Знамя

Уважаемый всеми фронтовик-сталинградец, а ныне завхоз конно-спортивной школы в областном центре Григорий Иванович Хохлов, редко делился своими воспоминаниями о войне. Видно сами эти воспоминания были неимоверно тяжелы и кроме боли, давящей за грудиной, мало что вызывали. Но иногда они накатывали и подолгу не отпускали, как сегодня, к примеру. «В Сталинграде был конечно ад кромешный, - думалось ему, - а всё ж было и пострашнее. В Сталинграде он знал, что рядом друзья, слева — справа, пусть поредевшие, за то невероятной стойкости соседние роты. Есть командиры, научившиеся за полтора года войны воевать, отдавать толковые, выполнимые приказы. Была, ежеминутная вероятность смерти, но и сама гибель была не бессмысленной. Оправданной, если хотите. Имела цену свою — за тот вон этаж полуразрушенного дома, за более выгодную позицию в развороченных бомбами и снарядами заводских цехах, за выручку десятка бойцов, отрезанных немцами от своих, за эту тонюсенькую полоску приволжской земли, за которой жизни для защитников Сталинграда уже не существовало.
До всего этого у него был май и июнь сорок второго. Было Барвенково. Называли и называют это место и события с ним связанные по разному: «Барвенковский выступ», или «Барвенковский плацдарм», «Барвенковский котел» или «Барвенковская катастрофа». Как ни назови, всё правильно, всё в точку. Именно с Барвенковского плацдарма они начали наступление. Именно отсюда, вгрызаясь в немецкую оборону, без должной артиллерийской и воздушной поддержки, поливая кровью пехоты меловые горы и непросохшие к середине мая степные балки, они шли вперед. Целью наступления был Харьков и он уже был виден без биноклей, когда поступил приказ остановиться и вернуться к исходным рубежам. Не только такие, как помкомвзвода сержант Хохлов, но и большинство офицеров не знали, что к тому времени немцы сходящими ударами с севера и юга отрезали Барвенковский выступ у основания и всё туже стягивали котел окружения.
Григорию Ивановичу до самой смерти не забыть, как на площади всего в 15 квадратных километров скопилось несколько сотен тысяч бойцов и командиров, огромное количество техники, вооружения, конского поголовья. Разве забудешь, как потерявшая всякое управление масса войск, беспорядочно металась на этом пятачке, под непрекращающимся обстрелом из всех видом оружия, с казалось навсегда зависшей над головами вражеской авиацией, безуспешно пыталась вырваться из этого кипящего котла. Несколько дней длилось это беспощадное истребление.
При одном воспоминании от всего пережитого, всего увиденного, мертвело внутри, сердце бухало неровными болезненными ударами, не хватало воздуха, чтоб дышать. Всю полноту безграничного мужества и самопожертвования видел он на том пятачке, всю полноту человеческой слабости, трусости и предательства он тоже видел. Он видел генералов которые, отчаявшись навести порядок, двигались с примкнутым штыком впереди бойцов в последнюю атаку. Побелевших старших офицеров, приказывающих своим подразделениям сложить оружие и сдаться на милость врагу, он тоже видел. Ему не забыть того седого полковника, который не обращая внимания на вышестоящее начальство, взял ответственность на себя. Он стоял во весь рост, не кланяясь пулям и осколкам, твердо отдавал приказы, которые, несмотря на неразбериху, безукоснительно исполнялись. Вокруг него собралось ядро солдат и офицеров, большинство из других частей, которое за считанные часы обросло тысячами, поверивших в него, подчинившихся его железной воле. Таких военачальников было немало, и именно им удалось с боями вырваться из этого ада, и спасти хотя бы часть людей.
Ему не забыть своего командира полка, с безумными глазами и грязной пеной в углах кривившегося в беззвучном крике рта, пытавшегося остановить панически отступавших бойцов. Меняя обоймы в своем ТТ, он стрелял и стрелял в них, редко промахиваясь. Это были солдаты, всего неделю назад перед наступлением прибывшие на пополнение его батальонов. Еще тогда Хохлов поразился, что это были совершенно не обученные, не прошедшие даже недельный курс молодого бойца вчерашние школьники, колхозники, студенты.
- Дядя Григорий, спаси, не бросай, - размазывая по грязным щекам слезы, скулил один из этого пополнения, боец его взвода Свирелин Ваня. Свирепо взглянув на него, Григорий неожиданно для себя смягчился. «Даже обращаться к старшему по званию не обучили, назвал, как какого-нибудь бригадира в родном колхозе».
- Ладно, племянничек, рядом держись и винтовку не бросай. Прорвемся, как пить дать, прорвемся. Оглядимся вот только.
Он не был новичком на войне, почти год уже воевал, потому и понял, что дела плохи — хуже некуда. Он озирался по сторонам, ища спасения в этом хаосе огня и смерти, и не находил его. Примерно через час они с Ваней наткнулись на седого полковника. Хохлов доложил, что они двое уцелели от своей роты, и о том, что он ждет дальнейших указаний. Полковник вперил в него свой взгляд, взгляд глаза в глаза, взгляд оценивающий и внимательный. Чего он рассмотрел в глазах сержанта, осталось загадкой. Главное он не увидел там безысходности и панического страха.
- Сержант, собрать с десяток бойцов, слить весь бензин, который только найдете с разбитых машин, в эти четыре полуторки, о выполнении доложить.
- Есть, - спокойно ответил Григорий, и без излишней, которая чаще бывает показной торопливости, принялся выполнять приказ.
- Сержант, загружай в эти машины бойцов, с оружием, и не раненых. Будешь двигаться слева от основной колонны, за безопасность слева несешь ответственность. Что с того, что имеются офицеры, мы сейчас все подравнялись в званиях и должностях. Кто этого не понял, с нами не по пути. Ты лично мною назначен старшим бокового дозора. Выполняйте, сержант, через полчаса выступаем.

***

… Седой полковник всё-таки вывел их из котла. Построив до десятка тысяч бойцов и командиров клином, где острием служили два уцелевших танка и броневичок погибшего командарма, две батареи сорокапяток, а по бокам отряды автоматчиков на автомобилях, Федотов (фамилию полковника Хохлов запомнит на всю жизнь) предпримет прорыв, казалось бы, на самом крепком участке фашистского фронта. Только безумец был способен на это. Федотов безумцем не был. Немцы ожидали возможных прорывов с нашей стороны, но только не здесь, где у них скопилось большое количество войск, техники и штабов различного уровня.
Придя в себя, немцы начали с двух сторон, в упор, буквально насквозь прошивать рвущиеся к свободе колонны русских из всех видов оружия. Сгорели танки и броневичок, было разбито большинство машин и орудий, полоса прорыва была устелена телами убитых и раненых. Эту шевелящуюся, стонущую, истекающую кровью полосу немцы дважды засыплют минами, перепашут снарядами и она смолкнет. Они отведут войска и обустроят их в менее подходящем месте, лишь бы не находится рядом с этим, открытым ветрам, дождям и солнцу, гигантским кладбищем.
Окружение немцев прорвали, а вот советского фронта не нашли. Его попросту не было. Была сухая, несмотря на июнь голая степь. Без леса, без кустика, с редкими безлюдными казачьими хуторами. Единственным спасением от, казалось навечно нависших над колоннами немецких пикировщиков, служили овраги.
Федотов доведет их до Оскола, и при огневой поддержке советских частей с левого берега, организует переправу. Самого же, неоднократно раненого, истекшего кровью, схоронят на правом берегу в буераке, остававшиеся с ним до конца Хохлов и Свирелин.
Сейчас они шли вдвоем безводной степью, держась строго на восход солнца, бесконечно усталые, голодные, пытаясь утолить жажду в редких солончаковых болотцах. Соленая, дурно пахнувшая вода, не утоляла, а делала её ещё более нетерпимой.
Они держались оврагов, в которых укрывались от хозяйничавших в степи немецких самолетов и мотоциклистов. Григорий коротко бросил взгляд на Ивана, загребавшего усталыми ногами степную пыль и в который раз подумал, что не зря взял неделю назад этого скулящего, обмеревшего от страха юнца под свою опеку. За время беспрерывных обстрелов и бомбежек, атак и контратак, доходивших до рукопашных схваток, Иван почернел лицом, взгляд ушел куда-то вглубь, злость, а порой и отчаяние плескалась в его угольно черных глазах. Весь он превратился в сжатую пружину, готовый в любой момент, взметнуться, схватиться с любым противником, пулей штыком, зубами отстоять свое право на жизнь.
«Хочет выжить, во что бы то ни стало выжить, - думалось Григорию, - А ты? Сам, неужто не хочешь?» Душа, обугленная от всего пережитого, ум, отказывающийся воспринять и осознать весь масштаб разыгравшейся трагедии, не находили ответа.
«А в целом держится неплохо. И в прорыве вел себя прилично, стрелял, пока не кончились патроны в тяжеленной для него винтовке, стрелял осмысленно и даже пытался целиться, положив её на борт полуторки. И седого полковника не бросил, хотя сил уже не было тащить его вдвоем на плащпалатке». Вчера, правда, повел себя для Григория неожиданно и до конца непонятно. Немецкие мотоциклисты, окружив овраг, прочесали его пулеметными очередями, затем на ломанном русском предложили сдаться всем уцелевшим. Знать не одни они с Петькой укрылись здесь, из разных концов оврага поднимались наши бойцы и начинали карабкаться на крутой песчаный откос, вверху которого гоготали немцы. И тут Григорий почувствовал, что лежавший с ним рядом Свирелин тоже начал подыматься.
- Лежать! Лежать, говорю, - и тяжелой лапищей Григорий придавил голову Ивана к земле.
- Чо лежать, чо лежать? Перестреляют всех, кто не вышел, конец тогда, совсем конец.
- Заткнись, не то сам удавлю.
Григорий наблюдал из своего укрытия, как немцы встретили поднявшихся на крутояр красноармейцев, тычками сбили их в кучу и начали, что-то громко обсуждать, затем гортанно пролаял что-то старший среди них, и они разом умолкли. Двое сели в мотоцикл с коляской, и развернувшись, равнодушно, как при какой-то обыденной работе дали длинную очередь по красноармейцам. Все семеро, надломившись, пали наземь.
Даже убирать их немцы не стали, так на крутояре и оставили, сели в мотоциклы и укатили в бескрайнюю степь. «Видно, решили, что тащиться с этими пленными до сборного пункта по выжженной степи себе дороже. Да и улов невелик, всего семь русских».
- Смотри, смотри, сучий потрох, смотри, и в следующий раз всегда вспоминай, - твердил он в злобе Ивану, когда они одной лопатой и каской отрывали на крутояре могилку тем семерым.

* * *

На расстрелянные, видимо с воздуха, три штабные машины, они наткнулись на следующий день под вечер. Штабная «эмка» с мертвым генералом артиллеристом и два грузовика были изрешечены пулями и осколками, сухой ветер разносил по степи листки каких-то штабных документов и сладковато-приторный запах от начавшихся разлагаться трупов. «Дня три назад должно попали под немецкую бомбежку. И ни одного живого или раненого. Может, оставшиеся в живых ушли. Сволочи, коли так». Григорий узнал рядом с водителем одного из грузовиков командира своего полка. Того самого, пытавшегося остановить бегущих в панике бойцов и стрелявшего в них. А в кузове, среди ненужного теперь военного хлама и мертвых бойцов зачехленное знамя полка на выструганном, отполированном годами древке.
Иван безропотно принялся долбить для могилы неподатливый каменистый суглинок, Григорий вскоре присоединился к нему. На захоронение потратили весь вечер, короткую июньскую ночь и остаток собственных сил. Не восстановили их и съеденная, чудом уцелевшая в кузове банка тушеной каши, и протухшая вода из канистры в «эмке».
Утром, едва забрезжило, Григорий стянул с древка полковое знамя и после неудавшейся попытки втолкать его в противогазную сумку, начал стягивать гимнастерку, чтобы обмотаться им.
Свирелин смотрел широко распахнутыми, словно вылезшими из глубины орбит угольными глазами на манипуляции Хохлова. Голосом полным страха и неожиданной решимости отчаянно зашипел: «Не смей! Не смей брать это!» Хохлов поначалу даже не понял, о чем он. А Иван подступился вплотную, вцепился в алую бархатистую ткань мертвой хваткой.
- Не смей, говорю! Оставь! Ты что, погубить нас решил? Смерть верная, коли к немцам попадем! Да отдай же, наконец! Дурак! Идиот! Всё в героев играешь.
Опешивший Григорий, даже слово вставить не мог в этот захлебывающийся словами, пронизанный страхом крик. Продолжал крепко держать край полотнища. Свирелин, откуда сила взялась, едва не выдрал его из рук Хохлова.
- Всё в героев играешь! А они там под Барвенковым все остались, а генералы, комиссары, что нас в это пекло послали, далеко на востоке, новые сражения разрабатывают. И эти, которых мы только что схоронили, тоже впереди всех драпали, войска бросили, стратеги, мать их… Чего ты мне полковником Федотовым тычешь, таких как он единицы, и они, как и мы всего лишь мясо пушечное. А я не желаю, не желаю дохнуть из за этого куска материи, не хочу! И тебе не позволю!
- Ах, вон ты запел как? Никак к немцам собрался? Шкуру спасать? – Григорий всё больше накалялся.
- Никуда я не собрался, а исключать и такой поворот дел не приходится.
- Заткнись, паскуда, покуда я тебя лично не прибил тут, - он рывком вырвал знамя и толкнул Ивана в грудь. Тот едва не упал.
- А что, Григорий Иванович?! А и вправду, чего церемониться, у тебя в автомате ещё с десяток патронов имеется – потрать на друга! Потрать! Вот уж будешь героем настоящим. Ну? Чего ж ты? Давай, тем более у меня в винтовке ни одного патрона, да и были бы – духу не хватило у меня. Ну, не герой я, слышишь! Не герой и всё! Уродился видать таким! Я жить! Понимаешь, я просто жить хочу.
- Уйди! Уйди от греха подальше, - Григорий медленно опустил ствол автомата. – Сволочь ты последняя! Уйди, и на глаза мне не попадайся больше.
- Ну и уйду! – Иван подхватил шинельную скатку, длинную, не по росту винтовку и, набычившись, зашагал куда-то в сторону.
Ошеломленный Григорий присел прямо на землю, внутри клокотало. И с этим человеком он воюет уже много дней, таких дней, что годам порой ровны. С ним укрывались одной шинелью, делились последним сухарем, и что ещё важней последней горстью патронов. Как мог он не разглядеть, проглядеть эту червоточину в человеке, которого ещё полчаса назад считал своим верным другом. И лишь где-то, в самом дальнем уголке сознания едва-едва шелохнулась мысль: «А ить силы человечьи то ж не без пределу! И гранит-камень бывает, пополам трескается. А тут война такая!» Шелохнулась мысль и примолкла, уступив место негодованию, раздражению и неприязни.

***

Он шел уже третьи сутки. Нет, уже не шел, медленно брел, загребая порвавшимися сапогами горькую пыль. Порою, впадая в забытье, он падал в эту горячую полынную землю, а очнувшись, тяжело поднимался, чтобы сделать ещё сотню другую шагов. Всходя на очередную возвышенность, он оглядывался кругом, но ни малейшего признака жизни, ни одной живой души не находили его глаза. Душу сковывал страх именно от этого безлюдья. Казалось, что попал в какую-то далекую неведомую землю, где нет войны, нет людей, вообще ничего нет. Есть только он, эта полынная степь без конца и края, и безжалостное солнце. Даже немецким мотоциклистам или самолетам он, казалось, обрадовался бы сейчас больше, чем этому безлюдью и безмолвию.
Одновременно Григорий затылком чувствовал, что он не один. Однажды поднявшись на очередной увал, даже увидел его, устало бредущего далеко сзади. Если для Хохлова ориентиром служило встающее поутру на востоке солнце, то для Свирелина, видимо, фигурка Григория, в паре километрах впереди. Попытался выругаться матерно, вновь озлиться в душе, но даже на это не хватало сил, и Григорий в очередной раз заставил себя подняться и двинуться вперед.
В широкий противотанковый ров он угодит уже поздним вечером. Было это так неожиданно, будто земля разверзлась перед ним, и он летит в черную бездну. Свалившись на дно рва, вновь впал в беспамятство. Лежал долго, раскинув руки и прижимаясь щекой к песчаному, прохладному в ночи песку. Порой сознание возвращалось к нему, но он не верил, что оно вернулось, как не верил и невнятным голосам и другим звукам где-то в десятках метров от себя.
Он очнулся от резких автоматных очередей, инстинкт солдата толкнул его, и он судорожно повел руками вокруг, отыскивая оружие. Автомата рядом не было. Солнце поднялось уже высоко и, приподнявшись, он увидел, что ров стал прибежищем не только для него. Слева и справа кучками и в одиночку, лежа и сидя располагались запыленные, почерневшие бойцы.
А по гребню рва шел офицер, в перетянутой ремнями гимнастерке и три красноармейца-автоматчика.
- Кто такие? Какой части? Где оружие? По паникерам и дезертирам огонь! Звучала короткая очередь и прислонившиеся к стенке рва солдаты в расхристанных гимнастерках сползали безжизненно вниз.
- Кто такой? Почему здесь? Трус! Твоя часть дерется там, - и указ рукой на запад. – Огонь!
- Что ты мямлишь, где винтовка твоя? Фронт стоит в десяти километрах на запад. Стоит, несмотря на то, что ты дезертировал! Огонь!
«Какой фронт? О чем он говорит? Не было там никакого фронта. Не перепрыгнул же я через него», - лихорадочно билась мысль у Григория. А группа по брустверу неуклонно приближалась в его сторону. Поднявшиеся солдаты, среди которых были младшие командиры, оцепенело смотрели на происходящее. Никто не шелохнулся, не предпринял малейшей попытки бежать, спастись. Просто стояли и безропотно ждали, когда подойдет их очередь.
- Так, с оружием? Кто старший? – вновь гортанный голос офицера, - живо наверх! Марш строиться, с вами отдельный разговор.
- Так, а ты толстяк, где оружие, документы выбросил? (Со знаменем под гимнастеркой Григорий, видимо, действительно выглядел толстым). Хохлов наконец увидел свой автомат, тот лежал на противоположном откосе, видимо, обронил при ночном падении. До него было далеко, да и поздно, что-то объяснять. Он судорожно рвал ворот гимнастерки и ремень. Стал стягивать её через голову. Вокруг тела было обмотано знамя. Нет, оно не алело и не выделялось красным пятном. Оно было черным от пота и пыли, от крови, периодически сочившейся, из касательной раны в бок, которую получил ещё при прорыве из котла. Но это было знамя, и не узнать его было невозможно.
- Сержант, быстро наверх, какой части?
- Помкомвзвода третьего батальона 429 стрелкового… сержант Хохлов… Знамя это… полка нашего…
- Этот боец с вами?
Тут только Григорий увидел в пяти шагах, пытавшегося подняться на ноги Ивана Свирелина. Если бы увидел в его угольно-черных глазах страх и мольбу о пощаде, Григорий, наверное, не «признал» бы его. В глазах он увидел несвойственную Свирелину горделивую обреченность, готовность принять, как должное, то, что через мгновение станет последней безжалостной точкой в его короткой жизни. Может поэтому Григорий неожиданно для самого себя произнесет:
- Со мной..., соседней роты боец, - и двинулся наверх, но не к офицеру, а к своему автомату на скате противотанкового рва.

Тамбовская область
Село Лысые Горы
Декабрь 2016 г.