных бомбёжкой, мы с Демичевым, достав из голенища ложки, набросились па кашу. Каша припахивала дымком. Иванов сидел на дне сырого окопа, покачивал головой и сокрушался:

-Кто же мог предположить? Ай, как это всё получилось. Неужели у него такая сила?

Немцы рвались вперёд, стремились окружить, уничтожить нас, по наши войска то тут, то там наносили удары, пытаясь отбросить гитлеровцев. Ленинградец Иванов требовал:

-Дайте мне трактор, подтяну пушку к фашистам поближе и прямой наводкой...

Я понимал солдата. У него в Ленинграде жена и сын. Но разве пробиться с одной пушкой, если целая 54-я армия пыталась разорвать железное кольцо и ничего не могла сделать?

...Ночыо было сравнительно тихо, но едва забрезжил рассвет, у меня над ухом кто-то закричал:

-Товарищ лейтенант! Немцы наступают!

Я вскочил, высунулся из окопа, взял из рук Иванова бинокль и тут же передал командиру батареи:

Из рощи «Огуречной» вышли тапки!

-Шуруй! — ответил комбат.

Все рубежи были уже нами пристреляны, поэтому не прошло и минуты, как батарея открыла огонь. Снаряды ложились точно. Два танка остановились, задымили. Фашисты взяли под обстрел пехоту и наш наблюдательный пункт. Мины разрывались очень близко, и дым мешал мне корректировать огонь.

Неожиданно один танк вынырнул из густого дыма и стал приближаться к нам. Вот уже поблескивают гусеницы, заметна смотровая щель водителя. Иванов связал три гранаты кабелем. Когда танк подошёл поближе и выстрелил, я понял: он не видит нашего окопа и ведёт огонь по цели, которая позади.

И тут Иванов швырнул гранаты прямо под гусеницу. Я отчетливо видел, как блеснуло пламя, потом танк вздрогнул и остановился. Мне показалось, что земля под моими ногами треснула и я упал в огненную расщелину...

...Из госпиталя я часто писал друзьям. Ребята не оставались в долгу. Я мечтал поскорее возвратиться в полк, но лечение затянулось. Только под Новый год меня выписали и дали направление в отдел кадров армии. На всю жизнь врезался в память высокий благообразный майор с бесцветными глазами.

-Слух понижен, остаточные явления контузии, осколок в кости. Нет, на фронт не можем вас, голубок! Только в тыл: обучать резервы, — сказал он монотонным голосом.

-Пойду только в свой полк,— отрезал я.— Только в артиллерию.

-Станьте но команде «смирно»!— закричал кадровик.

Разговор закончился у командующего артиллерией армии. Он лично написал письмо моему командиру полка. Меня назначили начальником артвооружения полка. В то время эта должность называлась «начбоепит».

Новая должность была трудная и беспокойная, нужно было постоянно следить, чтобы все пушки находились в исправности, чтобы во всех батареях были в достатке боеприпасы, чтобы полк имел все необходимые артиллерийские приборы.

...Возвратившись в полк, я узнал, что Иванов переведён наводчиком орудия.

Однажды я встретился с ним на огневой позиции.

-Как живём, Иванов?

-Очень плохо,— ответил наводчик.— Голодает Ленинград, умирают люди. Собрал немного сухарей, да переправить сынишке не удаётся. Умирает мальчишка. Вот письмо прислал...

Чем я мог утешить отца? Пообещал: если удастся, побывать в Ленинграде, передать посылку.

И вдруг случай подвернулся. Однажды после боя меня вызвали в штаб.

-Когда же будет исправлено орудие? — спросил командир полка.— Сейчас каждая пушка нужна, как воздух. Понимаете?

-Кронштейн сварить надо, а это возможно только на заводе.

-Поезжайте в Ленинград, там сварите деталь, а на обратном пути заберёте сына сержанта Иванова. В помощь вам выделяю военного фельдшера Блохину.

РЕВМИРА

Я, как и мой однополчанин Ким Громов, родилась в 1921 году. Воспитывалась в детском доме. Там и назвали меня Ревмирой, а полностыо — революция мира. Странно? Но тогда такие имена были распространены.

В артиллерийский полк я попала сразу же после окончания фельдшерской школы. Меня назначили военным фельдшером в санитарную часть.

Пока наш полк формировался и обучался, находясь больше месяца в резерве, единственным больным, который обратился ко мне за помощью, оказался сам командир полка.

-Голова разламывается, дайте таблетку,— попросил он однажды утром.

-Давайте температуру измерим,— сказала я, как и положено в этом случае.

-Какая там температура,— возразил командир.— Всю ночь напролёт занимался с радистами, вот и болит голова. Понимаете, дали радиостанцию, а специалистов в полку нет.

-Товарищ майор,— взмолилась я,— возьмите меня. Я знаю радиодело. Изучала в кружке Осоавиахима . Хорошо знаю... Очень даже.

Проверил майор мои знания и был приятно удивлён. Так я и рассталась с санитарной профессией, не перевязав ни одной раны. Приказ был написан в этот же день. И я начала помогать майору обучать радистов.

Недолго пришлось заниматься. Через несколько дней наш полк двинулся к фронту. Шли своим ходом ночыо. Где-то далеко вспыхивали красноватые молнии зарева пожаров, мерцали осветительные ракеты. Потом стал слышен гром орудий.

Наконец наша колонна остановилась Какой-то лейтенант побежал выяснять, что случилось, почему стоим? Минут через пять дверь кабины открыл всё тот же лейтенант и приказал водителю:

-Проедешь двести метров и влево. А там по лесной дороге!

Машину трясло так, что казалось будто мы не едем, а прыгаем на одном мосте. Остановились в лесу.

Утром, только я проснулась, приходит красноармеец.

-Вы радистка? Вас командир полка требует. Радиостанцию возьмите.

...Майор долго молча смотрел на меня.

-Ну, курносая, добивалась, просилась в радистки, вот и выпало тебе идти в тыл врага.

-Готова на любое задание.

-Вот и отлично. Пойдёте с группой разведчиков. Задача: передавать координаты расположения войск противника.

-А смогу я найти эти «координаты расположения»?

-Ваше дело передавать. А что передавать — позаботятся ребята.

В то время проникнуть в тыл врага труда не составляло. Сплошного фронта ещё не было. Гитлеровцы держались поближе к дорогам. Днём мы пробрались по заросшим болотам и к вечеру нашли в стороне от шоссе указанный нам район — дом лесника.

Старший нашей группы, длинный молчаливый сержант, приказал одному разведчику и мне остаться у лесника, а сам с двумя разведчиками и другим радистом пошёл через болото, чтобы взять под контроль железную дорогу.

Вокруг тишина. Фронт где-то там, далеко, откуда мы пришли.

Ночью забрались на чердак и спрятались в ворохе берёзовых веников, так что сам хозяин дома не нашёл бы нас. Я настроила радиостанцию, передала в штаб, что устроились хорошо, как раз в заданном районе.

На рассвете на дороге показалась колонна немецких автомашин. Тут я впервые увидела немцев. В зелёных мундирах, в чёрных касках, почти все долговязые.

Разведчик, его звали Федя, называл мне какие-то цифры. Я передавала их в штаб. И что тут началось, рассказать трудно! Снаряды рвались прямо у дороги. А, когда Федя внёс поправку, и я её тоже передала в штаб, снаряды стали попадать прямо в автомашины, п они загорались, а немцы заметались по лугу, как перепуганные зайцы.

Федя дал мне бинокль, и я увидела много убитых фашистов. Немцы хотели объехать то место, куда со свистом прилетали снаряд за снарядом, а Федя снова передал по радио поправку: «Правее ноль ноль два», и земля снова вздыбилась перед фашистами. Я была поражена тем, что видела. «Ну,— думала,— дадим мы фашистам по шее». Всё мне казалось необычайно простым и лёгким.

И вдруг с опушки леса ударило немецкое орудие. Снаряд разорвался над нами. В углу крыши образовалось отверстие. Запахло гарыо. Ещё взрыв, и чердак окутался огнём. Дышать стало нечем.

-Федя! Федя! — кричу я разведчику, но он уткнулся в разбитую осколком снаряда радиостанцию, словно что-то хочет передать своим, а из головы — кровь... Я страшно перепугалась. Весь дом лесника уже пылал огнём. Я спустилась с чердака и переползла в огород, в заросшую крапивой яму. Лежу и не дышу. Сгоряча и не заметила, что ранена в ногу. Слышала, как по огороду ходили немцы, разговаривали, стреляли по крапиве из автомата.

В яме я перевязала своей кофтой раненую ногу, дождалась сумерек. Ночыо попробовала подняться, но не смогла. Очень болела нога. Осколок пробил мышцу ниже колена насквозь. Хотелось пить. Мучила мысль: «Неужели умру в этой яме?» И вдруг слышу голос, наш русский голос:

-Жива?

Человек спустился в яму. Это был пожилой мужчина, как я догадалась,— лесник. Он принёс воду и хлеб. Два дня я лежала на соломе. Потом, тоже ночью, снова появился лесник.

—Пробираться к своим надо, дочка. В империалистическую войну я с другом в шкуре лошади ушёл из плена. Попытаемся и на этот раз. Человека они пристукнут, а лошадь, может, не тронут... Внука с собой возьму.

Лесник оказался прав. Ночыо мы прошли мимо часовых, пересекли дорогу, нас кто-то осветил фонариком, но не остановил. А под утро пробрались к своим.

...После выздоровления я возвратилась в свой полк. Стала фельдшером в полковом медицинском пункте.

В марте 1942 года вызывают меня в штаб. «Не в разведку ли?» — подумала я.

-Поедете в Ленинград! — сказал командир.

-В Ленипград? — удивилась я.

-Да,— твёрдо сказал командир полка.— Задание есть важное. Начбоепит Громов едет на завод ремонтировать деталь от пушки, а вы привезёте в полк Витю — сына наводчика Иванова. Задание попятно?

-Есть! — ответила я.

Это было для меня большой неожиданностью. Я ещё никогда пе была в Ленинграде. Попрощавшись с командиром и комиссаром, мы выехали в тот же день па полуторке в осаждённый Ленинград, о мужестве которого уже в то время говорил весь мир.

В моторе что-то не ладилось, и шофёр Филимонов, конопатый верзила, едва помещавшийся в кабине, долго заводил свою машину. Ему помогал капитан. Наконец мотор зачихал, потом заурчал. Мы с Кимом залезли в фанерную будку, установленную в кузове. Там была маленькая железная печурка и запас дров. Поехали. Где-то па контрольном пункте у нас тщательно проверили документы и посадили регулировщиков, потом мы выехали на шоссе — и снова проверка.

Погода внезапно ухудшилась, подул сильный ветер, поднялась снежная буря. Я думала: «Какой он, этот Витя, жив ли?» В то страшное для Ленинграда время каждый день умирали от голода тысячи людей.

Едва мы высадили регулировщиков, как недалеко от машины раздался взрыв, и взметнулся чёрный столб дыма. Ещё и ещё.

-Давай! Жми! — кричал капитан. И Филимонов «жал».

Наша полуторка неслась, как птица. Идущий впереди грузовик вдруг затормозил, и из кабины выскочил офицер.

-Бинт есть? — подбежал он к нам.— Водитель ранен...

Хорошо, что я захватила с собой санитарную сумку.

Наконец и Ленинград. Таким я и представляла его. Занесённый снегом, суровый. Закопчённые сугробы. Медленно бредут по улицам люди, стоят трамваи с разбитыми стёклами...

Санитарные машины подбирали мёртвых. Подростки расчищали заваленные после бомбёжки улицы. Две девочки вели куда-то старика. Мальчишки с повязками на рукавах разносили по квартирам пайки и воду. В городе был строгий военный порядок.

Сначала мы поехали на завод. Там быстро сварили кронштейн. У станков стояли женщины и подростки. Лица бледные, но люди находили в себе силы работать.

Потом мы разыскали дом, где. жил Витя Иванов. Постучали. Долго никто не открывал. Вдруг слышим: «Кто там?» Дверь открыл маленький, чернявый мальчик, укутанный в одеяло. Девочка, пытавшаяся, видимо, помочь ему, была так слаба, что не могла забраться обратно на кровать.

Увидев нас, мальчик встрепенулся, тёмные глазёнки его засияли, на лице появилась слабая тень улыбки. Тихим и хриплым голосом он заговорил:

-Мы так ждали, мы так ждали... А это Валя. Соседка.

Первым делом мы уложили ребят в постель, дали им подслащённой воды и по кусочку хлеба с маслом.

Потом принесли дров, затопили печку, согрели чай и сварили из концентрата кашу. Комната наполнилась паром. С потолка падали капли.

Когда накормили ребят, пришла Витина мать. Маленькая, истощённая и такая же, как мальчик, темноглазая. Ноги её словно надломились, и она присела на край Витиной койки. По щекам побежали слёзы.

-А мы за Витей,— сказал капитап.— Мы от товарища Иванова, вашего мужа.

Я не разобрала, что ответила женщина, а Витя слабо улыбнулся, попытался встать с койки, но не смог. Он переводил взгляд с капитана на мать, ждал, что она скажет. А она молчала. Лишь роняла со впалых щёк слёзы на колени и руками теребила давно нестриженные волосы сына. Я понимала, как тяжело ей расставаться. Нелегко было и мальчику оставить мать в голодном городе.

-Если уж так, то что ж.— Она вытерла концом шали слёзы и спросила:— Ну, как там наш отец?

Капитан много рассказывал об Иванове-старшем, а я тем временем сварила ещё кастрюлю каши. Когда мы передавали Витиной маме сухари, крупу, консервы, масло, она засуетилась, тут же взяла несколько сухарей и кусочек масла:

-Отнесу соседке. Если не умерла ещё...

Потом мы укутали Витю в два одеяла, и я отнесла его в машину. Мальчик был лёгкий, как пушинка.

Под вечер мы выехали в свой полк.

ВИТЯ

Прошло уже много лет, но я не могу забыть тех страшных блокадных дней.

Утром 8 сентября 1941 года вместе с ребятами нашего двора я дежурил на крыше дома. Задача не из лёгких. Наблюдали, откуда лазутчики сигнализируют немецким самолётам, указывая важные объекты для бомбёжки. Обнаружив шпиона, немедленно сообщали патрулю. А если на крышу падала зажигательная бомба, сбрасывали её и гасили.

В полдень я спустился пообедать и увидел, что кошка Машка открыла лапой клетку и сожрала моих любимых белых мышей. Я застал её на месте преступления. Она забралась под книжный шкаф и торопливо расправлялась с последней мышкой. Я остолбенел. Сожрать белых мышей, которых я дрессировал! Боб — чёрный терьер, отлично понимая, что Машка сотворила большое зло, сердито лаял на кошку. Разозлился на кошку и я не меньше Боба. Взял её за ухо и давай тыкать в пустую клетку.

-Не стыдно, не стыдно, гадкая! Ты не кошка, а настоящий фашист.

Тут Боб, заскулив, подошёл к пустой миске у порога. Даже тому, кто совершенно не понимает собачьего языка, было бы понятно: «Ушёл, мол, с самого утра дежурить па крышу, взял с собой кусочек хлеба, а нам не оставил ничего. Машка съела мышей потому, что была голодная. А кого мне сожрать? Кошками я не питаюсь. Чем лупить кошку за глупых мышей, лучше покорми меня поскорее, или я буду лаять...»

Я налил в миску супа, дал Бобу. Хотел сам пообедать, по дверь распахнулась, и вбежал взволнованный Пискун.

Пискуном прозвали Женьку Стрельцова за то, что он часто плакал. Губы подожмёт, лицо, как помидор, слёзы в два ручья и тоненьким голосом: и... и... и... как игрушечная пищалка. А его старшего брата Генку звали Попрыгун. Не знаю, почему дали ему это прозвище.

-Айда па крышу! — крикнул он.

Во дворе нас обогнал Генка Попрыгуп. Длинный, худой и, как Пискун, белобрысый. Он был в военной форме с кобурой на ремне, голова забинтована. Его взяли в какую-то команду противовоздушной обороны, хотя он был только года па три старше меня. Попрыгул ворвался в подъезд соседнего дома и помчался по лестнице. Мы за ним. Выше, выше, задыхаемся, но не отстаём.

-Щипцы где? — крикнул он, опуская на подбородок блестящий ремешок военной фуражки.

-Клещи там! Возле трубы!

Большими железными щипцами мы уже раньше стаскивали с крыши зажигательные бомбы. Без них зажигалку, фыркающую огнём, спихнуть невозможно.

Солнце садилось в пылающее вечернее небо. Крыши казались позолоченными, над головой ни единого облачка. Плавали серебристые паутинкн. Листья переливались яркими красками ленинградской осени, было тепло. Только люди не замечали этой красоты. Сердца ленинградцев были полны гнева к лютому врагу. Все думали и говорили только о войне.

Сначала мы услышали приближающийся зловещий гул. Будто провода гудят: у-у-у, у-у-у — доносилось волнами. А потом...

-Смотри! — крикнул Пискун, указывая на заходящее солнце.

По небу плыла целая армада самолётов. Где-то далеко и часто стреляли зенитки: тах-тах! тах-тах-тах!..

Потом гул самолётов стал сливаться с громом множества зениток, н казалось, что не по воздуху, а по земле движется на Ленинград огромное чудовище, издавая страшное рычание. Такого налёта на город ещё но было. Потом мы узнали, что враг сбросил в тот день более шести тысяч зажигательных бомб.

От грохота зениток и гула самолётов дребезжала железная крыша. Люди, не успевшие укрыться в убежищах, бежали по улице, автомашины останавливались. Слышались душераздирающий вой сирены и команды громкоговорителей: «Воздушная тревога! Всем в убежище!»

Мы уже много раз сбрасывали с крыши и с чердака зажигалки, но ещё никогда не испытывали такого страха. Казалось, что в наш дом и тем более в нас самих никогда не попадёт бомба. Я даже думал, что фашисты бомбят только военные объекты и случайно попадают в жилые дома. Но я ошибался. Гитлеровцы не щадили ни взрослых, ни детей, ни памятники старины. В тот вечер даже Генка Попрыгун, хотя и был в военном обмундировании, тоже не на шутку перепугался. Особенно жутко стало, когда вой сирен и грохот зениток заглушили разрывы бомб: кхак! кхак! И началось... Такой стоял гром и треск, что не передать словами. Сквозь шум и грохот доносились женские вопли и плач детей...

Гул самолётов и зениток постепенно затих, а к небу потянулись густые клубы дыма. Пламя пожаров на складах озаряло крыши домов, лизало огромными красными языками розовое небо.

-Рванём туда? — предложил я.

-Не пойду. Пост не могу покинуть.

-Уже не бомбят,— крикнул я и побежал, гремя по крыше отцовскими ботинками с железными подковками, которые надевал для дежурства.

Задев за клещи ногой, я упал и покатился к водосточной трубе. Если бы не зацепился брюками за рваную жесть, то быть бы мне на мостовой или на железной изгороди.

Вместе с Пискуном мы помчались к горящим складам. Машин, пожарников, бойцов, ребятишек — не счесть. Нас не подпускали близко, но и на большом расстоянии от гигантского костра было жарко.

Вдруг послышалась частая и непрерывная стрельба.

-Летят! — крикнул кто-то.— Опять летят!

-А ну, марш отсюда! — Кто-то толкнул меня в спину.— В укрытие!

Обгоняя друг друга, мы побежали ближайшим путём домой. Но было уже поздно. Раздались оглушительные взрывы. На этот раз немцы сбрасывали крупные фугасные бомбы.

У нас на глазах огромный дом, на крыше которого разместились зенитчики, вдруг окутался сероватым дымом и стал разваливаться. Нас обдало тёплой взрывной волной. А мы всё бежали и бежали.

-Сбили! — вдруг закричал Пискун, и я впервые увидал, как, оставляя сзади чёрный хвост, падал фашистский самолёт. Так ему и надо!

Едва влетели во двор, как я услышал тревожный крик матери:

-Витя! Где тебя носит, негодный?!

Она потащила меня в убежище, где мы просидели до поздней ночи. А утром снова в убежище...

Пришла холодная осень. Наступил голод. Это страшнее ожесточённого обстрела. Не было большего счастья, как съесть чёрную лепешку из картофельных очисток. Но и очистки скоро кончились. А сколько мы понапрасну выбрасывали их до войны!

Однажды исчезла кошка Машка. На второй день потерялся Боб. Лошадиную кость сомнительной свежести, которую выменяла мама для нашего Боба, мы сварили и бульон съели сами. Потом жарили капусту на касторке, ели суп, сваренный из кожаных стелек, студень из столярного клея и пили отвар из кленовых веток.

Света в доме не было, воду брали из реки, обогревались железной печуркой. Дрова пилили на кухне. Сил было мало, и мы пилили одну чурку час, а может, и больше.

Однажды я пошёл в магазин, чтобы получить хлеб, и увидел за углом дома толпу людей.

-Не ходи, мальчик! — остановил меня какой-то дяденька.— Под магазин упала бомба и не разорвалась. Сейчас её обезвредят.

Люди терпеливо ждали, когда кто-то вывинтит взрыватель. И вдруг, к моему удивлению, из ямы вылез Попрыгун. В руках он держал молоток и что-то похожее на стакан.

— Готово! — крикнул он.

Раздались возгласы одобрения. Все благодарили смельчака. Как я завидовал в то время Генке! А он прошёл мимо, кивнул мне и исчез за углом.

Ещё много бомб обезвредил Гена. Но одна оказалась последней для него. Едва начали рыть яму, как она взорвалась. Погиб наш Попрыгун вместе с тремя девушками из отряда ПВО.

Обстрелы и бомбёжки были ежедневно. Немцы решили превратить Ленинград в груду камней, уничтожить всех жителей города. Однажды и мы с мамой попали под сильный артналёт. Мы шли в магазин. Внезапно начался обстрел. А когда кончился, магазин уже закрыли. В тот день мы так ничего и не ели.

На следующий день, в метель, мама послала меня в булочную, что у моста. Я получил мизерную суточную норму хлеба и пошёл домой. Опять начался обстрел. Я забежал в подъезд и там столкнулся с длинным парнем. Он тигром бросился па меня и стал отнимать сумку. Я завизжал. Мой крик услышал какой-то военный, прогнав парня, он проводил меня до дома.

В тот же день я видел, как ремесленники на саночках везли умерших людей, завёрнутых в простыни. Везли на кладбище, а в Канонерском переулке, недалеко от нашего дома, выбившись из сил, оставили трупы и ушли...

Вот тогда я и подумал: «Скоро и меня отвезут...»

Мама моя — необыкновенный человек. Когда в доме не было ни крошки хлеба, ни единой крупинки и казалось, что мы обречены на голодную смерть, она где-то выменивала одежду на сухари, горсть крупы или щепотку сахара. Но зимой после Нового года наступили чёрные дни: мама потеряла продуктовые карточки. Горе умножалось тем, что по карточкам в связи с открытием дороги по льду Ладоги прибавили немного хлеба и крупы. Мы ещё ни разу не успели получить этот увеличенный паёк. Мама сначала скры-вала от меня, все ходила, вздыхала, потом стала плакать тайком. А на третий день, когда мы совсем обессилели и не могли даже за водой сходить, она сказала:

-Витя, я потеряла карточки...

Велико было наше горе, но я не плакал.

Утром мама всё же ушла на завод, где работала жестянщицей, и я до вечера был один. С койки я уже не вставал: не было сил. Лежал, уставившись в потолок, и жевал простыню. Впервые в то время мне захотелось умереть.

Вечером возвратилась мама. Сунула мне в рот какой-то серый комочек из муки, который я проглотил, словно птенец.

-Нашла? — спросил я.

Мама прилегла на койку, не раздеваясь, и долго лежала молча.

-Хлеба! — крикнул я.— Дай хлеба!

Железная бочка, стоявшая в углу, где когда-то был запас воды, повторила металлическим басом: «Хлеба!»

Мне показалось, что я падаю в глубокую чёрную яму. Падаю так долго, что даже засыпаю. И во сне вижу: включили электричество, в комнате стало светло, в батареях булькает горячая вода и мне жарко. Пахнет чем-то очень вкусным. «Вероятно, мама выменяла мой баян на хлеб»,— догадываюсь я во сне... Всё, как прежде. Словно войны не было. В нашей единственной комнате так же стоит книжный шкаф с моими любимыми книжками, стол накрыт ска-тертью и на столе ваза с пряниками. На полу нежится лохматый Боб, а рядом дремлет Машка. Белые мыши вылезли из клеток и забавляются Машкиным хвостом. Мне так хорошо. Только есть всё равно хочется. Кошка хитровато щурится и человеческим писклявым голосом говорит: «Надо Витю разбудить, он умрет, если не поест». «Глупая,— думаю я во сне.— Я же не сплю. Я всё вижу, что происходит в комнате. Я голоден, но не встаю потому, что обиделся на маму: зачем она променяла баян на пряники?» Так обидно, что я из последних сил кричу:

-Где мой баян?!

Открыл глаза и удивился: напротив меня койка, и на койке лежит Валя. Смотрит на меня синими-синими глазами. Рот большой, лицо маленькое и скуластое. Но в нашей комнате действительно жарко. Да, не тепло, а жарко. В железной печурке трещат дрова. Мама стоит на коленях у моей кровати и держит чайное блюдечко.

-Поешь, сыпок. Мир не без добрых людей.

-А это не сон? — спросил я.

Догадываюсь, что Валя и её мама перешли жить к нам. Многие ленинградцы объединялись, чтобы меньше расходовать дров, чтобы помогать друг другу.

Едва я сделал один глоток, как почувствовал нестерпимую боль в горле. Ангина. Этого ещё не хватало. Выпил суп из блюдечка. И, несмотря на то, что у меня была высокая температура, я всё же встал с постели: горячий суп придал сил. Мне хотелось убедиться, цел ли мой баян. Какое счастье: чёрный футляр стоял на полу, на своём обычном месте.

В футляре баяна лежал треугольный конверт с адресом отца. Письма от него приходили редко. А зимой, когда артобстрелы усилились, мы вообще не получали ни весточки.

Я взял письмо, прочитал, наверное, в двадцатый раз, и меня заинтересовали слова: «Рядом мы, да не вырвусь. Не пускают. Бои идут жестокие. Были бы крылья, прилетел бы к вам, мои милые». Я не сомневался, что папа где-то под Ленинградом.

-Я знаю, что мне делать! — прошептал я. У меня появилась мысль написать отцу письмо.

Я закончил письмо словами: «Дорогой папочка, если ты не возьмёшь нас к себе, мы умрём». Из обложки ученической тетради сделал треугольный конвертик, засунул туда своё письмо и положил прямо на полу возле двери. Я думал: «Когда умру, то за мной приедут на санках, увидят письмо и отошлют отцу».

Пока письмо попало к отцу, прошло много холодных, голодных дней. Потом за мной приехали капитан Громов и военный фельдшер Ревмира. Я счастлив был поехать к отцу. Но сердце стыло от жалости к маме. Её взять на фронт не могли. Жаль было расставаться и с Валей и её матерью. Мне казалось, будто я в чём-то виноват перед ними: я уезжаю, а они остаются. Но ехать надо: люди ждут. Меня, укутанного в одеяло, понесли в фанерную будку, установленную в кузове полуторки.

Мы уже далеко отъехали от дома, и я только тогда вспомнил:

-Баян забыли! Баян забыли!

-Без паники! — сказала девушка-офицер.— Тут твоя гармошка...

-Эй, а вы его в футляре взяли? — не унимался я.

-«Эй» — зовут чертей,— засмеялась девушка.— А меня зовут Ревмира.

В кузове жаром дышала «буржуйка». Ревмира сняла полушубок, а мне всё еще было холодно, я дрожал. Видимо, для того чтобы я не заснул, она смеялась, что-то рассказывала. Слово скажет и хохочет. И чего ей смешно? Упал уголёк из печки, она хотела загасить его, но прожгла перчатку. Смотрит на неё и так заливается, что и мне смешно стало.

Потом мы ехали по хрустящему, как стекло, льду, ждали, когда пройдёт колонна танков, и наконец, выбрались на лесную дорогу. Мелькают укутанные в снег деревья, кусты, встречаются солдаты в полушубках. И вдруг бабахнула пушка, а Ревмира захохотала:

-Наши салютуют! Ура! Скоро штаб.

Машина остановилась, и водитель-великан, открыв дверь нашей будки, сказал:

-Станция Березайка, кому треба, вылезай-ка!

Никакой станции не было. Вокруг лес, большущие ели, а по полянке к нам бегут люди. Меня, не раскутывая, передают из одних рук в другие, и я уже потерял из виду капитана и весёлую Ревмиру.

-Да тише вы, тише, задушить можно,— говорил кто-то, заглядывая мне в лицо.— Как мой Сережка, смуглячок. Несите его в санитарную часть. Несите!

По поляне бежит солдат и размахивает руками. Лицо знакомое- знакомое.

-Папа! Папа!

-Товарищ Иванов! Потом. Не тискайте его! А вы несите, да несите же!

Но отец вырвал меня из чьих-то рук, прижал к лицу, целует щёки, нос, глаза... Я был счастлив.

II. ВИТЯ НА ФРОНТЕ

СОЛДАТСКИЙ БАЯНИСТ

Витя, после того как отлежался в медпункте, набрался сил и стал не только ходить, но и бегать, был назначен адъютантом комиссара полка Иванова. Сдружились Ивановы. Куда ни пойдёт комиссар, Витя с ним.

-Стрелять умеешь? — спросил как-то комиссар.

-Не пробовал.

-А зачем же карабин тащишь? Вместо клюшки? Тяжеловат для этого. А ну, давай попробуем.

Витя попробовал и неудачно. Его больно стукнуло прикладом.

-Прижимать надо покрепче,— посоветовал комиссар.— Отдача будет меньше.

Главной задачей Вити было разносить срочные пакеты. Недаром комиссар побывал с ним на всех позициях батарей и в штабе дивизии, и в хозяйственной части полка.

-Давай-ка, товарищ Иванов, слетай в политотдел,— бывало, скажет комиссар, вручая ему пакет, и Витя летит. Другому солдату часа мало, а он за десять минут оборачивается.

Это еще что! Пакеты разносить да сопровождать командира любой сможет, а вот на баяне играть — не каждому дано. Не было в полку человека, который не знал бы, что сын наводчика Иванова Витя — отличный баянист.

Придут с комиссаром в какую-нибудь батарею, сядет Витя на пустой ящик из-под снарядов, возьмёт баян в руки, все улыбаются: заглянул и на фронт праздник.

-Давай-ка, товарищ Иванов, «барыню».

Уж на что устанут солдаты, а заиграет баян, какой-нибудь лихой усач выбежит в круг и давай выделывать ногами такое, что все удивляются.

-Смотри-ка, вот тебе и папаша...

А уходить соберётся Витя — кто сухарик сунет, кто порцию сахара, а кто и зажигалку или трофейную губную гармонь.

-Заглядывай, сынок, ещё,— уговаривают солдаты.— Спасибо.

Незаметно пришла на фронт весна.

После звонких от мороза ночей над лесом поднималось яркое солнце, и над талым снегом, пока не спугнёт выстрел, радовались теплу синицы. И слышны на заре бормотания тетеревов.

А когда снег сошёл и земля оттаяла, неожиданно возникли неудобства. Весенняя вода залила землянки. Пришлось строить рубленые избушки.

Конечно, в новеньком доме, когда греет печурка, а на брёвнах искрится пахучая смола и пол устлан мягкими еловыми ветками, гораздо лучше, чем в сырой землянке, но опасно: вдруг упадёт рядом бомба или снаряд.

Вот поэтому комиссар полка Иванов и решил определить своего однофамильца Витю Иванова временно в артиллерийскую мастерскую. Мастера — народ башковитый, ещё зимой заняли более высокое место за дорогой, и их землянки вода не заливала. Потолки в три наката, стены из горбыля, оклеены газетами, есть настоящая лампа и патефон с пластинками. Сделали для Вити новую деревянную кровать, набили мешки сухим мхом, и мальчишка был доволен. Днём он охотно помогал артиллерийским мастерам. Особенно любил завинчивать разводным ключом гайки и копаться в механизмах орудия. Только и слышно: «А это почему так? А это куда ввер-нуть?». Глаза шустрые, с хитринкой, а лицо добродушное, ходит вразвалку — медвежонок, да и только. Нос постоянно в саже или в смазке. Ещё бы, мастеровой человек... Только помощь-то его была больше в том, что мастерам с ним веселее. А когда весело, и работа спорится.

А вечерами у костра Витя играл на баяне уставшим за день мастерам. Потому что он солдатский баянист и обязан, должен играть, чтобы музыкой помочь людям стать сильнее. Баян в руках Вити был как автомат в руках бойца. Музыка рождала вдохновение, которое так было нужно фронтовикам.

Летом комиссар опять забрал Витю к себе. Беспокойная душа этот комиссар Иванов. Минуты не сидит на месте. То туда, то сюда, и вместе с ним Витя. Иногда прихватит артналет, лежат где-нибудь в сырой воронке или в канаве час, а может, больше. А уж поход на НП только первый раз был интересен. Витя в стереотрубу видел вражеских солдат. А потом всё это надоело. Велико ли удовольствие ползти на животе под пулями, чтобы посмотреть в стереотрубу на фашистов! Вот если бы стрельнуть в них...

Однажды, спасаясь от комаров, солдаты — участники полковой самодеятельности, сделали из веток большой шалаш. Обкурили его, выгнали комаров и устроили спевку под баян. На этот раз пели до поздней ночи. А тем временем в район штаба пробрались два вражеских разведчика с заданием: выявить расположение войск, их численность и моральный дух воинов. Пробираясь ползком по кустам, лазутчики услышали звуки баяна и солдатскую песню. Притаились. Один из них говорит: «Это у них концерт». А другой: «Нет, это радио или патефон». Решили приблизиться. По голосам и весёлым песням фашисты догадались, что здесь много советских воинов, а самое главное — моральный дух у них крепкий. Поют, веселятся. Стали гитлеровцы пробираться дальше, но неожиданно натолкнулись па штабную кухню. Повар дядя Ваня, который, как сына, любил Витю, видит: ползут вражеские солдаты, а сделать ничего не может. У него даже карабина при себе не оказалось. Думает дядя Ваня: «Пришёл мне конец. Заметят, полоснут из автомата, и тогда ни повара, ни завтрака...»

И вдруг он приподнял массивную крышку котла, крикнул: «Руки вверх!» — да как крышкой трахнет изо всех сил... Разведчики вскочили, с перепугу не поймут, из какого орудия по ним бабахнули. Ни пламени, ни дыма. На шум подоспело несколько наших воинов.

-Бросай оружие!— И они наставили па врагов автоматы.

Когда пленных привели в штаб, они сознались:

-На нас так подействовала музыка, что мы забыли об осторожности. Поэтому и попались.

Вот и вышло так, что Витин баян помог задержать вражеских разведчиков.

... В сентябре артиллерийский полк должен был спешно перейти с Карельского перешейка па юг — в район Невской Дубровки, где ещё в 1941 году была попытка прорвать блокаду.

Витя мечтал заехать по пути к матери, но не удалось. Проскочили Ленипград ночью, по каким-то незнакомым улицам, и на рассвете были уже на новом месте. Трудным оказался путь для мальчика. Всю дорогу шёл дождь. Холод пробирал до костей. Витя пытался укрыться спущенной автомобильной камерой, которая валялась в кузове, но тепла от неё никакого, а измазался, словно трубочист.

На новом месте мальчик реже брал в руки баяи. Дел у него прибавилось. Приходилось и связным быть, и командиров сопровождать, и разрывы телефонного кабеля устранять... Одиннадцать лет, а он ни в чём не уступал бывалому воину.

Витя Иванов стал не только фронтовым баянистом, по и рядовым бойцом артиллерийского полка.

ПОД ОГНёМ

Наступили холода. Ветер гудел в вершинах сосен, струи холодного дождя и мокрый снег падали на солдат, на пушки, на ящики со снарядами.

Мальчишка забежал на батарею, когда шёл из штаба полка в хозяйственные подразделения, расположенные далеко в тылу, в густом ельнике. Хотел поговорить с отцом, посоветоваться: может, уехать к матери да в школу ходить?.. Солдаты подшучивали: «Недоучкой вырастешь». Было обидно. Разве он бросил школу? Голод был, не учились ленинградские ребята, а может быть, и теперь ещё не учатся, хотя кто-то прочитал в газете, что школы в городе ожили. Посоветоваться не удалось. Только пришёл — батарея открыла огонь по фашистам. Отец был занят. Один раз доверили дернуть за шнур Вите. Хорошо бабахнула пушка.

А тут как назло появился «костыль». Так на фронте прозвали немецкий самолёт-корректировщик.

-Летит, сатана! — крикнул Витин отец.— Теперь жди обстрела. Нас нащупывает.

И нащупал. Только Витя собрался уходить, как сзади батареи грохнул снаряд, потом второй, третий.

-Все в укрытие! — крикнул лейтенант.— А ты, Витя, молодчина,— сказал он уже в окопе, — передали с наблюдательного, что твой снаряд в танк попал. Объявляю благодарность.

Может быть, лейтенант пошутил, но от похвалы Витя был на седьмом небе. Отец прижал сына к себе, приговаривая:

-Вот черти, вот сатана... Ты не бойся, не бойся...

Но Витя и не боялся. В Ленинграде он не раз бывал под обстрелом.

Снаряды падали где-то рядом, на головы сыпалась земля. Всё вокруг гремело и сотрясалось от взрывов. Огневую позицию окутало чёрное с проседью облако, дышать стало трудно. Потом наступила тишина. Лишь кто-то за орудием тихо и жалобно стонал.

Витя выглянул из окопа. Возле разбросанных ящиков и снарядов лежал высокий молодой солдат, который только что так ловко заряжал орудие. Лицо его было землистого цвета, русые волосы опалены.

К Вите подбежал лейтенант.

-Беги отсюда! Беги скорее! Скажи, чтобы врача... Связь порвана.

Не разобрав, что ещё сказал лейтенант, Витя помчался в тыл. По дороге всё обдумал. Полковой медицинский пункт был в двух километрах от землянок мастеров. Добежав до землянок, не сказав никому ни слова, Витя бросился к сарайчику, где стояла лошадь. Артмастера и сам капитан были настолько ошеломлены внезапным появлением и к тому же необычайно встревоженным видом Вити, что никто из них не остановил его. И, несмотря на то, что мальчик никогда не сидел на лошади, он отвязал повод, взобрался сам на неё и, сломив ветку, стегнул лошадь по крупу. Вскоре на этой же лошади поскакал на батарею военный врач.

За находчивость и смелость Вите Иванову было присвоено звание ефрейтора.

ДЕВЯТЫЙ ВАЛ

Связь в тот день нарушалась ежеминутно. Гитлеровцы, чтобы сорвать наступление войск Ленинградского фронта, стянули авиацию и артиллерию с других участков и нанесли мощный контрудар.

Все связисты, за исключением тех, кто дежурил у аппаратов, были на линии. Многие не возвратились, погибли. В тылу остались пожилой боец Демичев и Витя Иванов. Но и они недолго были в резерве.

-Демичев! На линию со штабом дивизии! — приказал начальник штаба.

-Пойдём, Витёк, один не справлюсь,— сказал Демичев.— Поможешь.

Ветер гнал с Невы серые тучи, и, несмотря на полдень, было сумрачно. На сапоги прилипали комья глины, и они становились пудовыми.

-Вы идите потихоньку, а я побегу,— предложил Витя и обогнал Демичева.

Держа в руке кабель, чтобы не сбиться с направления, Витя побежал вперёд. Руки стыли на холодном ветру, из-под шапки лился пот. Додумался: засунул полы шинели под ремень, и бежать стало легче. А вот и свежая воронка, лежат концы перебитого кабеля. Витя оголил провод зубами, срывая смолистую оплётку. Во рту стало горько. Быстро соединил концы, зажал их опять зубами. Вытер шапкой с лица пот и крикнул Демичеву:

-Гей-гей! Готово!

В тот же миг фонтаном из-под земли брызнуло пламя и раздался взрыв. Витя одним прыжком достиг воронки, ласточкой бросился в неё, но поздно. Рядом разорвалась ещё одна мина, и, будто железными когтями, рвануло грудь и плечо...

Нашли Витю, когда снова порвался кабель. Он полз, держась за провод, к лежавшему неподалёку Демичеву. Думал, что тот ранен, но Демичев был мёртв. Витя потерял сознание и очнулся лишь в полковом медицинском пункте.

-Как же ты, сынок? — услышал Витя голос комиссара Иванова.— Кто же тебя послал в такое пекло?

Витя хотел сказать, что всё это ерунда и пройдёт, но язык не подчинялся. К вечеру бой затих, и раненого повезли в Ленинград. Сопровождала его Ревмира.

Витя всю дорогу бредил, звал отца, просил баян. Мальчик не знал, что снаряд попал в блиндаж, где жил он с комиссаром, и от баяна ничего не осталось. Хорошо, что комиссара там не было.

-Папа жив? — наконец очнулся Витя.— А где Громов? Он жив?

-Все живы,— ответила Ревмира,— не разговаривай.

До самого Ленинграда Витя спрашивал:

-Скоро? Скажите, Ревмира, скоро?

Ехали долго. Всю ночь, когда мальчик терял сознание и начинал что-то бормотать, Ревмира плакала, как ребёнок, навзрыд, проклиная войну и Гитлера.

Под утро добрались до госпиталя.

... Очнулся Витя на операционном столе. Перед глазами светит яркая лампа, похожая на прожектор. Где-то очень близко ревут моторы, гремят пушки и рвутся бомбы. «Свет! Дайте свет! — тоненько вопит над ухом женский голос.— Операция идёт, дайте свет!»

Кто-то подсвечивает фонарями, и Витя чувствует прикосновение рук врача к плечу, к ноге, к рёбрам. Догадывается: привезли в госпиталь. Только не поймёт, почему и здесь бомбёжка. Неужели госпиталь так близко от фронта?

Вдруг на нос и рот легла холодная, как лёд, противно пахнущая вата. Витя стал задыхаться.

-Как тебя зовут? — слышит Витя, но ответить не может.

Вдох, ещё вдох... Мальчик хочет оттолкнуть от себя врача, но руки не подчиняются, и ему кажется, что он летит в тёмную глубокую яму...

...Тёплый солнечный день. Ленинградские ребята купаются в канале Грибоедова. Вода чистая, но слишком горячая. Все кричат, смеются, хотят нырнуть, но боятся. Витя готов нырнуть первым, однако на набережной появились маленькие, гадкие фашисты на шести ногах, похожие на пауков. «За мной!» — кричит Витя ребятам. В руках острая сабля. Оп догоняет и рубит фашистов, как крапиву. «Вот вам, гитлеры!» Один фашист неожиданно останавливается и чем-то больно ударяет Витю по голове. Боль нестерпимая.

-Дайте воздух! — кричит кто-то, и Витя просыпается.

Дышать стало легче. Над мальчиком склонились блестящие очки. Только не поймёт, мужчина или женщина смотрит так пристально ему в глаза. Ни усов, пи бороды, а голос басовитый и немного картавый.

-Только в Череповец. Сегодня же, сейчас же в Череповец!

«Это ещё что?» — не поймёт Витя и тихо кричит:

-Сама ты «Череповец!»

Ему хочется лежать спокойно, хочется тишины, ему никуда не нужно ехать.

-Несите его! — командует тот же картавый бас.— Давайте следующего...

Пришла мать. Он не сразу узнал её: худая, отёкшая, бледная. Она поцеловала Витю холодными губами в горячие щёки и лоб, заплакала и села на стул. В дверях стоял капитан Громов. Он показывал жестами: «Крепись!».

Громов помог санитарам вынести Витю из палаты, проводил па поезд, идущий в порт Осиновец на берегу Ладожского озера. Здесь его бережно перенесли на борт канонерской лодки «Чапаев». Дымные облака мчались над огромными, как горы, волнами и рваными краями задевали за пенистые гребни. Лодку швыряло, как щепку, и накрывало то и дело волной. Потом небо очистилось, выглянуло солнце и позолотило пену. Она стала похожа на розовые сугробы. Раздался оглушительный треск пулемёта. На судно, везущее тяжелораненых, стали пикировать немецкие самолёты. Бомбы рвались за бортом. До самой Большой земли не отставали гитлеровские стервятники. А когда «Чапаев» подошёл к причалу, опять началась бомбёжка и не прекращалась, пока раненых не посадили в вагоны, курсирующие по узкоколейной дороге от берега до ближайшей станции.

Витю отнесли на носилках в товарный вагон, уложили па среднюю полку рядом с моряком. Тронулись. И опять бомбёжка. Машинист то разгонял поезд, то резко тормозил, чтобы фашисты но могли прицелиться и сбросить бомбы. В дальнем углу кто-то жалобно просил: «Пи-и-и-ть! Пи-и-и-ить!» Кто-то простуженно ругался. И только один голос тоненько умолял:

-Голубчики, миленькие, потерпите, ну что я одна могу?..

Витя то заснёт, то вдруг проснётся, то снова уйдёт в дремоту и не может понять, сколько часов, а может быть, дней тянется этот путь в незнакомый город. В ушах всё еще звучит бас: «В Череповец его».

Вагон скрипит, громыхает, стонет.

Девичий ласковый голос и ночью не затихал:

-Ну что же вы, как маленькие. Вон смотрите: лежит мальчик. Тяжело ему, а он молчит, не плачет, не стонет...

Вите казалось, что он едет в санитарном поезде на жесткой постели под чёрным колючим одеялом, пропахшим йодом, всю свою жизнь и конца этому кошмарному пути не будет. Ему было жаль девушку с косами, которая сопровождала раненых. Её звали Фросей. Она металась от одного к другому, поправляла постель, давала лекарство, делала перевязки, разносила всем пищу, воду и убирала.

Как-то Витя увидел на своей подушке завёрнутый в блестящую бумажку тюбик какао. «Кто это положил? Вероятно, всем раненым дали»,— решил он и, зажав в руку тюбик, сунул под одеяло. Долго не появлялась Фрося. Она делала перевязку в самом дальнем углу. А когда девушка проходила мимо, он позвал её.

-Что тебе, родной? — ласково спросила она.

Я так люблю вас, вы хорошая и добрая. Как маму, люблю. Вот возьмите...

Витя положил в её ладонь тюбик. Фрося смутилась, сказала, что она не любит какао, но кто-то из раненых посоветовал: «Бери, если дают».

-Спасибо.

Утром Витя спросил у соседа:

-А вы уже съели какао?

-Какое какао? Что, носили какао?

-А разве вам не дали?

На верхней полке сначала послышался стон, а потом слабый голос:

— Это Фрося положила тебе конфетку... А ты отдал ей обратно.

На третий день поезд пришел в Череповец. Стали выносить раненых.

-Вот этого на первую машину. А этого на вторую. Этот пусть полежит до следующего рейса.

К Вите подошёл высокий врач в халате и спросил:

-Лет сколько?

-Одиннадцать.

-Да,— вздохнул врач.— Для тебя специалист хороший найёется только в Шексне... Несите его в мою машину и к поезду па Шексну. Скажите, я велел отправить немедленно.

Витя умоляюще смотрел на Фросю: «Не хочу больше ехать», но она отвернулась.

-Не поеду в Шексну! Отправьте в полк. Там мой отец, там дядя Ваня — повар, комиссар и мой друг Ким.

Фрося вздрогнула, замерла на мгновение, потом бросилась к Вите и упала перед ним на колени:

-Какой Ким? Где Ким?

-У нас в полку, капитан Громов. Это мой друг.

-Милый ты мой, почему же не сказал раньше? Ким — это муж мой, понимаешь? Он ранен?

-Нет, не ранен. Но Ким о вас не говорил. У него жена в Воронеже.

-Вот я и есть из Воронежа.

Но поговорить не удалось. Носилки поплыли к легковой машине, и через несколько минут Витя уже лежал в чистом санитарном вагоне на белой простыни.

В ШЕКСНЕ

Госпиталь размещался в деревянных почерневших бараках. Их было двенадцать. Из окна второго этажа одиннадцатого барака Вите была видна узенькая улочка, на которой ютился десяток старых одноэтажных домов, и ровное снежное поле, казавшееся вечером морем. Палата, где лежал Витя, была мрачной: деревянные нары в два этажа, много больных, воздух тяжёлый. Врачи и сёстры снуют от одного раненого к другому.

Сначала Вите никто не нравился. Даже раненые, казалось, были все какие-то злые.

Раньше, до фронта, он думал, что на войне только и происходят рукопашные схватки и наши кричат «ура», побеждая врага. Но, увидев своими глазами войну, мальчик стал понимать, что нет на свете ничего страшнее: люди погибают, становятся калеками, тоскуют по дому, голодают, спят в сырых окопах, мёрзнут... А перевязка ран? Даже самые храбрые иногда плачут на перевязках.

Через несколько дней Витя почувствовал, что и врачи, и раненые относятся к нему с почтением. Лейтенант Титов подарил немецкий офицерский ремень, разведчик Коля Рыжкин — бронзовую старую подзорную трубу, моряк Володя Филиппов — сосед по нарам, дал матросскую блестящую бляху и красивую ложку. Потом моряк сделал фанерный чемоданчик, где Витя хранил все эти «драгоценные» вещи. Даже врач-ординатор Вера Платонова, у которой в петлицах командирской гимнастёрки поблескивал прямоугольник, что соответствовало званию капитана, подходила к Вите чаще, чем ко всем другим раненым. Присаживаясь на край постели, она гладила Витину щёку, улыбалась и начинала разговор с вопроса:

-Как наши дела, товарищ ефрейтор?

Витя сначала думал — врач шутит, а потом прочитал на табличке, висевшей над головой: «Ефрейтор Иванов В. П.».

Он очень любил, когда она приходила, и всегда ждал этих минут. Только никак не мог понять, почему военного врача третьего ранга все звали просто Верой Платоновой. И Витя обращался к ней так же:

-Вера Платонова, а скоро я буду вставать?

-Хоть сейчас.

Но мальчик не мог даже приподняться. Едва пошевелится, как грудь и рука нестерпимо заноют и по всему телу разливается жгучая боль.

-Вот видишь, герой, рано. Но я обещаю тебе, что через месяц встанешь.

Врач Платонова определила срок точно. Через месяц Витя встал с постели.

Однажды в госпиталь приехала Фрося, раненых привезла.

-Ну как ты здесь, поправляешься?

-Почти здоров. А вы узнали адрес Кима?

Фрося уже знала не только адрес Кима, но и то, что он ранен.

Витя был очень рад этой встрече. Только почему такая задумчивая Фрося? Большие голубые глаза печальны и голос какой-то жалостливый.

Не знал мальчик, что Ким попросил Фросю навестить Витю, но не говорить, что отец был тяжело ранен и умер в госпитале. Фрося сказала об этом только врачу Вере Платоновой.

Вечером в госпитале намечался концерт. Приехали моряки. Ка-питан,узнав, что среди раненых есть мальчик, тотчас пришёл в палату и предложил Вите пойти к нему на катер юнгой. Но Витя, помня страшный переход через Ладогу на «Чапаеве», решил, что в моряки он не годится. Хорошо, выручила врач Платонова: «Переманивать таких хороших мальчиков стыдно». Она так и сказала: «Хороших». А потом добавила: «Ему лечиться ещё долго».

На концерт Витя не пошёл. Неожиданно вечером в госпиталь поступило много раненых. Мальчик, проходя мимо операционной, заглянул в щёлочку двери и увидел, как ампутируют ногу. Стало жутко. Убежав в палату, он уткнулся в подушку и тихо плакал, проклиная фашистов.

-Ну, возьми себя в руки, ефрейтор Иванов! — услышал он голос Веры Платоновой.

Она положила руку на бритую голову мальчика и долго молча гладила. Потом, решив, что Вите всё известно, задумчиво сказала:

-Война, она никого не щадит. Одних калечит, других убивает. Пуля метит в каждого, кто на фронте, а попадает в одного... Вот и твой отец,— Вера запнулась, прижалась лицом к затылку Вити и шёпотом произнесла,— тоже в госпитале... А ведь он богатырь, герой... Умер в госпитале.

Витя сначала подумал, что он ослышался. Показалось, что врач говорит о каком-то богатыре, о безымянном бойце, погибшем в бою, но когда Вера провела ладонью по его голове и сказала: «Ты уже сам ефрейтор, должен пережить мужественно», тупая боль мгновенно сдавила раненую грудь, в глазах каруселью завертелась вся палата.

...В раскрытую дверь доносилась песня: «Эх, как бы дожить бы, до свадьбы-женитьбы...» Репродуктор сообщал последние известия: «Тяжёлые бои на Ленинградском фронте...» Врач Платонова что-то спрашивала... Но мальчик ничего не слышал, ничего не понимал.

Весь следующий день Витя ничего не ел, лежал, отвернувшись к стене, и вспоминал каждый миг, прожитый вместе с отцом.

С тех пор он стал молчаливым. Днём ему не хотелось быть среди людей, и до вызова на перевязку он сидел в библиотеке за шкафами и читал. Читал всё — от первой странички до последней, но ничего не понимал. В голове кружили мысли: «Нет теперь отца... Как об этом сказать маме? Куда теперь податься, когда заживут раны, домой в Ленинград или опять на фронт? Конечно, на фронт, чтобы заменить погибшего отца».

Тяжёлые переживания отразились на лечении мальчика. Рана па груди заживала медленно, и Витя пробыл в госпитале до января 1943 года.

СНОВА В ЛЕНИНГРАД

В узком и полутёмном клубе стояла густая ёлка с отрубленной вершиной, украшенная самодельными игрушками из ваты и бумаги. Дед Мороз с ватной бородой играл на баяне вальс. Играл нудно и плохо, по приглашённые гости из соседней части и медицинский персонал танцевали. Танцевали и выздоравливающие. Из старых Витиных друзей остался в госпитале только моряк Володя Филиппов. Витя подошёл к Вере Платоновой и сел рядом с ней и гостем, майором-лётчиком.

-Что же ты не весел? — спросила Вера, улыбаясь.

-Уши болят от музыки.

-Да неужели? — удивилась она.— Музыку нужно любить.

-Разве ж это музыка? Играть не может,— Витя надулся.

-Смотри-ка, ценитель,— засмеялся майор.— Между прочим, это мой адъютант. На пересыльном пункте рекомендовали как лучшего баяниста. Понял?

Витя сердито посмотрел на майора, потом бросил вызывающий взгляд па слишком весёлую Веру Платонову и, поправив гимнастёрку, направился к баянисту. Он попросил дать ему поиграть, но баянист лишь помотал головой и, не переставая фальшивить, пиликал.

Витя разозлился, но сдержанно сказал:

-Вы ошибаетесь в одном месте, дайте я покажу, как исполняется этот вальс.

Каково же было удивление всех и особенно майора и Веры Платоновой, когда Витя сел на стул, взял баян и тут же заиграл вальс «Дунайские волны»! Играл он вдохновенно и так хорошо, словно в его руках был совсем не тот баян. Сначала все замерли и смотрели на маленького ефрейтора, едва видного за баяном, потом стали подходить ближе, плотно обступая музыканта со всех сторон.

Витя закончил вальс и тут же стал играть весёлые песни, и все дружно пели, а потом — задорную «цыганочку». Расступились люди, и в круг, как птица, влетел майор. В ладной гимнастёрке, перетянутой ремнями через плечо, в начищенных до блеска сапогах, на груди два ордена. Вера Платонова улыбалась больше всех, прихлопывала в ладоши и что-то громко кричала. Когда пляска кончилась, она подбежала к Вите и расцеловала в щёки.

-Ну как же мы не знали... Почему же ты молчал? Молодчина!

Смущённый Витя не знал, что ответить, и только улыбался и всё гуще краснел от ласки и похвалы врача.

В конце вечера майор подошёл к Вите и положил ему на колени свёрток.

-Здесь мой адресок и деньги. Когда будешь выходить из госпиталя, требуй, чтобы послали ко мне. Котов моя фамилия.

Витя отказывался от денег, но майор был настойчив и сунул свёрток ефрейтору в карман. Он словно заранее знал, как всё обернётся в дальнейшем. Просьба врача Платоновой оставить Витю в госпитале была отклонена начальством. Да и сам Витя просился на фронт. Он хотел драться за Ленинград, мстить за погибшего отца.

Через два дня вместе с командой выздоровевших воинов и другом Володей Филипповым в сопровождении медсестры Клавы, которую в шутку звали «КВ», Витя прибыл в Вологду. Город, как город. Есть большие и маленькие дома, широкие улицы, гудят паровозы и заводы, фыркают грузовики и снуют по тротуарам люди. День морозный, солнечный.

Витя не знал, что начальник госпиталя уже позвонил сюда и договорился, чтобы его оставили в вологодском детском доме.

-Ну, моряк,— властно сказала сестра «КВ»,— погуляй по городу с Витей, покажи достопримечательности, а я поведу команду в резервный полк.

-Это можно,— ответил Володя Филиппов.— Пойдём, прогуляемся.

Едва отошли от вокзала, как моряк стал останавливать прохожих:

-Братцы, где у вас детдом?

Какой-то дяденька, со шрамом на губе, объяснил, как пройти, и кивнул в сторону Вити:

-Определить хочешь?

-Нет, просто так... — смутился моряк.

Но Витя всё понял: его хотят обмануть, оставить в детдоме.

-А чего мы там не видали?! — сказал он.— Я туда не пойду!

-Понимаешь,— стал сочинять Филиппов, запустив под бескозырку пятерню,— просили по телефону, чтобы ты рассказал ребятам о фронте и тому подобное. На баяне поиграл...

Пришли в детский дом. Постучали.

-Милости просим, милости...— заулыбался полный мужчина в сером пиджаке,— давно ждём... Входите.

Это и был директор. Он прочитал письмо начальника госпиталя и тут же пригласил Витю в столовую. После обеда появился баян, собралась толпа ребят, которые с удивлением смотрели на юного фронтовика. Витя заиграл на баяне и обо всём забыл. Даже не заметил, как исчез моряк Володя Филиппов. Лишь вечером Витя спохватился: надо идти в штаб резервного полка... Но директор детдома стал уговаривать:

-Поживи немного, отдохни, смотри, сколько у тебя товарищей будет...

-Не могу, понимаете, не могу,— горячо запротестовал Витя.— Я человек военный, у меня предписание: быть в воинской части. А там я попрошусь в свой полк.

И тут он услышал такое, что даже рот раскрыл от удивления:

-О тебе мы договорились с командованием — ты останешься у нас...

Долго продолжались споры. Закончились они мирно, и Витя, пожалуй, не согласился, а скорее подчинился — остался в детском доме против своей воли. И кто знает, может, он до конца войны пробыл бы там, если бы не вспомнил майора-лётчика и не написал ему письмо.

«Товарищ майор! Выручайте меня,— писал он,— заберите скорее отсюда. Мне нужно на фронт, а меня затолкали в детдом».

Письмо было длинное и сумбурное. Но, верный своему слову, майор приехал. Долго беседовал с директором. И вечером счастливый мальчишка в солдатском обмундировании уже играл на том самом баяне, на котором фальшивил в госпитале адъютант майора.

Вся воинская часть помещалась в одном маленьком доме на окраине города. И были в ней: майор Котов, его адъютант Федя и баянист Витя Иванов...

-А когда же мы будем летать на боевых самолётах? — спросил Витя.

-Не спеши, уточка, в камыши, там лиса сидит, на тебя глядит,— ответил майор. — Настанет время, будем Ленинград защищать, блокаду рвать, в бой ходить, плясать и радоваться...

-А летать? Правду скажите.

-Правду не скажу, родной. Не знаю. Я тебе только одну тайну доверю: мы здесь пробудем ещё несколько дней. Наша задача — подобрать пополнение. А потом в Ленинград, там будет наша часть.

-И я буду летать?

-Посмотрим. Форму дадим лётную, это точно, а летать, браток, я и сам вряд ли теперь буду. Отлетался,— вздохнул майор Котов.— Ну, давай пить чай. Мне нужно торопиться за людьми. Ещё человек сто подберу — и можно в Ленинград.

Оставшись один, Витя стал придумывать, чем бы заняться? С хозяйкой дома наговорился, рассказал ей всю свою биографию. Что придумать ещё? Решил погулять по городу. Холодно. Январский мороз забирается под солдатскую шинель, кусает нос и щёки. Прохожие с удивлением смотрят на мальчика в длинной шинели и в чёрной кубанке с красным верхом, улыбаются. Конечно, никто из них не знает, что этот двенадцатилетний ефрейтор уже имеет тяжёлое ранение. Вот если бы хоть медаль была, да красовалась бы она поверх шинели, тогда другое дело. Сразу видно — фронтовик. Однако мальчик-воин вызывал не только удивление, но и уважение. Когда он подошёл к кинотеатру, билетёрша поманила пальцем:

— Военному можно пройти без билета...

Давно не был Витя в кино. Ох и здорово же! Сначала показали киножурнал. А потом — какая неожиданность! На экране появились «Три мушкетёра...» Смеялся до слёз, особенно в том месте, где мушкетёры общипывали кур.

Повезло Вите, когда возвращался: какой-то старик ехал на санях и пригласил его.

-Эй, солдат! — крикнул он, придерживая заиндевевшую лошадёнку.— Садись, подвезу.

Витя проворно прыгнул в сани.

-Мне туда надо,— махнул рукой в ту сторону, где квартировал майор Котов.

-Это куды же тебе, милай? В госпиталь али к военному коменданту?

Витя сказал, что ему надо к майору Котову, но ездовой не знал майора.

-Ладно, указывай, куды надо, отвезу,— сказал старик и взмахнул кнутом.

-«Куды» не говорят, правильно надо говорить «куда».

-Учёный, значит? А, поди, школу бросил? Ишь ты, солдатом стал. Небось, поварёнком устроился!

Обидно было Вите слышать эти слова от старого человека. Хотел слезть с саней и идти пешком, но дед стал рассказывать:

-Ходил и я до революции в школу. Потом бросил. Попа боялся. Но, кляча! — крикнул он и дёрнул вожжи.— Бывало, подойдёт к парте и давай пытать: «Расскажи, как Иисус Христос воскрес?» — «Не учил я, батюшка, керосина не было».— «А ты к соседу ходил?» — орёт поп.— «У соседа тоже нет керосина!» — «А ты к другому ходил?» — «А у другого даже лампы нет».— «Ах ты, бездельник,— орёт опять поп.— Ты только и знал, что ходил по домам, а урок не учил!» — Берёт, окаянный, книгу да как треснет ею по башке...

-А вы ему сказали бы, что людей бить нельзя,— посоветовал Витя.

-Попу всё можно. К девчонке прицепился: «А ты почему не учила урок?»Та в слёзы. «А ну, Стёпка, — это я Степан,— отдери её за уши!» Бывало, шепнёшь: «Ори, дурёха!», а сам чуть-чуть тянешь за ухо... «Ах, мерзавец,— ругается поп,— ты меня обманывать!» А ты говоришь «куды» — «куда». Война войной, а твоё дело боевое — учёба.

-Когда фашиста побьём...

Но старик не одобрил этого ответа.

-Не перечь старшим. Ты, брат, ефрейтор, а я в гражданскую ротным был. Вот она, гражданская,— он постучал кнутом по деревянному протезу, похожему на опрокинутую бутылку.— Так что я и порох нюхал, и горе хлебал, и смерть видал. Эй, кляча!

Забавный оказался дед. Интересно было бы поговорить с ним ещё, но Витя уже приехал.

-Спасибо вам- Не сердитесь.

-На здоровье. А насчёт школы помозгуй, сынок. А то без учёбы будешь, как я, «кудыкать». Эй, кляча!

«Кляча» затрусила по накатанной дороге, а дед повалился на бок, устраиваясь поудобнее в просторных санях.

Майор был уже дома. Он сидел за столом и подписывал документы на очередную команду солдат, подобранных из числа прибывших из госпиталей.

-А, мой боевой ефрейтор Иванов. Сыграй-ка что-нибудь, дружок,— попросил майор.— Пусть наша хозяйка послушает напоследок.

-Мы уезжаем? — обрадовался Витя.

-Да, Витя, отправляют всех в Ленинград. Но, к сожалению, я останусь ещё на два дня. Поедешь без меня.

Утром Витя потуже завязал солдатский вещевой мешок, в котором был сухой паёк, полученный на комендантском пункте, распрощался с хозяйкой, с майором и его адъютантом и ушёл на станцию, где должен был найти капитана Тырна — начальника команды. На путях стоял длинный состав. В самом конце три теплушки. Это и были вагоны, выделенные для команды капитана.

Витя забрался па нары в самый угол, положил вещевой мешок под голову и тут же заснул.

В Волховстрое пришлось стоять почти сутки. Где-то впереди был разрушен участок дороги, и поезд не пропускали. Наконец прибыли на берег Ладожского озера. На контрольном пункте комендант наотрез отказался посадить команду на попутные перегруженные машины.

Капитан Тырна приказал идти пешком. Дул встречный ветер, мороз за двадцать градусов, ночь тёмная. Шли, шли, а конца всё- нет и нет. Слева стали видны вспышки орудийных залпов, вместе с ветром доносился грохот артиллерии. В эту ночь Ленинградский и Волховский фронты прорвали блокаду. А Витя тем временем шёл по льду Ладоги навстречу морозному ветру, выбиваясь из сил, и думал о встрече с матерью. Знает ли она, что погиб отец?

За спиной мешок, туго набитый хлебом и крупой. Лишь бы хватило сил не отстать от команды. А на берегу всё ярче и чаще вспыхивали и гасли зарницы, всё отчетливее слышался грохот орудий. Может быть, это немецкие войска идут по Ладоге навстречу их команде? А в команде пи одной винтовки. Лишь у капитана Тырны пистолет.

Возле поста (а их было расставлено на трассе много) капитан уговорил водителя грузовика посадить пять наиболее слабых солдат и Витю. В кузове лежали мешки с сахаром. Накатапная дорога блестела, фары пробивали темноту и освещали борт идущей впереди машины. Сердце радовалось: Ленинграду везут продукты. 

18 января 1943 года, когда весь мир узнал, что шестнадцатимесячная блокада усилиями советских воинов прорвана, Витя Иванов был уже дома.

УЧИСЬ, ВИТЯ

В героический Ленинград пошли поезда с хлебом и топливом. Стало легче, но война была ещё рядом. Озверелые фашисты, потерпев поражение, ещё более жестоко обстреливали и бомбили город. Ленинград сражался, как русский чудо-богатырь.

На Неве тронулся лёд. В скверах и садах ожила зелёная трава, набухли твёрдые почки деревьев.

Витя Иванов стал линейным связистом в полку аэростатов, которым командовал майор Котов. Роты аэростатов были разбросаны по всей окраине Ленинграда. Связь между ними была слабая, кабель то и дело рвался, и тогда вместе с солдатами роты связи бежал по линии и Витя, разыскивая разрыв. Иногда за ночь мальчишка так изматывался, что утром едва не просыпал в школу.

Однажды дежурный по роте разбудил рядового Тимофеева, с которым Витя ходил на линию в паре.

-Вставай, опять где-то порвалось, не отвечает «Гранит». Витьку не бери, ему утром в школу.

-Как это не бери,— вскочил Витя.— А что без меня сделает Тимофеев? Вдруг на крышу лезть или на дерево?

Бывалый связист стал ворчать, натягивая отсыревшие сапоги.

-Надо другого напарника. Иванов парень хороший, только ходит шибко. И что за гнилье дают, рвутся провода, как нитки.

-Мы по крышам будем тянуть,— сказал Витя,— никогда не порвётся, правда?

-Правда, не правда. Ложись. Будешь завтра клевать в чернильницу носом.

Только разве может Витя Иванов спать, если Тимофеев идёт проверять линию? Он и Ленинград знает плохо — может заблудиться, и под обстрел может попасть, и ранить могут. Кто тогда окажет помощь? И хотя времени уже два часа ночи, Витя встаёт и отправляется вместе с солдатом.

В Ленинграде уже белые ночи. Славно вечером после захода солнца. Газету читать можно.

На этот раз линию исправили быстро. За вторым кварталом снаряд попал в угол каменного дома и порвал кабель в двух местах. Связали — «Гранит» ожил.

-Ну, Витёк, поспи, а я пока перемотаю катушку с кабелем,— сказал Тимофеев, когда возвратились.

Он очень жалел мальчишку. Вся семья Тимофеева осталась где-то под Брянском. Сын его, такой же, как Витя, двенадцатилетний парнишка, ушёл в партизаны и погиб.

Витя заснул быстро. Ему показалось, что он только что закрыл глаза, а дежурный по роте уже толкает его в бок:

-Иванов, подъём! В школу опоздаешь. Мотоцикл уже стоит у подъезда.

В школу Витю возили. Когда Котов возвратился из Вологды, он первым делом устроил его в пятый класс 134-й школы Красногвардейского района и строго-настрого приказал: «Ты не только связист, но и ученик. Иначе быстро разжалую и отправлю домой!»

Витя и не думал сопротивляться. Учёба — это важная задача. В школе его все уважали: и ученики, и учительница. Ещё бы — настоящий ефрейтор. Способный: начал учиться, когда половину учебного года уже закончили. Догнал, ни одной двойки. И самый смелый среди мальчишек.

Однажды шли ребята из школы. Начался обстрел. Все — кто куда, а он прижался к дереву и стоит. Фашисты били шрапнелью. Трахнет — и сучья, как срубленные, падают на землю, а Витя всё стоит и ребятам кричит: «Не подходите! Всем в убежище!»

-Витя, подъём, тебе говорят! — не отставал дежурный по роте.

-Сегодня в школу не идти,— проворчал спросонья маленький ефрейтор.

-Так бы и сказал. Ну, спи.

А в тот день в школе должна быть репетиция оркестра, в котором Витя играл на баяне. Ребята забеспокоились: почему нет Иванова? К вечеру в штаб полка пришла делегация учеников. Не побоялись дальней дороги, пешком добрались. Уже поднимались в небо аэростаты, чтобы закрыть подступы немецким самолётам к Ленинграду.

Свободные от вахты солдаты сажали в парке картошку и лук, а Витя прилаживал новенькие, только что полученные погончики. Увидев в окно мальчишек, Витя обомлел. Один из них — Котя Самохин — бойкий и находчивый, потому его и выбрали в классе старостой, зашёл в штаб и спросил у самого майора Котова, не случилось ли что с Витей? Потом ребята наведались в роту связи к Вите, и солдаты угостили их сухарями. Оказалось, что Иванов обманул своих боевых товарищей. Он должен был быть в школе. К тому же в тот день класс писал диктант.

После ужина в роте связи состоялся мужской разговор. Старшина хотел наказать Витю: дать три наряда вне очереди. Но кто-то из связистов сказал, что тогда мальчишка три дня не сможет ходить в школу. Кто-то предложил не возить Витю в школу на мотоцикле, пусть ходит пешком. Но тогда он будет уставать, времени на подготовку уроков не останется и он не сможет играть для солдат на баяне. И вдруг маленький, лысый телефонист, который всегда так лихо плясал под баян, предложил:

-Дедовским методом надо. Спустить штанишки и ремнём...

Мнения разошлись. Затеяли спор. Но тут появился в казарме сам майор Котов.

-Что происходит? О чём толкуете? — Узнав, в чём дело, он взял Витю за руку и сказал: — Как наказать солдата, это дело командира. Я понимаю — он сын полка и вы все в ответе за него. Поэтому я при всех приказываю: ефрейтору Иванову закончить учёбу на круглые пятёрки! Выполнит, значит, настоящий воин, не выполнит — тогда пусть ищет себе других друзей.

МЕДАЛЬ «ЗА ОБОРОНУ ЛЕНИНГРАДА»

Витя сидел на солдатской койке и старательно прилаживал к своей шинели новенькие голубые Погоны. Мог бы попросить кого- нибудь из девушек-солдат, пришили бы лучше, но у всех девушек мокрые глаза. В полку только что произошло большое «ЧП». Во время обстрела несколько снарядов попали в дом, где размещались связисты. Пять девушек погибли и семь ранены. Ранен в голову и командир роты старший лейтенант Филимонов — отличный гитарист и любитель лирических песен.

Витя собрал нитки, ножницы, иголки, пыхтел и злился, исколол все пальцы, стараясь пришить погоны, как можно лучше. Он н к зеркалу подойдёт, и издали посмотрит на шинель — всё кажется не так: либо косо, либо слишком оттянул назад, и погоны висят на спине. И если бы не хохотушка Галя, самая маленькая девушка в роте, которая дала нитки и иголки, ничего так бы и не вышло.

-Ну чего кряхтишь, как дед? Давай прилажу. Ты хоть на баяне поиграл бы... Надо же как-то выходить из тоски. Принеси баян.

Пока девушка пришивала погоны, Витя сбегал за баяном. Играл без радости. Из-под пальцев лилась печальная мелодия, а девушки, уткпувшись в подушки, плакали навзрыд.

И вдруг па всю казарму:

-Смирно! Товарищ майор...

-Вольно! — майор подошёл к Вите.— Сегодня будь на месте. Дело есть. А пока играй.

Витя заволновался: «Что-то намечается важное. Но что? Может быть, наши где-нибудь разбили немцев, как на Волге, и будет митинг?»

А девушек-связисток вроде бы ничего не волновало. Они стояли, как на похоронах, опустив головы, заплаканные.

-Ну и долго мы будем рыдать? — сказал майор.— Понимаю: тяжело, жалко девчат, очень даже жалко, но разве так нужно выражать свою скорбь о боевых товарищах? Давайте все будем плакать неделю, две, три, год... и я, и Витя, и вы... Что получится? А враг тем временем будет бить нас. Нет, друзья мои, нужно удвоить бдительность, ещё лучше нести боевую вахту, защищать наш Ленинград. Это будет самая дорогая память о тех, кто отдал жизнь за нашу победу.

Витя искренне любовался своим командиром. Умеет он говорить. Всё ясно и просто. Майор рассказал о положении на фронтах, сообщил, что скоро наши войска освободят Киев, а Витя думал: «Почему он всё знает? Вот если бы его в школу. Он отвечал бы только на пятёрки!»

Едва майор ушёл из казармы связистов, как послышалась команда строиться во дворе.

Наступили самые торжественные минуты в жизни мальчика. Замерли в ровном строю воины части противовоздушной обороны города. Начальник штаба громко назвал фамилию:

— Ефрейтор Иванов!

Витя, подражая кадровым солдатам, умеющим блеснуть строевой выправкой, чётко печатает шаг. Он подходит к столу, накрытому красным полотном. Майор Котов берёт в руки медаль «За оборону Ленинграда» и прикрепляет её к Витиной гимнастёрке. Потом он громко поздравляет с наградой и крепко целует мальчика.

Грянуло раскатистое «ура! ура! ура!»

Витя никого и ничего не видит. Смущённый, он идёт на свое место в строй под бурное рукоплескание солдат и офицеров.

В тот день и обед был вкуснее, и на улице потеплело.

А вечером в канун 7 ноября, отпущенный домой на праздник, Витя летел по городу буквально на крыльях. Совсем не холодно было, а главное, все видели, что на груди у него блестит новенькая и самая дорогая медаль «За оборону Ленинграда». Шинель мальчик нёс на руке.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Январским, на редкость морозным вечером 1944 года Витя Иванов возвращался из школы, как всегда, мимо небольшого дома, где жил майор. Он не терял надежды повстречать командира полка, чтобы отпроситься домой. По уставу с таким вопросом ефрейтор должен обращаться к старшине роты, но тот, получив указание лично от командира полка «не баловать Виктора», наверняка отказал бы. А домой Вите необходимо по важной причине: 27 января у него день рождения. Он сберёг изюм, который получал вместо махорки, сахар, сухари и заморозил кусок варёного мяса. Очень хотелось отнести всё это матери и вместе с ней отметить свое тринадцатилетие.

-Как дела, ефрейтор Иванов? — услышал Витя. Обернулся и увидел майора Котова.

-Отлично, товарищ майор.

-Зайди, потолкуем,— словно не подчиненному, а своему товарищу сказал командир части.— Новости есть. Заходи.

Сердце у Вити забилось часто-часто. Желание сбывалось.

Когда Витя вошёл в дом, где был и кабинет, и командный пункт майора, он удивился: в кресле сидела Вера Платонова.

-Витюшка! — она бросилась целовать его, радостно повторяя: — Витюшка, Витя... Как я рада.

-А ты говорил, она нас забыла,— улыбался майор,— Раздевайся, будем чай пить.

-Насовсем? — спросил Витя, снимая шинель.— Служить к нам, да?

-Нет, родной, только в гости. Наш госпиталь перевели в Ленинград. А это тебе,— и она положила на стол два письма. Оба от Кима. Вот здорово!

Витя тут же прочитал письма. Ким писал: воюет где-то на Украине и очень сожалеет, что теперь не скоро сможет приехать в Ленинград. Сообщил Ким и о том, что Ревмира тяжело ранена и, видимо, никогда не возвратится в строй. Вите было и радостно, и грустно.

-Так, так, а у кого-то сегодня день рождения? — улыбнулся майор и снял со спинки стула новую командирскую сумку.— Если двоек нет, то подарок положен. Правда?

-Двоек нет! — не без гордости ответил маленький ефрейтор, тем более, что за сочинение он получил пятёрку. Хотел похвастаться, но вспомнил, как отец когда-то говорил: «Самое красивое в человеке скромность».— С учёбой всё в порядке.

-Ну, тогда получай,— майор протянул Вите сумку.

Давно мечтал Витя о такой сумке — с компасом, с двумя отделениями, с гнездами для карандашей и на кожаном ремне.

-А это от меня,— улыбнулась Вера Платонова и подарила Вите красивую ручку.— Чтоб писал без ошибок и без помарок.

А потом, хотя Витя и не успел об этом попросить, командир сам отпустил его домой на целых два дня.

Старшина так и крякнул:

-Гм, значит, начальство обходишь? А я, если хочешь знать, сам челом бил за тебя, был у командира. Ну и...— старшина полез в шкаф и достал две банки свиной тушёнки.— Словом... вместо подарка. Бери, снесёшь матери.

В трамвае было тесно. Ехали и военные, и штатские, и дети. «Куда только едут люди? Вот если попадёт снаряд в такой трамвай, не поздоровится пассажирам». И вдруг... трах! трах! трах! Грохот снарядов, треск винтовочных выстрелов, и в тёмпом небе загораются разноцветными огнями сигнальные ракеты. Сначала Витя подумал: немцы опять совершили артиллерийский налёт на город.

Но это был праздничный салют. Блокада снята. Гитлеровцы отброшены, и теперь не будут стрелять по городу вражеские орудия.

Исторический салют в честь славных защитников города-героя прогремел именно 27 января 1944 года.

Ещё никогда Ленинград не видел салюта. Был он, конечно, не такой, как сейчас, когда небо пылает разноцветными яркими звёздами. Вверх взлетали осветительные ракеты, пронизывали тёмное небо трассирующие пули, ярко вспыхивали огни холостых выстрелов из пушек. А те орудия, которые могли достать до вражеских позиций, били настоящими боевыми снарядами.

Какой-то молоденький лейтенант забрался на трамвай и стрелял вверх из пистолета, громко крича «ура». Следуя его примеру, палили вверх солдаты из винтовок и автоматов. И все, все люди кричали «ура», обнимали друг друга, целовались, плакали от радости. Плакал и Витя. Взбудораженный необыкновенной радостью, он стал раздавать всем изюм.

-Товарищи! — кричал он. — А у меня день рождения!

-Нынче у всех у нас день рождения!

А возле своего дома Витя увидел в толпе Валю. Девочка тоже заметила его.

-Витя! Пойдём, я тебе покажу, где теперь живёт твоя мама! — обрадовалась она.— А ты видал салют? Я так сначала испугалась...

Необыкновенный получился у Вити день рождения. За столом при электрическом освещении Витя, Валя и их мамы ели свиную тушёнку и пили чай с сахаром.

Наконец-то сбылась их мечта, мечта всех ленинградцев, всех людей нашей страны — город полностью освобождён от блокады.

А ПОТОМ...

Однажды ночью Витю разбудил дежурный по роте и передал, что его срочно вызывает командир части.

Была уже осень 1944 года. Настоящая золотая ленинградская осень, когда утром на трамвайных рельсах искрится прохладная роса, а днём всё ещё жарко. Небо ясное, как умытое. Деревья в золотых листьях-медалях. Тронешь ветку, падают к ногам.

В штабе и в казармах горит свет. Раньше окна тщательно затемнялись, а теперь, когда враг отброшен от Ленинграда, надобность в светомаскировке отпала.

В штабе было много офицеров. Одни разговаривали между собой, другие что-то писали, третьи просто сидели и курили. На вошедшего Витю никто не обратил внимания.

Командир полка — теперь уже подполковник, в полном боевом снаряжении отдавал распоряжение по телефону, чтобы получили горючее и заправили все машины «до крышки».

-Что стоишь? — кивнул он, зажимая ладонью телефонную трубку.— Садись.

Потом подполковник стал звонить в какой-то штаб и требовать вагоны для погрузки прожекторов.

Витя был уже опытным солдатом. Он догадался, что полк перебрасывают в новый район. Но куда?

-Так вот, Виктор,— наконец-то положил телефонную трубку командир,— мы уезжаем и, видимо, далеко. Здесь, в Ленинграде, нам делать уже нечего. Тебе боевой приказ: учиться!

-А я учусь... — Виктор удивился требованию командира.

-Ты пойдешь учиться в Нахимовское училище. Дело стоящее. Офицером будешь, настоящим морским командиром. Согласен?

Приказы не обсуждаются, а выполняются. Мальчик внимательно выслушал подполковника Котова, уточнил, куда и когда нужно прибыть, какие иметь при себе документы, вещи и в ту же ночь ушёл домой. А утром, как было указано в предписании, явился в Ленинградское Нахимовское училище.

Юный фронтовик не посрамил чести воина, выполнил пожелания матери и наказ друзей. В 1947 году комсомолец Иванов за отличную учёбу был награждён грамотой ЦК ВЛКСМ. А в 1950 году он успешно закончил Нахимовское училище и был зачислен в Высшее военно-морское училище имени М. В. Фрунзе. Как отличник учёбы, курсант Виктор Иванов был сфотографирован у развёрнутого Знамени дважды орденоносного училища и эту фотографию он до сих пор хранит как самую дорогую реликвию.

Уже будучи офицером, он закончил заочно ещё одно высшее военно-морское учебное заведение.

И теперь кавалер ордена Отечественной войны военно-морской офицер инженер-капитан 2-го ранга Виктор Петрович Иванов служит. Он дружит с ребятами, бывает в школах и Домах пионеров. И часто при встречах говорит им:

«Нередко люди ссылаются: «Вырос недоучкой, не вышел в люди, потому, что жизнь была тяжёлая, война помешала или после войны связался с плохими людьми...» Не верю! Не может человек, горячо любящий Родину, стать плохим. Я знал многих юных воинов. Все они прошли суровые дороги войны, многие из них встречались со смертью не один раз... Но все они нашли правильный, честный путь в жизни, потому что их воспитала пионерская организация, комсомол, школа, старшие товарищи, у которых есть чему поучиться.

Не все мальчишки, побывавшие на войне, как например, Феоктистов, стали учёными и космонавтами, офицерами или мореплавателями. Главное не в том, какую профессию ты избрал, какой пост потом занял, а в том, стал ли ты настоящим человеком, достойным уважения.

В этом я убеждён большим жизненным опытом, невыдуманными судьбами мальчишек, побывавших на войне».

* * *

В летние каникулы группа ленинградских школьников отправилась в большой поход по местам боёв Ленинградского фронта. Вместе с ребятами пошли ветераны Великой Отечественной войны полковник Громов, врач Ревмира Блохина и автор этой повести.

Вечерами у костра бывалые воины рассказывали юным следопытам о суровых днях героической обороны города Ленина, о людях, имена которых достойны быть внесёнными в летопись истории.

Рассказы о юном баянисте Вите Иванове я записал почти дословно. С помощью ребят удалось найти и самого Витю. Он охотно дополнил волнующие воспоминания своих однополчан.

Воспоминания фронтовиков, рассказы самого героя, всё добытое поисками пионеров и легло в основу этой документальной повести о маленьком ефрейторе, защитнике Ленинграда Вите Иванове.

ПАРТИЗАНСКАЯ МЕДСЕСТРА

В 1942 году февраль па Житомирщине выдался холодный. По ночам поднималась вьюга. Порывистый ветер свистел в голых ветках деревьев и сердито стучал в ставни. В такую пору жителям хутора Грязиво казалось, что к ним опять нагрянули фашисты, которые снова начнут врываться в дома, грабить, бесчинствовать.

В большой тревоге жила и семья лесника Мартына Михайловича Шага, часто отлучавшегося из дома. Однажды ночью тринадцатилетней Камилии стало особенно страшно. Ей чудилось, что ветер вот-вот сорвёт ставни, и, тогда через окно вместе с холодом ворвутся гитлеровские солдаты и убыот всех. Несмотря на поздний час, не спали и другие члены семьи.

-Не иначе, как германцы бродят,— проворчал дед Михайло, прислушиваясь к свисту ветра.— Я так понимаю: не долго немецкая власть здесь будет. Вот увидите.

-Помолчал бы ты,— тихо сказала Елизавета Казимировна,— детям мешаешь спать.

-А мы не спим, мама,— отозвалась Камилия.— Дедушка вовсе нам не мешает. Когда все молчат, то очень страшно.

-Страх — это только самовнушение,— ответил брат.

Володя старше Камилии на три года, он комсомолец. Свой комсомольский билет спрятал на чердаке. Днём никуда не ходит, сидит дома. Немцы задерживают подростков, кричат: «Партизанен!» Но Володя не партизан. Он хочет уйти к партизанам, но не может найти человека, с помощью которого можно связаться с ними.

Камилия была переведена в шестой класс. До войны она вступила в пионеры, была звеньевой. Теперь школа не работала, ученики сидели по домам, помогали по хозяйству родителям. Ребята слышали от взрослых, что советские войска отошли на восток, но зимой в посёлке заговорили, что Красная Армия уже гонит фашистов от Москвы. А раз так говорят, значит, правда. Недаром же полицаи ходят такие хмурые: они злятся, когда немцы отступают.

-Послушайте, дети, кто-то, кажется, стучит,— испуганно сказала Елизавета Казимировна.

-Ветер страшный,— сонно отозвалась сестра Камилии Ева.— Ну, чего всполошились. Говорю, ветер.

Ева — учительница, но она не работает, потому что гитлеровцы закрыли все школы. В семье никто не знает, что Ева состоит в подпольной организации и выполняет задание партизан. Она не только собирает и передает сведения о противнике. Главное — помогает снабжать отряд продовольствием.

Вот она какая Ева, сестра Камилии.

-Да, верно, кто-то стучит,— насторожилась Камилия.— Может быть, это папа?

Дед Михайло встал с лежанки, надел валенки и направился к двери.

-Кто там?

-Откройте, дедушка Михайло,— послышался за дверью незнакомый голос.— Свои.

В дом вошли двое незнакомых -людей.

-Не пугайтесь,— сказал один из них и включил электрический фонарик,— А где же Мартын Михайлович?

Наступило молчание. Как ответить? Подумав, дед Михайло сказал:

-Помогает полицаям перегонять для немцев скот. Видать, далеко погнали. Уж третий день, как нет дома. А почему вы знаете, как зовут моего сына? Кто вы?

-Нам всё известно, дедушка. Мы партизаны.

-И не боитесь? А вдруг я выдам вас? — сказал дед Михайло.— Сообщу полицаям? Их много у нас.

-Такие, как вы, не выдают партизан,— ответил второй гость.— Да и сообщать некому. Мы разогнали полицию. Мы теперь здесь хозяева. Нас много.

Камилия не сводит глаз с незнакомых людей. Одеты в полушубки, подпоясаны широкими ремнями, а на ремнях оружие. Оба добрые, не кричат, ничего не требуют, как это делают фашисты и полицаи.

-Будем знакомиться, дедушка? — сказал один из них.— Меня зовут Петром, фамилия моя Перминов. А это,— он положил руку па плечо товарища,— Виктор Александрович Карасёв, командир партизанского отряда. О вас мы знаем всё. Нам о семье Шага много говорили местные жители. Мы даже знаем, что вот её зовут Камилия. Очень хорошее имя,— он улыбнулся, посмотрел па девочку, робко и с любопытством выглядывавшую из-за печи.

-Садитесь за стол,— пригласил старик.— Сейчас согрею чай. Вижу теперь, что вы свои люди.

-Времени у нас мало, чай пить некогда. У вас в доме мы поговорим с другими людьми,— сказал Перминов,— сейчас они подойдут.

-Скажите, а Красная Армия скоро придёт? — спросила Камилия.

-Скоро,— ответил партизан.— Теперь скоро.

-Надо, чтобы партизан было много, — сказал дед Михайло.— У германцев вон какая сила. В районе сто, а может, и больше полицаев.

Командир отряда Виктор Карасёв ответил:

-Нас много, но мы нуждаемся в помощи всего населения.

В сенях послышались шаги, и в дом вошли ещё пять человек. Среди них были местные, из Ситовки, и Камилия ещё раньше замечала, что отец нередко встречался с ними и о чём-то беседовал. Но могла ли она думать, что партизаны рядом?

Перминов попросил, чтобы погасили свет.

-Товарищи, хата маленькая, здесь есть дети, прошу не курить,— он подошёл к Камилии и тихо спросил:

-У тебя есть тёплая одежда?

-Есть.

-Тогда одевайся и помоги нашему товарищу. Он стоит у калитки на посту. Наблюдай вместе с ним. В случае чего — немедленно сообщи.

Девочке не нужно было объяснять, что и как делать, она сразу всё поняла: пришли партизанские командиры, будут проводить тайное собрание, нужно охранять дом.

Свистит ветер в кустах, метёт позёмка, мороз обжигает лицо, по Камилии и не страшно, и не холодно. Вдали чернеет урочище, где-то лает собака. Камилия стоит возле калитки, всматривается в темноту: не крадётся ли кто к избушке...

Рядом стоит с винтовкой в руке одетый в полушубок человек. Это партизан. И он, и Камилия на боевом посту.

В ту холодную февральскую ночь в хате лесника Мартына Шаги командиры нескольких партизанских отрядов решали важную задачу: как собрать партизанские силы и общими усилиями громить фашистов?

Война застала Еву в Житомирском педагогическом училище: она сдавала экзамены за последний курс заочного обучения. Возвращаясь в родной хутор, Ева видела, как немецкие самолёты бомбили Житомир, Коростень, Овруч, обстреливали двигавшиеся по дороге машины.

-Нужно срочно эвакуироваться,— сказал отец, когда Ева возвратилась домой.— На тебя надежда. Ты в семье мой главный помощник. Увози всех на восток.

-А разве ты не с нами? — удивилась Ева.— Что тебе делать в хуторе без нас?

Отец шепнул ей на ухо: «Меня райком партии оставляет».

Уложили на телегу пожитки, но эвакуироваться не удалось. Гитлеровцы уже были восточнее Грязиво, в окрестностях шли бои.

В числе первых вступили в партизанский отряд Мартын Михайлович Шага и его дочь Ева. Отрядом командовал Константин Новиков, по партизанской кличке Костик Соколов.

В семье только Владимир догадывался, что отец и сестра связаны с партизанами. А вскоре и он стал партизанским связным. Камилия тогда ещё не знала о борьбе народпых мстителей. И лишь после того как ночью пришли незнакомые, но добрые люди, которые так же внезапно и покинули дом, Камилия поняла, что где-то в лесу живут партпзаны, которые ведут борьбу с фашистами.

Однажды под вечер возвратился отец. Он был чем-то встревожен:

—Уезжаем из хутора,— сказал он.

-Куда? — спросила Камилия.

-Ближе к городу. Там и работа есть, а может, и в школу пойдёшь.

Камилия сказала подругам, что скоро уедет в город, но отъезд затягивался. Наконец, ночью начались поспешные сборы. Уже за хутором, когда въехали в лес, отец оглянулся и сказал:

-Уходим в партизанский отряд.

-А я догадалась. Так я и поверила, что мы поедем в город. Это я нарочно говорила всем, что уедем.

Вся семья Шага, кроме старого деда Михайлы, ушла в партизанский отряд.

Большой и хмурый лес. И людей с оружием здесь очень много. «Фашисты не смогут победить нас. У всех партизан винтовки, автоматы»,— думала Камилия, когда оказалась в отряде. Правда, сначала она не могла понять, почему партизаны живут в лесу, ведь захватчиков надо уничтожать в селах и на дорогах, по которым они едут на машинах. Но вскоре узнала, что в лесу — база, где партизаны отдыхают, откуда уходят на выполнение боевых заданий. У Камилии тоже свои обязанности — она помогает повару. То воды принесёт из родника, то котлы помоет, то картошку почистит. С самого раннего утра и до вечера она в хлопотах. Устает, конечно, но никому не жалуется. Разве тем, кто ходит в бой, легче? Кто же им вовремя приготовит обед, если не повар и его помощница?

Как-то в майский день Камилию встретил заместитель командира по разведке Пётр Романович Перминов, тот самый, который приходил зимой к ним домой.

Камилия попросила его:

-Пётр Романович, мне хочется сходить на хутор. Я скучаю по дедушке Мнхайле.

-Ну что же, сходи. Только незаметно, чтобы полицаи не увидели тебя. Как раз у меня есть к тебе поручение: отнесёшь ему листовки, узнаешь, как живёт старик, может, помощь какая нужна.

Деда Михаила оставили на хуторе потому, что он был связным между партизанами и жителями окрестных сёл. Это он распространял листовки, которые присылали партизаны. А если у него спрашивали, где лесник с семьёй, он отвечал, что все уехали в Овруч.

Оставляя отца в хуторе, Мартын Шага думал, что фашисты не заглянут в дом. Что им нужно от старого человека? Но это была ошибка. Полицаи схватили старика, как только узнали, что вся семья лесника ушла в партизанский отряд.

Камилия, пробираясь по незнакомым тропам к хутору, думала, что скоро встретит дедушку, но на сердце у неё было неспокойно. Она долго шла лесом. Наконец открылись знакомые места. Вдали видны деревня Ситовка и школа, в которой училась. Ещё немного пройти по опушке леса, и попадёшь в хутор Грязиво. Там на самом краю стоит небольшая хата, а в ней один-одинешёнек живёт дедушка Михайло.

Вот и черёмуха отцветает, обсыпала землю белыми лепестками. Вот и старая изгородь. Но почему она поломана? И кто разбил стёкла в окнах? Неужели что-нибудь случилось? Камилия остановилась, посмотрела во все стороны и, убедившись, что ей не угрожает опасность, побежала к хатке. Что такое? Все её грамоты за отличную учёбу в школе и хорошую работу в колхозе кто-то снял со степы и порвал в клочья. Фотографии и картины залеплены грязью, сундук в углу раскрыт; в нём остался лишь пионерский галстук. Камилия быстро схватила и сунула его за пазуху.

-Дедушка! — крикнула она.— Дедок! — Выбежала на крылечко:— Дедок! Где ты! — Вокруг тишина. Лишь в небе гудят самолёты.

Из-за угла робко высунулась седая голова соседки, и Камилия услышала испуганный шёпот:

-Беги скорее отсюда. Вчера фашисты мучили деда Михайла, требовали, чтобы он сказал, куда вы уехали. Дед молчал. Тогда немцы повесили его.

Девочка побежала к лесу. Поздно вечером добралась до партизанской базы. Там уже знали, что произошло в хуторе. Сообщили разведчики.

-Не плачь,— успокаивал Камилию отец,— мы отомстим фашистам за смерть дедушки.

Вссной 1943 года многие отряды влились в крупное партизанское соединение имени Александра Невского под комапдованием ныпе Героя Советского Союза Виктора Александровича Карасёва.

Все бойцы приняли партизанскую присягу. Вместе со взрослыми приняла присягу и Камилия. В то время ей шёл четырнадцатый год. Голубоглазая девочка с длинными русыми косами не уступала в ловкости и смелости парням. Всё же командование не разрешало ей ходить на выполнение боевых задапий, потому что и без неё хватало разведчиков. Но однажды командир вызвал Камилию в штабную землянку и спросил:

-Ты когда-нибудь видела нищих?

-Видела,— ответила Камилия— Это обыкновенные старушки, только одеты в рваную одежду.

-А я не видел,— сказал Карасёв, хотя и ему приходилось встречать нищих,— Может быть, ты покажешь мне, какие бывают нищенки? Представь себе, что ты артистка, а я зритель.

-Они самые обыкновенные,— засмеялась девочка и тут же распустила косы, взяла в углу палку и, подражая дряхлой старушке, подошла к командиру и сказала протяжным голосом:

-Подайте Христа ради бедной старушке.

Карасёв рассмеялся. Уж очень забавно выглядела Камилия.

-Послушай, Камилия. У тебя получается хорошо. Как только кончится война, я обещаю определить тебя в театральное училище. Хочешь? Только под «старушку» не надо работать. Останься сама собой: вот так, прикусив конец косы, глаза полные страдания, одежонка старенькая. Поняла?

-В разведку? — обрадовалась девочка.

-Да, в разведку,— ответил командир.— Мы должны покарать полицаев и гитлеровцев за гибель твоего деда. Для этого нужно узнать в сёлах, где и в каких домах живут эти изверги. И тогда ночью мы уничтожим их.

-Я всё сделаю как следует.

-А если кто-нибудь узнает тебя и спросит, где отец и мать, отвечай: «Всех схватили немцы и увезли куда-то, а я, чтобы не умереть с голода, хожу по миру и выпрашиваю кусок хлеба».

...В крайней хате, куда Камилия зашла, чтобы попросить кружку воды, хозяйка сказала:

-И чего ты, милая, ходишь? Ну, какое там подаяние. Самим есть нечего. Шла бы к немцам в прислуги. Ты не маленькая девочка.

-Нет куска хлеба, не надо. Обойдусь. А к немцам не пойду. Дайте, пожалуйста, кружечку водички.

-Отец-то с матерью есть? — поинтересовалась старушка, наливая девочке квас.— Или сиротка?

-Были. Разве не слыхали, как фашисты повесили моего деда Михаила, а потом угнали батьку и маму? Что же мне теперь делать?

—Боже мой! Да это же Мартына дочка! Милая ты моя. Видать, и тебе тяжело живётся.

Бабушка долго проклинала гитлеровцев, а потом отозвала Камилию в угол и шепнула: «А ты к партнзанам иди. Там свои люди.

-За дедушку отомстишь проклятым фашистам. Из нашего села ушли в лес парни, да и девушки тоже. Я-то знаю».

«Не выспрашивает ли меня старушка? — мелькнула тревожная мысль.— Надо быть настороже».

-Враки. Партизан придумали фашисты. Хватают всех да говорят «партизан». А потом угоняют в Германию.

-А ты не шуми. Услышат полицаи. У нас в селе антихристов этих пять поганых душ да староста... Ух, лютый! Не заходи к ним. Не подадут. Чего доброго и обидят. Они хуже скотов.

-А где, в каких хатах они живут? — поинтересовалась Камилия.— А то и в самом деле попаду ещё к ним.

Разговаривая, бабушка охотно указала хаты, в которых жили полицаи, назвала их фамилии. Камилия узнала, что предатели выдали всех коммунистов и активистов, помогали угонять людей в Германию и грабить население.

На прощание бабушка дала Камилии кусок хлеба и луковицу.

-Будь осторожнее,— сказала она, провожая девочку.— Ночыо патрули ходят.

Камилия пошла в другое село, затем — в третье. Задание, рассчитанное на три дня, она выполнила за один день. Теперь нужно было незамеченной добраться до партизанской базы.

Переночевав у знакомой хозяйки, Камилия отправилась в путь. На небе горели звёзды, рассвет ещё не наступил. Обогнув сад и кустарник краснотала за выгоном, девочка вышла на луг. Мокрая трава хлестала по коленям, от холода пробирала дрожь. Со всех сторон набрасывались комары. На востоке у самого горизонта вспыхивали отблески орудийных выстрелов. Камилии стало страшно, она остановилась, присела в сырую траву и затаила дыхание. «Не вернуться ли? — подумала она.— Нет, это ещё опаснее. Вдруг встретится полицай?».

Что-то тёмное, большое стало приближаться к девочке. Она закрыла глаза и уткнулась лицом в колени. Послышались шаги. Неожиданно над самым ухом фыркпула лошадь. Это ещё больше напугало Камилию: «Может, на коне полицай?» Подойдя вплотную, лошадь прикоснулась мягкой губой к щеке девочки, ещё раз фыркнула н замерла. Наступила тишина. Поборов страх, Камилия подняла голову. Лошадь стояла рядом, размахивая хвостом; она доверчиво уткнулась мордой в плечо девочки. Никакого всадника не было.

Камилия погладила голову лошади, смахнула рой комаров и, не долго думая, взобралась па неё. Скорее в партизанский отряд! Лошадь оказалась на редкость послушной. Достаточно было похлопать ладоныо по шее справа, как она поворачивала налево, при одном, даже тихом звуке «трр» она останавливалась и покорно ждала следующей команды.

Стало рассветать. В лесу запели птицы. Камилия въехала в высокий лес и остановилась. Только теперь она увидела, что её лошадь была гнедой масти с белой полоской на лбу. Из глаз животного сочилась кровь.

-Бедная ты моя, кто же тебя так?

Лошадь опустила голову, словно хотела сказать: «Кто же, если не фашисты».

Девочка пошла вперёд. Слепая лошадь неотступно следовала за ней до партизанской базы.

Юную разведчицу там ещё не ждали. Командир Карасёв был очень удивлён:

-Что случилось? Почему вернулась так быстро? .

-Всё в порядке,— доложила Камилия.— Ваше задание выполнено.

-А кто тебе дал коня? Да ещё безглазого.

Выслушав подробный рассказ, Карасёв похвалил девочку за находчивость и отличное выполнение задания, а затем приказал:

-А теперь марш отдыхать! А лошадь пригодится на базе.

-Я думала, что вы ругать меня будете за эту слепую лошадь,— робко проговорила Камилия.— Она такая умная, послушная.

Карасёв улыбнулся. А потом, заметив неподалёку стоявшего отца Камилии, подошёл в нему и сказал:

-Хорошая у вас дочь, Мартын Михайлович.

Брат Камилии Володя был вестовым у начальника разведки Перминова. Иногда они по нескольку дней отсутствовали. Разведчики всегда исчезали с базы незаметно и появлялись с глубокими царапипами на руках.

-Вот тебе, сестрёнка, медикаменты раздобыл,— сказал он, положив на пень чемоданчик с бинтами и лекарствами.— Перевяжи.

-Где ты так поранил себя? — удивилась Камилия.

-Перевязывай. Где был, там уже нет. Сквозь колючую проволоку лез.

Камилия хотя раньше и не училась бинтовать раны, но сделала это ловко и правильно. Повязка получилась ровной и аккуратной.

-Назначаю тебя, Камилия Шага, медицинской сестрой,— сказал командир, наблюдавший за работой девочки.— Хорошо перевязываешь. С этого дня считай себя медсестрой.

-Есть, быть медицинской сестрой! — по-военному ответила Камилия. А потом спросила:— Виктор Александрович, а вдруг потребуется в бой идти, тогда как? Что же мне — бинтами в фашистов бросать? Я тоже хочу воевать.

-Если потребуется, то и в бой пойдёшь,— ответил Карасёв.— В бою медицинская сестра не последний воин. Запомни это.

Никто не знал, как Камилия училась делать перевязки. Возьмёт, бывало, большой сучок, уйдёт в землянку и забинтовывает его несколько раз, пока не получится хорошо. Скоро партизаны прозвали её «маленький доктор».

Когда Красная Армия перешла в наступление и погнала фашистов на всех фронтах, партизаны двинулись на запад.

Партизанская жизнь была нелёгкой. Походы, бои, порой недостаток продовольствия и одежды — постоянные спутники народных мстителей. Никаких скидок не принимала для себя юная партизанка, никому не жаловалась на трудности. Бойцы удивлялись, когда она всё успевает делать. Словно среди партизан не одна Камилия, а несколько похожих на неё девочек. Вот она только что стирала бельё раненым, а сейчас уже в-штабе получает газеты. Для всех у неё находилось доброе слово.

Однажды разгорелся бой па Лысой Горе. Строчили пулемёты, рвались гранаты. Рядом с Камилей оказался молодой парень из новеньких. Все залегли и стреляли по кустам, где укрылись фашисты, а партизан-новичок встал, бросился через поляну на врага и упал на спину, словно поскользнулся.

-Эх, зачем же так! — крикнула Камилия и, схватив санитарную сумку, поползла, прижимаясь к земле. Но её помощь уже не потребовалась: партизан погиб.

-Вот вам за моего дедушку и за смерть партизана! — крикнула Камилия и, схватив автомат погибшего товарища, открыла огонь по гитлеровцам. Стреляла она метко.

До ночи продолжался бой. Потом всё затихло. И опять марш по глухим тропам через горы и леса. Под натиском Красной Армии немецкие войска отступали на запад. Партизаны должны были с тыла громить врага.

Дождь льёт и днём и ночыо. Мелкий и холодный, с ветром. Дороги раскисли. На обувь налипает пудовая грязь. Камилия идёт рядом с повозкой, выбиваясь из сил.

-Присядь, дочка,— предлагает кто-то из раненых.— Что же ты всю дорогу без отдыха?

-Не устала. Мне нравится пешком.

Камилия знает, если она остановится, чтобы отдохнуть, слепая лошадь Ночка потянется к рукам мягкими губами за сухариком. Но сухари давно кончились.

Партизаны торопятся к Западному Бугу. Нужно оторваться от гитлеровцев. Но оторваться третий день не удаётся. Часто приходится принимать бой.

Одна из таких стычек произошла на рассвете во время переправы на левый берег Западного Буга. Гитлеровцы, обнаружив партизан п убедившись, что это не войсковые части, решили уничтожить их. Партизанские обозы свернули в балку.

-Камилию сюда! — раздался голос.

Схватив с повозки санитарную сумку, юная медсестра бежит через огороды к берегу реки. Справа и слева рвутся снаряды. С окраины села бьёт пулемёт. Группа партизан, развернувшись в цепь, ведёт ответный огонь, прикрывая начавшуюся переправу.

-Сюда! Сюда! — кричит кто-то настойчиво, и Камилия видит наспех забинтованных раненых.

Пригнувшись и придерживая рукой сумку, девочка бежит к раненым. И надо же случиться этому — у одного партизана ранение в живот, у другого — в голову.

-Дай сумку! — кричит сестра Камилии Ева. — Сумку скорее! А сама беги к переправе!

У Евы получается плохо. Повязка перекошена, йод разлит.

-Я сама! — Камилия вырывает бинт из рук сестры.

Став на колени, девочка быстро перевязывает одного, затем другого раненого, пытается утащить в укрытие тяжело раненного в голову, но совсем нет сил. Кто-то подбегает и помогает вынести раненого в безопасное место. Рядом оглушительно застучал «максим». Камилия успела увидеть за пулемётом брата.

Появился Пётр Перминов. Без шапки. Вьющиеся волосы в глине.

-Марш к реке! Срочно!

Таким требовательным Камилия ещё никогда не видела начальника разведки.

-Ко мне двоих бойцов! — крикнул он и дал длинную очередь из автомата по гитлеровцам, пытавшимся выкатить пушку на прямую наводку.

-Заберите раненых — и к лодке!

Плот, сделанный из досок и бочек, уже отчалил, когда Камилия подбежала к реке.

-Стой! — крикнул Перминов.

Взяв Камилию на руки, он шагнул в бурлящий поток и успел втолкнуть её на перегруженный плот.

Отделяясь, плот вертелся, словно карусель. Его несло по течению, и казалось, что он никогда не пристанет к берегу. Но люди работали шестами, досками и подогнали его точно к месту высадки у склонившейся над водой ивы. Ниже по течению па волнах качались другие плоты и лодки. А на противоположном берегу всё шёл бой. Только ночью партизаны оторвались от врага.

Камилия поднималась по обрывистому берегу вверх. Оставалось не больше метра до хаты, за которой можно было укрыться. В это время у самой воды взметнулось пламя, в стороны полетели комья земли и раздался взрыв мины. Камилия, почувствовав резкую боль в ноге, упала.

После длительного перехода и тяжёлых боёв партизапские отряды оторвались от вражеских войск и вошли в большие леса. Наступило временное затишье. Люди давно нуждались в отдыхе.

Ночью прилетели самолёты, доставили оружие, медикаменты, продовольствие, а обратным рейсом забрали тяжелораненых: их в соединении было немало.

Камилия сидела у костра. Рана сильно ныла, и от этого девочку бросало то в жар, то в холод.

-Здравствуй, сестричка!—раздался голос Владимира.— Тебя разыскивает комапдир.

-Помоги встать,— попросила Камилия.— А зачем?

В это время чья-то рука опустилась на плечо. Рядом с девочкой па бревно сел командир партизанского соединения имени Александра Невского.

-Вот ты, оказывается, где...— сказал он,— Брата загонял, чтобы разыскать тебя, Еву послал на поиски, а ты сидишь и греешься.

-Я не греюсь,— ответила Камилия.— Только ногу грею, чтобы скорее зажила.

-А я хочу отправить тебя в Москву,— сказал командир.—Тебе лечиться надо по-настоящему, а потом видно будет. Может, и домой вернёшься.

-Собирайся, сестрёнка,— включился в разговор Владимир.— Пётр Романович тоже ранен, я сопровождаю его. Наш отец со следующим рейсом улетит в тыл.

-Да поторапливайся,— приказал командир,— вылет через час.

Карасёв наклонился к Камилии и шепнул: «Нам предстоит ещё потруднее дело. Лети».

Когда командир соединепия скрылся в темноте, Камилия сказала брату:

-Иди. Я заберу вещи и сама дойду до самолёта. Вот, возьми,— она достала из кармана пионерский галстук,— сохрани. Если раньше меня встретишься с мамой, обними её крепко-крепко.

Камилия решила остаться у партизан, только об этом никому не сказала. Ведь впереди предстояло ещё много боёв п походов, и она нужна людям здесь.

Прошёл час, уже началась посадка, а Камилии всё нет. В ту ночь её долго искали, посылали бойцов в подразделения, а потом решили, что она уже улетела с первым самолётом, и прекратили поиски. А тем временем Камилия сидела под елью и плакала. Ей не хотелось расставаться с боевыми друзьями. Утром она пришла к командиру и, заявив, что ей уже лучше, попросила не отправлять в госпиталь.

Постепеппо рана зажила, и Камилия снова начала исполнять обязанности партизанской медсестры. После того, как раненый отец был отправлен в тыл, а мать осталась на освобождённой территории, отношение командования к Камилии стало ещё более заботливым. Ей категорически запрещалось ходить на боевые задания. Командир не скрывал от юной партизанки, что не хочет и не имеет права рисковать ее жизнью.

-В бой ходить у нас есть кому. В нашем соединении не одна сотня бойцов. Тебе хватает дел в партизанском лазарете. Я в ответе за тебя перед твоими родителями.

К этому времени всех мальчишек и девчонок отправили из отрядов по домам. Лишь одна Камилия осталась в рядах своих боевых друзей.

Партизаны действовали на территории Чехословакии. В отряды влилось много чехов и словаков. Совместно с советскими партизанами они громили фашистских оккупантов. Хорошо вооружённые и многочисленные отряды соединения вели ожесточённые бои, отвлекая с фронта крупные силы противника.

Каждый раз, когда Камилия встречалась с сестрой и командиром, они её предупреждали:

-Береги себя. Теперь победа близка.

Камилия повзрослела. Ведь прошло более трёх лет с тех пор, как она стала партизанкой. Камилию приняли в комсомол. Перед каждой крупной боевой операцией она просила командира:

-Я уже взрослая. Разрешите мне пойти в бой.

Карасёв хмурился и строго отвечал:

-Если нарушишь запрет, то посажу на гауптвахту!

Однажды оп подозвал к себе Еву и приказал:

-Смотрите за Камилией. За её жизнь вы несёте полную ответственность.

И всё же не удалось уберечь «маленького доктора».

Партизанскому соединению имени Александра Невского стало известно, что отряды народных мстителей Чехословакии оказались в тяжёлом положении. Гитлеровские войска, пытаясь подавить освободительную борьбу чехов и словаков, жестоко расправлялись с патриотами, бросая против них танки, артиллерию и мотопехоту.

Советские партизаны спешили оказать помощь братьям по оружию — чехам и словакам, попавшим в окружение. Выло пасмурно, накрапывал дождь. Совсем недалеко раздавалась артиллерийская канонада. То затихала, то разгоралась ружейная и пулемётная перестрелка. Со всех сторон приближался шум боя. Нашим партизанам нужно было соединиться с чехословацкими отрядами и совместными усилиями разбить противника, хотя бы на одном участке, затем уйти в горы и занять новые позиции.

Камилия понимала, что предстоит нелёгкий бой. Набив потуже санитарную сумку перевязочными пакетами, она взяла побольше запасных обойм к своему автомату и несколько гранат.

Обоз оставили в безопасном месте. Лишь несколько коней навьючили мешками с боеприпасами и продовольствием, чтобы можно было продержаться до подхода подкрепления. По настоянию Камилии заседлали и Ночку, прикрепив к седлу мешок с медикаментами. Кто-то пошутил: «Вся наша поликлиника на Ночке держится».

Переправившись через реку Грон, партизаны пересекли долину, вошли в высокий лес и стали перебегать через шоссе. Застрочил вражеский пулемёт. Начался бой.

-Сестру сюда! — крикнул кто-то из придорожной канавы.— Чеха ранило!

Камилия выбежала па дорогу и в этот миг упала. Хотела подняться и снова упала. Она поползла, оставляя на сером шоссе кровавый след, бросила несколько пакетов раненому и свалилась в канаву. Кто-то из партизан вынес Камилию из-под огня и наспех забинтовал ноги. Раненую партизанку посадили па лошадь.

-Скорее скачи через лес в село! — услышала Камилия.— Там наши.

Ночка с места взяла в галоп. Справа и слева рвались снаряды, поднимались огненные столбы, летели комья земли, над головой свистели осколки снарядов.

Почти рядом был высокий лес. Обернувшись, Камилия увидела танки. Раздался выстрел. Спину обдало жаром. Сбоку, словно из- под земли, вырвалось пламя, грохнул взрыв. Лошадь рванулась в сторону. Камилия упала...

Вечером партизаны узнали, что Камилия Шага погибла, как герой. Рядом с её могилой похоронили двадцать погибших партизан. Это место в Чехословакии называется Скалица.

В нескольких метрах от обелиска и теперь стоит израненная пулями и осколками ветвистая ель — свидетельница гибели юной партизанки. Раскачиваются, шумят вековые деревья. Они поют гимн о бессмертии комсомолки — медицинской сестры Камилии.

Возле обелиска всегда можно встретить людей. Они приносят цветы и склоняют свои головы перед памятником советским героям-партизанам.

А в городе Овруче на улице Ленина в доме Мартына Михайловича Шаги среди живых цветов стоит ваза с землёй, привезённой из Чехословакии с могилы Камилии.

Назад