Рассказ деда Александра

Дед мой, Александр Степанович Жалнев, или просто дед Сашка, был стариком крепким, могутным, как говорили о нем на селе. Силушкой, здоровьем Бог не обидел, что при его кузнечной специальности, обстоятельство немаловажное. Крикнет, бывало молотобойцу: «Васька, подсоби колесо с телеги снять. Да, пенек приготовь подставить». Подойдет к телеге, подымет её, подержит пока Васька не управится. Опустит спокойно, не крякнет, от натуги не покраснеет, а на то, что в телеге той 15 шестипудовых мешков ячменя семенного, он и внимания не обратит. И то верно, не разгружать же.
Забалует в станке жеребец злющий, которого ковать привели, дед Сашка упрекнет его ласково так, «ну, ну, побалуй у меня!», и опустит тяжелую беспалую руку на круп злодею. Тот бедолага на землю до самой репицы присядет и до окончания ковки в башке его одна - разъединственная мысль: «Действительно, чо эта я разбаловался?». А уж когда, дед Сашка выведет из станка, потреплет по гриве, по шее со словами: «Ну, вот и ладненько, вот и молодчина!», - у злодея от любви к деду и умиления просто восторг как у жеребенка-годовичка.
Дед воевал, но вспоминал об этом не часто, да и не принято это было в описываемое время, когда и двух десятков лет с её окончания не прошло. Среди работающих колхозников фронтовиков было едва ли не половина, хвастать особо не перед кем было. Большинство войною меченные, кто без ноги, кто без руки, кто без глаза, Александр Степанович, к примеру, три пальца правой руки потерял. Выдающихся героев в нашем селе не было, к тем, кто вовсе без ордена медали вернулся, относились спокойно; фронтовики знали, что на войне у каждого своя судьба и чаще всего не ты, вчерашний крестьянин, ныне шинель надевший, ею распоряжаешься. Вернулся, и слава Богу, село ведь и без того ровно на две трети мужского населения обезлюдело.
Из всех многочисленных внуков дед Сашка выделял меня, может от того, что старше других был, мать моя была его старшей дочерью ещё, как он выражался, «довоенной закваски». От того может, что не боялся я грязи и копоти старой кузницы, и уже пытался тюкать молоточком по раскаленному металлу. Дед ухмылялся, что я не скобу какую-нибудь мастерю, а пытаюсь лист кленовый из железного хлама выковать. Хвалить — не хвалил: «Особо пока не за что». Ругать — не ругал: «Пока тоже не за что. Поживем, увидим».
Ещё дед любил слушать, как я стихи читаю. А знал я их наизусть превеликое множество. Уйдем с ним в жаркий день на речную песчаную отмель, окупнёмся пару раз после жаркой кузницы, на песке развалимся. Я в облака смотрю, стихи деду читаю, он слушает, голову чуть на бок склонит и песок горячий из ладони в ладонь пересыпает. В правой беспалой руке песок плохо задерживается, но дед этого не замечает, слушает внимательно.
Были и про войну стихи, но относился к ним дед двояко. Про одни убежденно говорил: «Вот это верно!», про другие скептически: «Нет, такого не бывает».
- Да как же не бывает? - горячился я, - и здесь и там война, бой, смерть друзей. Отчего же там «верно», а здесь «не бывает».
- Уж и не знаю, Серёня, как объяснить тебе. Только вот чувствую, что тут правда фронтовая, окопная, а тут её этой правды не достает, а то и вовсе нет. Вот к примеру, видел ты в своих книжках картинки разные. На одной известный художник бабу нарисовал. Смотришь на неё, любуешься, и видно тебе характерная она, или наоборот ласковая да приветливая. На другой картинке баба с плаката, глаза строгие в кучу собраны, но не живые, кулачищи поболее, чем у моего молотобойца Васьки. К тому же эта неживая тетка непременно что-то от тебя требует, зовет куда-то. А куда же она звать может, коли неживая. Так и со стихами твоими, одни живые, а другие они вроде и складные, а нет в них жизни, правды настоящей нет.
- Что до того «бывает — не бывает», тут история, Серёня, другая немного. Война она, стервь окаянная, иногда такое выкидывает, во что и поверить невозможно. Да-а. Вспомнишь иногда и думаешь: «Неужель и впрямь со мною приключилось такое? Ведь скажи кому — ни за что не поверят!»
- Деда, а, деда, расскажи, ну расскажи, что же такое было, что самому до сих пор не верится?
- Расскажу, только чур, о том никому ни слова, а то ещё упекут твоего деда туда, «куда Макар телят не гонял». Я закивал головой понимающе, и даже сделал характерный жест «зуб даю».
Дед ухмыльнулся и говорит: «Так вот за время войны немцы спасали мою жизнь дважды...». Я не мог сдержаться: «Ну, ты даешь, деда! Такого не бывает! Где же это видано, что бы фашисты, и ...», - прикусил язык вовремя, видя, как нахмурился дед, и его правая культяпая рука потянулась, с намерением отвесить внуку затрещину. Замерла на полдороге, потрепала нечёсаные, мокрые после реки, вихры.
- Война для меня началась у самой польской границы. Сколько их тогда навалилось на нас, мать честная!? От чего в первых боях не погиб, до сих пор удивляюсь. А уж когда от нашего артполка одни головешки остались, двинули мы группой человек в семь на восток. А на востоке уж и рокот боёв вроде как стих совсем. Идем, точнее крадемся, и не знаем, то ли наши так далеко отступили, а то ли и вовсе всю нашу армию разбили. Всякое в башку дурью лезло. Днем наблюдаем, как по всем дорогам немецкая техника пылит, и нет этим колонам ни конца ни краю. Ночью в лесах от таких же бедолаг-окруженцев шарахаемся, а идем всё ж таки. Как-то там, ещё в Белоруссии заметили нас немцы в поле овсяном, где мы на дневку залегли, и давай на мотоциклах гоняться. Гогочут, улюлюкают и свинцом из пулеметов, автоматов поливают. Затем раненых добили, а живых, человек с десяток, пинками на дорогу выгнали, и давай топай на запад.
К тому времени я уже знал, что это за звери, потому уже тогда решил, что лучше пусть при побеге убьют, чем от голода и побоев сдохнуть. Через неделю случай представился и рванули мы. Бежало нас много, только я один и смог от погони оторваться. Может кто и остался в живых, только я уж больше не встречал никого из них.
Ещё с неделю, словно волк одиночка лесами брел, затем к лейтенанту одному прибился, с которым два бойца его были. С ними вместе и зашли мы в деревеньку одну, это уж на Смоленщине было. Лейтенант тот в плечо раненый был, а мы все до того отощали, едва ноги волочим. Хозяйка сердобольная целый чугун картохи наварила, впервые наелись вволю. А как набили брюхо так и повалились, где кто сидел, сон сморил и усталость. Растолкала нас старуха часа через полтора, да уж поздно — немцев полон двор и уж на крыльцо, слышим, входят. Офицер первым вошел в хату, за ним солдат трое. Мы онемели, лопатками к стене приросли, и что бы сразу не грохнули, руки вверх подняли. Куда ж денешься — за ними сила. Офицер говорит что то солдатам, а те смехом давятся и на нас пальцами тычут. Опять что-то пролопочет им, они вновь за животы хватаются.
Офицера этого я хорошо запомнил, молодой, белокурый, высокий и плащ на нем черный кожаный. Выпроводил он солдат на улицу, фуражку снял и белоснежным платочком внутри протирает. Вдруг на чистом русском говорит вполголоса: «Мы сейчас уезжаем, а вы уходите быстро. На север идите берегом реки до деревни Червлёной, там немецких частей нет и в ближайшие дни не будет». Достает пистолет из кобуры и всю обойму в потолок. Мы на пол попадали. Поднялись, когда уж услышали, как немцы от дома отъезжают. Чувствуем, запах гари, никак. Перед отъездом немцы хату запалили. Мы хозяйку из запечья вытащили, куда она ещё раньше юркнула, и через заднюю дверь дёру. Во время успели, до конца огорода добежали, а сзади крыша соломенная и потолок в доме рухнули.
Не обманул нас тот немецкий офицер, действительно в Червленой фрицев не было. Старик нас местный приютил, а затем к фронту почти вплотную вывел. Тут на наше счастье под Ельней наши фашистов крепко даванули, и мы уж через неделю были у своих.
Двадцать лет, больше, никак, прошло, а по сей день я никак уяснить не могу. Что это было? Главное, кто он, тот немецкий офицер. Отчего вдруг пожалел, не стал убивать? Откуда на русском, как мы с тобой, разговаривал? Может и не немец он вовсе? Может он мальчонком ещё с родителями в Гражданскую в Европы подался? А может он и вовсе наш советский, в немца переодетый? Вот так то вот! А ты - «не бывает».
- Ну, ну, дедунь, дальше то что было? - заторопил я деда Сашку.
- Не «нукай» - не запряг ещё. Что дальше? Дальше, брат, война. Да всё какая-то невеселая. Колошматит нас немец, и нет ему никакого укороту. Вновь всё пятимся мы, да так, что до самой Москвы допятились, дальше вроде бы и некуда. Нет, что ты, никто моё окруженчество не вспоминал, не до того было. Я в артиллерии, вновь наводчиком. Ничо, однако, славно воевал расчет наш. Пушчонка наша, сорокопяточка, не велика шибко, а с ней мы не одну железную тварюгу по дороге к Москве остановиться заставили.
- Впрочем нет, один очень дюже памятливый попался. Особист один. Уж так ему интересно было, как это изо всего полка я один живой к своим выбрался, и что я у немцев в плену целую неделю делал. Ведь я ему всё, как на духу рассказал, и про полк разбитый и про неделю в плену у немцев, и каким образом в деревню Червленую попал и под Ельней очутился. И ладно был бы он каким тыловиком, сам тот же путь от Березины до Подмосковья протопал, вперед пятками. Нет, не тут то было. Вынь да выложи, чем в немецком плену занимался? А я по молодости, чего греха таить, резковат был. К тому же война так обтесала, что уж и сам черт не страшен. «Целую неделю в плену я только и делал, что на запад шел, а рядом тысячи, многие тысячи таких же как я. Средь нас и командиры с комиссарами были. Все шли, а кто идти не мог, того пристреливали. Шел и я, шел, а потом бежал. А где ж тут вина моя, что других побили?»
- Да ты, сволочь, ещё и на родную Красную Армию клевещешь? На её славных командиров и комиссаров? Всё нет к тебе больше у меня вопросов, сейчас часовой вернется отведет тебя в подвал, - сам за стол сел, пером скрипит, бумажками шуршит. Сижу я в уголке, думки невеселые, чем всё это кончится? А тут налет немецкий, самолеты ихние бомбить начали. Кругом огонь, грохот, дом содрогнулся весь. Смотрю, а особист неловко так головой в стол ткнулся, а из виска струйка темная, видно осколок в окно влетел. Я ещё хотел его на пол спустить, перевязать. Какое там? Он уж без признаков жизни. Гляжу а на столе перед ним на казенном бланке представление на меня в трибунал. И в строчках которые он чернилами писал, о том, что я немецкий пособник, дезертир, паникер, а ещё веду клеветнические разговоры о нашей Красной Армии. И есть, стал быть, все основания подозревать, что к немцам я специально переметнулся, а к нам уж с их заданием прибыл. И что смертного приговора достоин. В глазах у меня потемнело. Да как же так! Я ж за Родину кровь лью свою и немчуры поганой, а меня в предатели?! Схватил я со стола бумаги те приговорные, папчонку с делом на меня и в печь их затолкал, благо в избе печь топилась жаркая. Зря старался, дом и сам через минуту ярым пламенем занялся. Вытащил я особиста мертвого, отволок к плетню, а сам ходу на батарею, там ребята уж первую атаку отбивать начали. Опять нас вдрызг разбили, хотя мы ещё полдня держались. Ранен я был и контужен крепко, а когда оклемался в госпитале и на переформировку попал, я уж свою боевую жизнь с того самого 117 полка начинал, что разбит был под Москвой, на берегу Истринского водохранилища, то есть, не с июня, а с октября сорок первого я воевать начал. Так то вот!
Выходит, что не желая того, немцы своим налетом второй раз жизнь подарили. А ты говоришь, «не бывает». И не такое бывает, брат. Только об этом ни гу-гу, Серёня.

с. Лысые Горы Тамбовской области
октябрь 2016 г.